Краеугольный камень

Ещё Афанасий Ильич называл себя призванным, и слово фронт ему очень нравилось. На войне как на войне – любил он французскую поговорку. Иногда мог перед кем-нибудь, кого в чём-нибудь убеждал, но безуспешно, без податливости с противной стороны, сказать по-французски, – как последний довод, как весомый резон:

– Алягер ком алягер, уважаемый коллега.

– Что, что? – недоуменно осведомлялись у него.

Он отвечал с лёгкой, но лукавой усмешкой:

– Да всё то же, брат, что и тысячи лет назад. Даже тогда, когда люди в шкурах ходили и жили в пещерах.

Не отступал от человека, пока не убедит его как надо, пока не перетянет на свою сторону. За эту настырность, напористость, нередкую страстность и даже, судачили, зловатость Афанасия Ильича недолюбливали. Однако при всём при том охотно, даже в удовольствие с ним работали и, случалось, дружились, набивались в товарищи, потому что справедливость и искренность его были несомненными, а зловатость, чуяли, не совсем или совсем не та зловатость, в которой замешано себялюбие и самолюбие зачерствелой, устремлённой к сугубо собственным успехам и продвижениям личности.

Работы у Афанасия Ильича всегда было много, временами через край. Он её не чурался, не боялся, не робел перед ней, а шёл навстречу, хотел её, бывало, что искал, томясь в своём кабинетном бумажечно-промокашном однообразии, порождавшем в нём скуку до отчаяния и даже озлобления.

– Кто кого – работа нас или мы её?

– Взахлёб наяриваем, ребята! – любил он присказать, когда, наконец, дорывался до живой работы, до настоящего дела, посмеиваясь и потирая свои широкие мужичьи ладони работяги, но не кабинетного сидельца.

Работа случалась с поночёвками в кабинетах обкома, и если она была интересной, оживлённой – мог просиживать с людьми, не замечая времени, не осознавая усталости. Любил работу с длительными или летучими разъездами по районам и городам, по стройкам и полевым станам, по глухоманью вселенского сибирского таёжья, по бурятским лесостепным выпасам скота, по сокровенным байкальским раздольям вод и гор. Куда бы ни было, но всюду ехал в охотку. И везде на просторах, на открытых далях земли и неба ему было уютно, вольготно. Приманивало ещё дальше куда-нибудь ехать, плыть, лететь. Не хотелось в город, в тишь и гладь кабинетную.

Работал от всего сердца, не жалея ни себя, ни людей, ни потраченного времени в сутках, ни даже – в неделях, месяцах и годах жизни своей.

Работой мечтал, работой жил, работой развивался и вызревал.

Но по полной, на совесть – любилось ему слово – делал только лишь то, во что верил до донышка.

Если же волею каких-нибудь непредвиденных обстоятельств его вера в дело, которым он занимался, неожиданно пошатывалась и начинал он крепко сомневаться: а надо ли? – всё одно не отступал. Начатое, тем более доверенное лично ему, добивал до победного конца, порой зубы сцепляя. И выполнял почти на совесть. Однако по завершении, замечали люди, становился тревожен, угрюмился, что-то тяжко, отстранённо обдумывал.

Что именно обдумывал, вскоре окружающим становилось понятно: решился, знали за ним, прийти к тому человеку, который поручил ему дело, и, будь он даже самым высоким начальником, сказать по своей привычке напрямик:

– Я выполнил ваше поручение. Но скажите честно: кому от него прок?

Афанасию Ильичу, зная его горячий, атакующий нрав, старались объяснить вежливо, сдержанно, по полочкам разложить. Однако зачастую завязывался досадный, неприятный спор, и Афанасий Ильич бывал непримирим и запальчив не в меру, не по чину, мог походя задеть, обидеть человека.

Ему прощали и не прощали эту блажь, эти выходки, это сумасбродство. Прощали те, которые в нём видели честность и сами по жизни старались быть честными. А не прощали те, которые сами были нечестны и скользки в своих воззрениях и поступках и не верили в дело, порученное Афанасию Ильичу, этому трактору коммунизма, – осторожненько посмеивались они в узком кругу.

Глава 3

Афанасий Ильич не любил слово «польза», избегал его в своей речи. Вместо него употреблял редкое в современной жизни, очевидно становившееся каким-то деревенским, почти что диалектным – «прок». Из своей родной деревни Переяславки он и вынес его, пошёл с ним по жизни.

В слове «польза», полагал, явственно слышится и бесцеремонно выпирает наружу смысл бытия старого мира – выгода.

Выгода, впитал он с детства, была раньше у кулаков, помещиков, купцов, фабрикантов, дворян, царей – людей давнопрошедшего общества, с которым Россия, несомненно, навсегда распрощалась. К тому самому мало-помалу, но неуклонно продвигается, верил, и всё человечество. В конце концов наступит царство свободы, братства, равенства и – прока. Выгоде не будет места.

