Висячие сады Семирамиды

И вот сейчас, на новогоднем корпоративе, они оказались рядом. Она была яркая, красивая. Отдельно взятые пропорции ее лица – лоб, большие светло-серые глаза, узкое лицо, прямой нос, подбородок – находились в абсолютной гармонии друг с другом. В ее лице присутствовали особая стать и величавость, утонченность, как на портретах аристократок картин Томаса Гейнсборо.

И это красивое лицо покоилось на таком же гармонично сложенном красивом теле: высокая, стройная. В детстве она несколько лет занималась танцами, пару месяцев ходила даже на занятия в Вагановское училище. В танцах особо не преуспела, но благодаря им на всю жизнь получила ту особенную выправку, по которой среди проходящих на улице женщин и девушек легко можно определить человека, когда-то занимавшегося танцами.

Такой типаж женщин – высоких, статных – обычно привлекает внимание мужчин. И сидя рядом с ней, Герман отпускал какие-то шуточки, старался произвести впечатление. Потихоньку все расходились. Они остались впятером: две молодые сотрудницы из отдела Кавказа, которые ждали, когда все разойдутся, чтобы прибрать в кабинете, и они, трое приглашенных гостей – заведующий университетской кафедрой этнографии Нетужилов, она и Герман Бомштейн. Почему она не ушла раньше со всеми остальными, а осталась до последнего с двумя мужчинами? Дома ее никто не ждал. После смерти мамы два года назад она жила одна в двухкомнатной квартире на Пловдивской. Там все стены были пропитаны одиночеством, и торопиться ей было некуда, но если бы рядом не было Германа, она бы ушла, пьяный Нетужилов не был героем ее романа. А Герман не уходил, говорил и говорил. Рассказывал ей всякие околонаучные истории. В этом потоке информации мелькали имена, книги, многое из того, что рассказывал Герман, ей было незнакомо, но она, чтобы не выдать свою неосведомленность, в такт его рассказам кивала головой и похихикивала, тем самым демонстрируя, что все эти имена и истории ей тоже в какой-то мере известны.

А потом он провожал ее до метро, затем, махнув рукой, спустился с ней вниз по эскалатору, доехал с ней до Купчина. На станции они распрощались, пожелали друг другу счастья в Новом году, она пошла к остановке, но он ее опять догнал, сел в трамвай и поехал с ней до Пловдивской. Тут уже она решила взять инициативу в свои руки и пригласила его на чашечку кофе, и он остался до утра. В ту самую предновогоднюю ночь она узнала про него, что он три года как разведен, живет с мамой в трехкомнатной квартире, как он пошутил, в «еврейском квартале» – на улице Декабристов.

А потом был Новый год. Она позвонила ему, опять поздравила с Новым годом и поехала в другой конец Купчина, на Будапештскую, встречать Новый год со своими институтскими подругами. Это был девичник молодых женщин, мечтающих о замужестве. Она думала о нем: с кем он встречает Новый год и чем была их предновогодняя ночь на Пловдивской – увертюрой к романтической опере или же короткой новеллой.

Новелла затянулась на четыре с половиной месяца. Поначалу чаще звонил он, потом она. Иногда случались перерывы на несколько дней. Она ждала его звонка, но потом, не выдержав, звонила сама. Ей такое развитие отношений не нравилось. «А если я не позвоню, позвонит ли он?» – задавалась она вопросом. Несколько раз она пыталась поговорить об этом, высказывала свои претензии.

– Мне иногда кажется, что я постоянно навязываюсь тебе, – говорила она ему. – Мне кажется, что если я не позвоню, то ты сам вряд ли будешь звонить.

– Не надо искать повода для ссор. В жизни и без того хватает сложностей. Не надо искать то, что нас разъединяет, а надо искать, что объединяет, – отвечал он.

Для нее он оставался непонятным и странным. Она помнила тот вечер, когда они в последний раз были вместе. Это было после длинных майских выходных. У нее было много планов на эти выходные, раскидывала, куда можно было бы съездить вместе, но, когда она позвонила ему, он суховато ответил, что «занят, работает над статьей, встретимся после праздников». И вот после праздников, вечером после работы он заехал к ней – хмурый, малоразговорчивый.

