Смертью храбрых

– Это Война, господин полковник.

Слова Огюстена прозвучали чуть резче, чем ему хотелось бы, и Борель эту резкость уловил. Полковник отвлекся от трубки и внимательно посмотрел на Лануа, но не нашел на его лице никаких признаков раздражения. Несмотря на это, он решил переменить тему:

– Вы довольны комнатами, которые мы вам выделили?

– Да, большое спасибо.

– Хорошо. Сами видите – у нас тут не Версаль, но гостей мы принимать умеем. Вы уже посещали господина Бодлера?

«Похоже, даже он не видит в докторе военного».

– Да, посещал. Доктор заверил меня, что лекарств хватит на всех больных… Кстати, правда, что у вас проблемы с гробами?

– Были. Сейчас-то уже всех захоронили, но некоторых пришлось класть в самоделки из оконных рам, да в мешки. Но откуда вам известно об этих проблемах?

– Видел, как хоронили пленного погибшего при попытке к бегству, когда подъезжал.

Неожиданно для Огюстена лицо Бореля помрачнело, когда был упомянут юный немец.

– Да, мне докладывали об этом. Глупый мальчишка. Куда он вылез? Через месяц, от силы два, был бы дома…

«А ведь он не просто солдафон. Тут персонаж потоньше» – полковник открывался перед Лануа с новой стороны. Борель между тем протянул Огюстену трубку и нарушил установившееся, было, молчание:

– Хорошая. Ничего лишнего. Я бы порекомендовал вам чуть тщательней ее прочищать, а то скоро слой сажи на стенках чубука закупорит его, и вы замучаетесь пробивать эту пробку. Как я понял, эта вещь очень важна для вас так, что не пренебрегайте чисткой.

И еще: я понимаю, что сейчас вести речь о разнообразии сортов табака не приходится, но скоро с этим станет легче – постарайтесь курить такой табак, который горит медленнее. У вас небольшая чаша и быстропрогорающий табак мало того, что прилично горчит, так еще и сильно обжигает внутренние стенки чаши, а это очень нехорошо, так как в итоге будет горчить любой табак, и трубка, опять же, придет в негодность, особенно если не счищать нагар каждый день бритвой. Впрочем, давайте ужинать, а то за этими разговорами еда совсем остыла.

Лануа кивнул, принимая совет насчет трубки, прочитал про себя быструю молитву и приступил к трапезе. За день Огюстен прилично проголодался, даже несмотря на дневной перекус с капитаном Мишо, поэтому за ужином уделил внимание собственно еде, а не разговорам. Аналогично рассудил и Борель, потому что, когда курица была почти съедена, а первая бутылка вина допита именно он вернул Лануа к работе:

– Вы уже общались с капитаном Мишо?

«А то Эстеве тебе не доложил…» – Огюстен почти не сомневался, что адъютант описал полковнику прошедший день во всех подробностях.

– Да, мы с ним поговорили.

– И что скажете?

– Скажу, что он не трус.

Вопреки ожиданиям Лануа полковник не стал с ним спорить:

– Я знаю.

– И, тем не менее, обвиняете его в трусости?

– Да, обвиняю. Мишо не трус, но в то утро он струсил.

– Когда в письме вам взял всю вину на себя?

– Нет, Лануа, когда решил оправдать свое малодушие заботой о подчиненных.

Полковник начал набивать ту самую пенковую трубку, которую до ужина с такой тщательностью чистил.

– Кстати, господин полковник, почему вы скрыли от меня то обстоятельство, что капитан Мишо написал вам утром одиннадцатого ноября?

– Я не скрывал…

Борель прервал себя, раскуривая трубку.

– Я не скрывал, Лануа. Я просто забыл. Думайте, что хотите, но с утра у меня было много дел, поэтому общаясь с вами, я был немного рассеян. Впрочем, записка у меня в столе – я могу вам ее отдать.

Огюстен вспомнил утренний разговор, а точнее время, потраченное в бесплодных препирательствах. По его прикидкам получалось минут десять. Вслух же коммандан произнес:

– Да, я хотел бы подшить ее к делу, господин полковник.

– Там, в общем-то, ничего особенного нет. Мишо описывает положение дел в роте, пишет, что отказывается выполнять приказ потому, что считает его неразумным и прочее в том же духе.

Борель извлек из ящика стола свернутый вчетверо желтоватый лист бумаги и передал его Огюстену.

– Были еще несколько обстоятельств, о которых вы не упомянули.

– Например?

– Мишо говорит, что приказ наступать вторая рота получила еще вечером десятого ноября. Это правда, господин полковник?

– Да, только я не понимаю, что это меняет?

– Это означает, что к утру силы второй роты были на исходе, она понесла тяжелейшие потери и была не в состоянии выполнить приказ атаковать.

– Кто сказал, что она была не в состоянии? Капитан Мишо?

– А вы знаете, сколько людей оставалось в строю во второй роте к утру одиннадцатого, господин полковник?

– Знаю, Лануа, не сомневайтесь. В строю было сорок три человека, трое из них офицеры. У них не было недостатка в оружии и боеприпасах. Черт, да я даже носки им завез вечером!

Полковник начинал распыляться, но у Лануа было еще много вопросов:

– Я правильно вас понял, господин полковник – вы считаете, что рота могла выполнить ваш приказ, несмотря на то, что в строю оставалось меньше половины личного состава и почти все они были ранены?

– Да, я так считаю! Несмотря на утреннее малодушие Мишо, я точно знаю, что они не отсиживались всю ночь в окопах – они атаковали. Атаковали непрестанно и смогли нанести противнику серьезный урон. Да, их осталось чуть больше сорока, но ведь и бошей осталось совсем немного! Девятый штурм должен был все закончить и не закончил лишь из-за того, что капитан Мишо струсил. Еще раз, Лануа: не его люди, на пятерых из которых я уже подписал запрос о поощрении и награждении, а именно он!

– Поэтому вы и просите для него расстрел…

В словах Огюстена не было и тени вопросительной интонации, но полковник воспринял их как вопрос:

– Да, поэтому, несмотря на то, что приказ не выполнила вся рота, расстрел я требую… Требую, Лануа! только для него! Нужно отдать Мишо должное – он взял всю вину на себя и действительно спас своих людей, именно поэтому я не требую в рапорте лишить его офицерского звания и всех наград.

– А вы считаете, что он запятнал честь офицера?