Неустанно и азартно растолковывал людям значение любимого слова:

– Прок, понимаешь, – это то, что надо до зарезу для нашей нынешней жизни. Не выгода нужна, а запас и резерв чего-нибудь, целесообразность и точность наших действий. Вот что такое прок в понимании простого народа, великих русских, да и всемирных писателей и мыслителей. Соображаешь? Не совсем? Слушай, в моей деревне ещё говорят так, имея в виду прок: годное напредки. Напредки! Крепкое и сочное слово, не правда ли? Изъясняясь литературно, «напредки» – что-то очень надёжное, очень верное, очень правильное, а также – будущее и прочность. Прочность! Великое слово – прочность! Без неё никакому строению не устоять, никакой идее не протянуть долговременно. Заключено в слове «прок» и потаённое значение – обещание добра. То есть скарба и благополучия. Не слово – кладезь мудрости! Всем словам слово, всем мыслям мысль! Не сразу раскусить нам, интеллигентам, и учёному человеку, а простой работяга понимает и использует его издавна в обычной своей речи. Да, кстати, а слово «впрок» тебе знакомо хорошо? Э-э, можешь дальше не объяснять: вижу, что смутно понимаешь, мямлишь какую-то околесицу. Запомни, а лучше заруби себе на носу: «впрок» – значит, на будущее, про запас. В народе так говорят: неправедно нажитое впрок не идёт. В моей деревне, кстати, иной раз можно услышать: «впрочную». Тоже отличное слово. «Впрочную» – то есть надёжно, по-настоящему сделать, смастерить, сработать, поступить, а также – сберегать впрок. Наши старики говаривают: жить надо впрок, а не с выгодой. Теперь тебе понятно это наше замечательное русское слово?

Выслушивали его внимательно, с интересом, однако если соглашались, то как-то слабо, шатко, а то и просто молчком, кивком головы. Если же вовсе не соглашались, то, бывало, в спор бросались, точно бы в драку:

– Что ни говори, уважаемый Афанасий Ильич, а без выгоды и пользы жизнь остановится, закиснет, как болото, станет скучной и никчемной даже. Запомни и ты: выгоде и пользе жить и процветать!

Спорил, горячился. Однако зачастую отступал, не напирал по привычке: знал – слово пришло от народа, используется им, а потому в слове правда, и голосом перетягивать человека на свою сторону – не дело, не тот случай. В слове этом правда и мудрость жизни всей, прошлой и настоящей, а значит, и будущей. Давно и прочно утвердился Афанасий Ильич и принял не только разумом, но и сердцем, что прок – воззрение и мысль те самые, настоящие для жизни и развития общества.

И, выслушивая возражения, посмеивался в себе: «Говори, говори, чирикай сколько хочешь, а правду всё же не заговоришь, не зачирикаешь, птичка!»

Глава 4

Страна в те необыкновенные для всего человечества времена всеохватного, нервозного противостояния, но и вдумчивого, кропотливого созидания жила устремлённо, взъерошенно, в суетливой, но всё же не суетной взволнованности. Возможно, жила, как улей или муравейник, по каким-то своим, малопонятным со стороны порядкам, законам и целям. Но заглавное, стержневое, считал Афанасий Ильич, – страна, несмотря ни на что, а может статься, и вопреки многому или даже всему, жила впрок, впрочную: для истинно счастливого, навечно мирного, самого светлого будущего всего человечества. Однако жила «как на фронте», где «всё для победы» – так говорили в газетных передовицах, в кинохронике, с высоких трибун, под «победой» разумея победу промышленно-экономическую и морально-нравственную над «загнивающей» и «уже смердящей» Америкой, «да и над всем этим мещанским», «злобно-реакционным», «узколобым», «непомерно тщеславным» Западом с его «нездоровыми наклонностями» и «беспощадной эксплуатацией человека труда». И по-иному, заверялось с выкладками «строго научных» доказательств, они жить не способны, потому что «у них человек человеку волк».

– Догоним и перегоним! – шумело и колыхалось по всей стране СССР, по одной шестой части суши планеты Земля, приманивая другие народы и государства к социализму – «новой, самой прогрессивной формации устройства жизни», к «всемирному пролетарскому братству».

Афанасий Ильич в запальчивых спорах иной раз заявлял:

– Живём, люди добрые, впрок, а не ради выгоды, тем более какой-нибудь сиюминутной, обывательской. У нас стратегические задачи не только и не столько для себя – для всего человечества, на века и даже тысячелетия вперёд. Понятно?

Не всем и не совсем было понятно. Если было уяснено умом, то отчего-то не принимало сердце. Не каждому представлялись приемлемыми его мысли и мечтания, однако возразить с категоричностью и открытостью на столь едва не директивные высказывания ответственного товарища дерзал не каждый, – и в малых, и в больших кругах одобрялись и приветствовались единомыслие, сплочённость, «дух товарищества».