Она опять завела разговор про странности их отношений, сказала, что, как всякая женщина, она хотела бы определенности.

– Может быть, я слишком многого требую от тебя. Но, как всякой женщине, мне хочется определенности. Каждый раз, когда ты вдруг резко куда-то срываешься и уходишь, я не знаю, будет ли новая встреча, позвонишь – не позвонишь.

– У тебя талант все усложнять.

Она опять начала про выходные, про свои планы, куда она планировала съездить вместе с ним.

– Я же тебе уже говорил по телефону, что мне нужно было сдать корректору статью. – перебил ее он.

– Но ведь ты мог хотя бы позвонить, сказать про это, я уже не говорю – предупредить заранее.

– Мне кажется, твои родители не совсем подгадали с твоим именем. Тебя следовало бы назвать Лилит, – со сдержанным раздражением сказал он. Его лицо было затянуто хмурой пленкой.

– А почему именно Лилит? – спросила она.

– Есть такая еврейская легенда о первой женщине – Лилит, жене Адама. Она во всем хотела первенства. Даже вступая в близость, она хотела быть сверху, а не снизу. За то она была сброшена с земли во тьму небесную. Ты так же все время стремишься к первенству.

Он обронил еще несколько фраз о Лилит, об амулетах от ее чар, которые привешивали к кроватям еврейских мальчиков-подростков, затем встал и вышел в прихожую. Она подумала, что он вышел в туалет, но оказалось, что он уже собрался уходить.

Спустя несколько минут, он, одетый, заглянул в комнату:

– Я ухожу, закрой за мной дверь.

Четыре с половиной месяца назад, когда он в первый раз побывал у нее на Пловдивской, уходя, Герман напел эти строчки из песни группы «Кино». Тогда это выглядело как забавная шутка, невинная игра слов. Со временем эта фраза стала чем-то вроде ритуального жеста – всякий раз, уходя, он так и говорил: «Я ухожу, закрой за мной дверь!» Если поначалу она воспринимала эту фразу как игру слов, то позднее, когда неопределенность их отношений стала тревожить ее, в ней чудилась двусмысленность. И теперь эта фраза, когда-то казавшаяся безобидной шуткой, резанула ее как предвестник расставания, что-то вроде «прощай навсегда».

Все время, пока он одевался в прихожей, она продолжала лежать на диване, там, где он ее и оставил, озвучивая свои реплики про Лилит. Она встала, вышла в прихожую. Он подставил щеку, она поцеловала – холодно, отстраненно. В ответ не последовало никакого движения. Хлопнула дверь. Она слышала, как он спускается по лестнице. Она все еще продолжала стоять, как будто чего-то ожидала. А потом сообразила, что стоит в халате в прихожей перед неплотно закрытыми дверями, подошла к двери, щелкнула замком.

Он всегда уходил вот так – «без руки, без слова». Оставлял полную неопределенность, будет ли еще встреча. И вот он ушел. А потом оказалось, что это была их последняя встреча.

Она не звонила неделю. Порывалась несколько раз взять трубку, но все-таки сдерживала себя. Она думала, что эта затянувшаяся пауза всего лишь одна из запятых в их отношениях, но оказалось, что он уже поставил точку.

Прошла неделя, другая, а потом она от своих знакомых в Институте социологии узнала, что он уехал куда-то в отпуск. А в августе ей сказали, что Герман Бомштейн уезжает в США.

Теперь ей вновь нужно было устраивать свою личную жизнь, но связывать себя с первым попавшимся она не собиралась.

С любимым хоть в шалаше – это не про нее. Она отчетливо помнила свое детство, помнила лежащие за хлебницей мамины бумажки о приходе и расходе: электроэнергия, квартплата, телефон, сумка, колготки, тетрадки, учебники. И так из года в год. Нет, говорила она, я никогда не буду жить как мои родители.

Она была поздним ребенком. Маме было тридцать семь, отец на три года старше. Две предшествующие беременности завершились выкидышами, и эта, третья, грозила закончиться тем же, но все завершилось благополучно: мама выходила беременность до конца и родила вполне благополучного младенца – три килограмма семьсот граммов.

Мама работала аппаратчицей на Первомайской ТЭЦ, там же, на ТЭЦ, машинистом котла работал отец. Там они познакомились, а потом поженились.

Оба они были «лимитчиками». Вначале жили в общежитии Ленэнерго на Богатырском проспекте. А потом в коммуналке на улице Тюшина. Но эту пору их семейной жизни она знала только со слов мамы. Когда она родилась, они жили уже в двухкомнатной квартире в Купчине, на Пловдивской улице.

Семья держалась на маме. Отец частенько напивался, как говорила мама, до поросячьего визга. В самом начале их брака они еще работали в одну смену, мама неотступно следила за ним, чтобы он не зашел после работы в рюмочную, но после рождения ребенка им пришлось перейти в разные смены, и отец получил вольную – теперь частенько бывало, что отец, приходя с работы, «не находил дверей». Дома у них из-за этого постоянно происходили ссоры. Мама ругала отца, называла его алкоголиком, слабохарактерным, безвольным. Отец, виновато опустив голову, в знак согласия лишь кивал головой и время от времени монотонно повторял: «Имеешь право». Сидел, кивал головой и повторял: «Имеешь право». В каком бы в состоянии он ни приходил домой, никогда не скандалил. Она не помнила, чтобы он, даже будучи в сильном алкогольном опьянении, становился агрессивным. Он был тихим, незлобивым пьяницей. Какие-то слова оправдания он пытался привести лишь наутро, когда мама вновь повторяла свои словесные экзекуции.

– Ну что ты завелась! Ну выпил с устатку с друзьями, надо ли скандалить?! Наглотаешься угольной пыли, так хоть легкие прочистишь.

– Никогда не выходи замуж за алкоголика! – говорила мама. – Лучше прожить одной, чем с мужем-алкоголиком!

Как и у многих девушек ее социального круга, «первый опыт борьбы против потных рук пришел к ней очень рано», еще в четырнадцать лет. Она не сразу оценила, как искусно над ней потрудилась природа, каким богатством она ее одарила, поэтому в юности она была весьма неразборчива в отношениях.

В седьмом классе за ней стал ухаживать Макалов. Он учился в десятом. И был из таких парней, про которых говорят «рост метр с кепкой», – метр пятьдесят с небольшим. Однако этот недоросток был главой местной школьной шпаны, заводилой местных хулиганов. Ей льстило, что за ней ухаживает парень из десятого класса, авторитет среди «крутой» школьной шпаны. Потом были другие персонажи ее школьных романов. Они были повыше и красивее, чем Макалов, но из той же среды школьных уличных «боксеров». С ними она беспрепятственно могла ходить в разные клубы, но в женской физиологии они были не искусны, поэтому все ее постельные баталии с этими уличными боксерами сводились к однообразным механическим движениям.

Настоящий сексуальный опыт к ней пришел позже, уже в университетские годы, когда в ее жизни появились мужчины старше ее лет на десять. Первым мужчиной, который открыл в ней женщину, был Рогозин. С ним она познакомилась на раскопках в Ольвии, куда поехала на археологическую практику после первого курса. Рогозин работал научным сотрудником в Институте археологии. Он был высоким, статным, внешне напоминал немецкого актера Матьё Каррьера. У него были по-женски красивые ноги – стройные, без всякой растительности.