Афанасий Ильич ощущал себя человеком, понимавшим глубже и видевшим дальше, чем многие другие вокруг, а потому поступал без суетливости и тем более без суетности, желанно пребывая в трудах каждодневных и неисчислимых этого необыкновенного для человечества – нравилось ему сравнение – муравейника или улья. И не суть важна была точность определения и названия: и муравьи, и пчёлы, думалось Афанасию Ильичу, что ни говорилось бы об этих насекомых, – великие трудяги, объединённые одним стремлением и задумкой – созидать. Хотя на своё же собственное соображение о «задумке» со стороны муравьёв или пчёл он усмехался в себе, однако мысль эта, образная, живописная, была ему по душе, казалась правильной и надёжной, и он нередко высказывал и развивал её в своих речах. Над ним дружелюбно, но осторожно посмеивались, могли слегка пожурить:

– Что же ты, дорогой Афанасий Ильич, насекомых с людьми сравниваешь? Этак мы договоримся до того, что среди пчёл и муравьёв уже коммунизм установился, и поэтому нам надо с них брать пример.

Афанасий Ильич не обижался, отвечал с улыбкой, но серьёзно:

– У матушки-природы, по-видимому, не грех было бы набраться ума-разума, кое-чему поучиться, особенно трудолюбию и припасливости.

Начальство уважало Афанасия Ильича, почтительно называло Ильичом, прислушивалось к его мнению, бывало, притворялось, что не замечает его напористых, неуступчивых поступков и речей. Ему, как мало кому другому из молодых партийных работников, доверяли от обкома те дела, где требовался прорыв «на трудовом фронте», проистечение которого выражалось обыденным и уже ставшим избитым словом «план».

– Даёшь план! – бравые, громкие, однако нередко отчаянные слова эпохи, которая вошла в историю под именем «развитого, победившего социализма», «социализма всецело и окончательно плановой экономики».

Как инженеру по образованию, технарю, Афанасию Ильичу в большинстве случаев поручали обеспечить прорывы на стройках, которые в передовицах и речах назывались «стройками века», «грандиозным вкладом наших героев-строителей в дело осуществления заветов вечно живого Ленина», «авангардом на трудовых фронтах социализма». Страна строила, как ещё никогда в своей многовековой истории, много, смело, повсюду. Сибирь в те годы просто кипела стройками, была захвачена созиданием чего-то масштабного, колоссального, даже удивительного в своей непривычности и дерзновенности. Очаровывала, дивила и себя саму, и всю страну. Будто бы в сказках нарождались на целинниках, в таёжной и лесотундровой глухомани города, гиганты-комбинаты различных мастей, гидростанции невиданных величин, даже целые гидроузлы – каскады ГЭС, трубопроводы, дороги железные и шоссейные в тысячи километров. И одна стройка являла себя уникальнее, величественнее другой, предшествующей или же, напротив, грядущей, находившейся ещё в проектах, чертежах, согласованиях.

Афанасий Ильич непрестанно, неутомимо колесил, плавал, летал по области. Приходилось и пешком отмахивать километражи по тайге и лесотундре. В командировки отправлялся с азартом и трепетом в душе. Любил обретаться среди людей, в толпе, там, где происходили важные, значимые события, а главное – настоящие дела. Большой руководитель, с виду сановитый, несколько важный, богатырской стати, смахивал на холёного и лощёного барина, он, однако, за минуту-другую общения становился в кругу рабочих и инженеров едва ли не своим человеком.

Он видел, что на больших, в инженерном отношении сложных стройках люди становятся какими-то необычными. В особенности тянулся к первопроходцам: не в газетах или отчётах вычитывал, а воочию видел, что они нередко совершали нечто такое, что можно было смело назвать героизмом или даже подвигом.

В обкоме после очередной командировки он рассказывал коллегам:

– Да они там все сплошняком какое-то сверхчеловечье! И каждый из них – чертяка и ангел в одной шкуре. Но присмотришься к человеку, разговоришься о том о сём – видишь: простой работяга перед тобой, обычный наш гражданин.

Глава 5

Впервые эту сверхчеловечность труда на стройках, и не только в простых рабочих, а и в инженерах, мастерах и даже в крупных начальниках с их более-менее обустроенным бытом, Афанасий Ильич увидел на подготовительных начатках возведения Братской ГЭС – этого грандиозного, поразительного, поистине великого сооружения своей эпохи. От начала и до завершения строительства он рвался и попадал в Братск всеми правдами и неправдами: ему хотелось быть причастным к великим свершениям, к грандиозности технологической и инженерной задумки, ему хотелось быть среди героев, среди самоотверженности, среди братства, дружелюбия, искренности, которые столь редко и лишь обрывочками встречал он в своей городской, кабинетной жизни.

Впервые Афанасий Ильич, тогда просто Афанасий, а ещё Ветром-Ветерком его называли, попал на стройплощадку у Падунского сужения Ангары в январе пятьдесят пятого, ещё молоденьким, но молодцеватым комсомольским вожаком. Направление получил в обкоме комсомола с устным напутствием ответственного товарища:

– Дошёл слух, что печек-буржуек нет в палатках у первопроходческих бригад. Люди, возможно, мёрзнут, соответственно, не могут производительно работать и всё такое прочее. Афанасий, ветровой ты наш атаман, организуй тепло в палатках, в том числе душевное. А для этого – речь задвинь. Да пожарче чтоб. Парень, знаем, ты речистый, зажигательный. Получай путёвку, – действуй!

Афанасий молчком, угрюмым кивком попрощался.