Раскопочный день был разбит на две половинки: с шести утра до двенадцати дня, до дневной жары и зноя и вечером – с шести до восьми. Жили они в палатках на берегу Бугского лимана. Палатка Рогозина находилась по соседству. Ужин у них обычно затягивался до полуночи: к ужину из ближайшего села обычно приносили канистру виноградного вина, и вот, медленно потягивая вино, они рассказывали археологические байки и пели песни. Именно там, в Николаевской области, на раскопках Ольвии, она впервые соприкоснулась с романтикой археологических экспедиций, с их причудливым фольклором, со знаменитыми археологическими песнями, с которыми она потом встречалась в других экспедициях. Но здесь для нее все это было еще внове. И сидя под тентом, она вместе со всеми потягивала эти песни: знаменитый «Гимн археолога»:

Или «Скифскую балладу»:

Еще пели «Орел VI легиона»:

Вперемежку с этими археологическими песнями пели песни Городницкого, которые были созвучны археологической тематике. «Перекаты»:

и «На материк»:

В перерывах между пением рассказывали различные археологические и житейские байки. Но они с Рогозином уходили раньше. Вначале уходила она. Поначалу она свой уход обставляла разными фразами – устала, хочется спать и так далее. Потом просто стала уходить по-английски: вставала, выходила на берег, а после незаметно перебиралась в палатку к Рогозину. И начинались томительные минуты ожидания Рогозина. Иногда это затягивалось надолго, минут на тридцать. Она прислушивалась к голосам говорящих, и среди них звучал голос ее любимого Рогозина. Он был замечательный рассказчик и порой увлекался, забывая, что кто-то ждет его в палатке…

Именно он, Рогозин-Каррьер, открыл в ней женщину: через легкие прикосновения к разным точкам тела открыл мир физиологической страсти. Именно с ним она осознала, как искусно над ней потрудилась природа, каким богатством она ее одарила. В палатке Рогозина она находилась до утра и выползала за полчаса до общего подъема. Ни для кого из участников экспедиции секретом их отношения не являлись, хотя они старались их не афишировать. Здесь, в археологической экспедиции, подобные отношения женатых мужчин с незамужними женщинами и девушками были чем-то вроде обычных курортных романов – ни к чему не обязывающий флирт без продолжения и последствий.

Ее кратковременный археологический роман с Рогозиным также не имел продолжения. Они несколько раз встречались уже после возвращения из экспедиции, но это был уже другой Рогозин, который опасался, что про его связь с молодой студенткой кто-нибудь может рассказать его жене. И когда при встрече она, забывшись, брала его за руку, он быстренько освобождал руку, поясняя свое движение словами, что им нужно вести себя осторожно, так как в метро можно наткнуться на каких-то знакомых и тогда не избежать скандала. Этот боязливый, скучный Рогозин ее разочаровал. Он еще несколько раз звонил, пытался договориться о встрече, но она уклонялась от продолжения отношений, ссылаясь на занятость по учебе.

С Рогозиным к ней пришла женская зрелость. Каждое лето она уезжала в археологические экспедиции. Для нее это была возможность подзаработать какие-то деньги, а также провести отдых на юге за казенный счет. Как и в первую экспедицию, у нее возникали курортные романы и, как и в случае с Рогозиным, практически сразу после возвращения из экспедиции угасали.

А дома все оставалось так же, как прежде: пьяный отец, приходя домой, «не находил дверей», за это его отчитывала мама, а он в знак согласия лишь кивал головой и повторял: «Имеешь право». Все было так же, как в ее детстве, только главные персонажи этих театральных действий заметно постарели. Отец не дожил три месяца до шестидесяти лет, – инфаркт. Из экономии семейного бюджета пил всякую гадость и курил дешевые советские папиросы «Север» и «Беломорканал», вот и закончилось всё тем, чем должно было закончиться. Вот так банально просто оборвалась жизнь среднестатистического советского рабочего.

Она тогда училась на третьем курсе.

Мама прожила еще шесть лет и вдруг резко стала угасать – цирроз печени. О своей болезни она не говорила, а когда заговорила, было уже поздно. Умерла от той болезни, которая должна была бы настигнуть отца, а настигла ее.

Приехали на похороны немногие родственники, друзья, знакомые по работе. Говорили о чем-то, вспоминали. Она слышала, как одна из сослуживиц родителей сказала своей соседке: «Бог забирает лучших». Ей хотелось подойти и сказать этой женщине: «А вас тогда почему Бог не забрал? Наверное, вы не из лучших?» Она ненавидела эти банальные пошлости.

А между смертью отца и мамы были ее мальчики, или, как она их называла, постельные друзья. Они были то младше, то чуть старше. Короткие встречи, от постели до постели. Никого из них она не видела в роли человека, с которым бы пошла по жизни рядом. Это были спринтеры. Они годились только на короткие дистанции – на несколько вечеринок, несколько коротких встреч от постели до постели.

С первых ее школьных сексуальных опытов прошло уже много времени, и теперь это была уже не та незрелая, неопытная девушка, ничего не понимающая в отношениях мужчин и женщин. Теперь для нее уже не оставалось каких-либо секретов в том, что в американских фильмах называлось «заняться любовью». Она уже сознавала, каким искусным орудием ее одарила природа, сколь вожделенна ее нагота в глазах мужчин. Особенно притягательно ее тело становилось летом, когда коричневый загар ровным слоем покрывал ее красивое тело. Оставалась незагорелой только узкая полоска от трусиков купального костюма. Все остальное, в том числе и грудь (она не стыдилась загорать топлес), было покрыто ровным слоем загара. Вот эта узкая полоска незагорелой части тела, сзади два круглых, упругих мячика ее изящной маленькой попы, а спереди – аккуратный треугольник волос ее лобка на фоне незагорелой части более всего и возбуждали мужчин, пробуждали в них эротическое томление и физиологическую страсть.

Любая, даже искусно приготовленная пища только выигрывает от изысканной сервировки. Так и женская нагота требовала определенной сервировки: навязчивая, грубоватая демонстрация, как в порнографических фильмах, очень быстро вызывала скуку и отторжение.

Но ничего подобного она не допускала. Она старалась оголяться ненавязчиво. Приходя с прогулки со своим очередным постельным другом, она под предлогом освежиться шла в душ, выходила оттуда обнаженная, с осевшими на ее загорелой коже капельками воды и начинала что-то выискивать в своей сумке. Она чувствовала, что эта обыденность наготы сильнее всего действует на мужчин.

Мужчины приходили и уходили. Но она не была донжуаном в юбке. Лозунг одного из киновоплощений Брижит Бардо «пленить легко, труднее завоевать и уничтожить» не был ее жизненным кредо. Даже когда она пыталась привлечь внимание мужчин, то делала это вовсе не для того, чтобы обольстить и бросить. В мужчинах она искала того, с кем она может обрести благополучное семейное счастье, то, чего так и не нашла в своей жизни ее мама и многие знакомые женщины. И не ее вина, что ей попадались мужчины, которые были не прочь покувыркаться в постели с женщиной, не связывая себя никакими узами. Сытые, обеспеченные мужчины были уже женаты, и их она интересовала только в качестве любовницы. Но статус любовницы не привлекал ее. Она знала, что век любовниц очень недолог: стоило появиться первым признакам целлюлита, как на место любовницы придет другая, с молодым, упругим телом.

На память об отношениях с «постельными кавалерами» остались какие-то подаренные ей книги, какие-то фразы и цитаты. Когда-то про одну ее знакомую университетский однокурсник сказал, что у нее было много мужчин, от которых она набралась различных цитат и фраз, своей учености. Так и она благодаря этим постельным дружкам набралась различной книжной мудрости.

Мама о ее второй жизни ничего не знала, ни о чем не догадывалась. Не спрашивала и про дорогие безделушки, которые у нее появлялись после той или иной вечеринки. Она слепо продолжала верить ее объяснениям: «После клуба буду ночевать у Веры, она там живет рядом». Спустя годы, вспоминая эти события, она думала, что легко отделалась: легкость, с которой она укладывалась в постель с незнакомыми мужчинами, могла бы привести к серьезным болезням, но обошлось без всяких инфекций.

Все эти встречи и расставания у нее проходили на стороне: она не позволяла себе любовных интрижек в институте.

В глазах институтских сотрудников и сотрудниц она была сдержанной, аскетичной, всецело увлеченной наукой, не давала пищи для разговоров и пересудов озлобленным на жизнь старым институтским девам. Герман был исключением, но о ее романе с Германом Бомштейном никто из институтских сотрудниц не знал. И с самим Германом она вела себя осторожно, стараясь каким-нибудь жестом или словом не выдать свой богатый опыт сексуальных отношений, чтобы у него, подобно довлатовскому персонажу, не появился вопрос: «Кто научил тебя всем этим штукам?» Однако новелла с Германом оказалась скоротечной.

Подобно многим девушкам ее поколения, она попыталась расширить поиски партнера в социальных сетях и на сайтах знакомств. Интернет с его разветвленной сетью таких сайтов создавал иллюзию, что проблема поиска партнера решается быстро, но на деле все оказалось не столь безоблачно. Она пробиралась через многочисленные объявления, в которых обещались самые невероятные наслаждения, для убедительности приводились размеры интимной части мужского тела. Она, превозмогая тошноту от этих пошлых, скабрезных объявлений просматривала сайт за сайтом. Она искала того, кто мог бы разом решить все ее проблемы, кто даст все сразу: деньги, положение…

Как-то одна из ее подруг сказала, что она торопится, что, возможно, некоторые из отвергнутых ею гадких утят со временем превратятся в настоящих лебедей, в тех самых принцев, которых она ищет, нужно просто подождать, помочь этим гадким утятам превратиться в красивых белокрылых лебедей. Но зачем, зачем она должна с кем-то нянькаться? Зачем она должна тратить свою жизнь на это, высиживая и обогревая теплом, ждать, что, может, из этого яйца что-то вылупится. А может, это окаменевшие яйца динозавров, в которых жизнь угасла многие тысячи лет назад, и зачем ей тогда отдавать тепло этим бездушным округлым камешкам? Зачем ей на всякого рода лузеров тратить свое время и свою жизнь?

Нет, это не для нее. Ей не хотелось по частям, ей хотелось все сразу. Ее не устраивало сегодня одно, завтра другое: ей было уже двадцать пять, и время неумолимо и безжалостно бежало вперед, с каждым новым витком, с каждым прошедшим месяцем напоминая, что «еще пара лет – и никто не возьмет».

В какой-то момент она поняла, что большинство клиентов на сайтах знакомств аутсайдеры – те, кто обычным способом не способен решить свои личные проблемы.

А время, как стрелки метронома, отстукивало, что проблемы надо решать быстро…

И тогда она сосредоточилась на иностранцах. Она могла бы иметь успех – она знала английский, немного говорила по-французски, но среди интернетовских корреспондентов-иностранцев ей в большинстве своем попадались такие же аутсайдеры, как и на российских сайтах знакомств, или спринтеры, которые искали девушку на период командировки. Ей нужен был человек, который искал бы в женщине миф – особую русскую женщину, ни на кого не похожую. И нужно было, чтобы у него были деньги, недвижимость и все прочее. Ей не хотелось выходить замуж за какого-то неудачника – перебираться через океан, чтобы там заниматься балансом прихода и расхода, было не для нее.

Два раза ей встретились мужчины, которые, казалось, были близки к ее требованиям. Они были старше ее – в одном случае на пятнадцать лет, в другом на двадцать, – и, как сообщалось на их страницах в социальных сетях, были разведены. И самое главное – у них были деньги, и, как они заявляли на своих страницах, они искали в русских женщинах загадочную душу. Ее отношения с этими иностранцами проходили по одному и тому же сценарию: в течение полугода она встречалась с ними в гостиницах в разных городах, а потом что один, что другой вдруг резко пропадали из сети: переставали реагировать на ее письма, их странички в социальных сетях переставали быть активными, и лишь спустя какое-то время она узнавала, что это были фальшивые странички коммивояжеров, совершающих деловые командировки в Россию, что ни в какую загадочность русской женщины они на самом деле не верили, а нужна им была женщина, с которой, как саркастически выразилась одна ее знакомая, можно было без опасения прихватить какую-то заразу покувыркаться в постели. Она еще продолжала по инерции вылавливать в социальных сетях иностранцев, желающих найти спутницу жизни из России, но дальше нескольких встреч с этими командировочными ловеласами дело не пошло.