Двое на дороге

– Почему?

– Когда ты сыт, в твою голову являются самые невероятные глупости.

Пузырь угрожающе надвинулся, навис над пнём, загородил своей тушей окружающий мир, желая объяснить этому тощему умнику всю необдуманность его шуточек, но тот вовремя добавил:

– Кстати, ты прав, как ни странно. Перед смертью отец мне действительно сказал кое-что важное.

Неумолимое движение приостановилось.

– Что?! – выдохнул бывший друг, вспотев от возбуждения.

– Да ну, тебя это не заинтересует. Чисто отцовское напутствие, специально для меня.

Пузырь судорожно икнул: его горло терзали вопросительные знаки. Затем хотел ещё что-то спросить, но передумал. Неутолённое любопытство – горькая штука, Пузырь ее глотал долго, мучительно, а проглотив, скривился от обиды:

– Раньше ты не был таким скрытным.

– Раньше и ты не был «хозяином дороги», – равнодушно возразил Оборвыш.

Пузырь замолчал. Он постоял некоторое время около пня, размышляя, о чём ещё можно поговорить, не зная, как ущипнуть земляка побольнее, и в конце концов не нашёл ничего лучше, чем обратиться к главной теме детских насмешек:

– Бреднями-то своими ещё балуешься? Или бросил, наконец?

– Не бросил.

Пузырь оживился.

– Ты бездельник, – радостно заговорил он. – Ты родился бездельником, всю жизнь не делаешь ничего путного и умрёшь от безделья.

Оборвыш не ответил. Он зачем-то задрал голову и, прищурившись, посмотрел наверх.

– Сколько я помню, вечно ты сидел где попало, зыркал по сторонам дикими глазами и губами шевелил. Будто больной. Небылицы, видите ли выдумывал! А на всех кругом плевал. Просто смешно – ни одного пня пропустить не мог, чтобы не взгромоздиться на него и не прикинуться мыслителем! Почти, как сейчас… На самом деле, Оборвыш, ты дурачок, потому что главного до сих пор не понял. Чтобы хорошо жить, нужно хорошо кушать, а хорошую еду на пнях не высидишь. Потому ты и тощий такой. От глупости и безделья.

Пузырь засунул руку себе под рубаху и громко почесал живот. У него был внушительный живот, горделиво покоящийся на мощной колоннаде ног, плотный, тяжёлый, требующий кропотливого ухода и любящий знаки внимания от хозяйских рук. Оборвыш окинул рассеянным взглядом нависшую над ним откормленную плоть, отвернулся и вновь посмотрел наверх. Туда, где сквозь узенькие лазейки в броне листвы просачивались струйки ослепительного света. Туда, где плясали отблески жутких, к счастью, невидимых отсюда вспышек. Полуденное солнце буйствовало вовсю. Однако властвовать над миром ему осталось всего несколько мгновений. Оно утихнет, раствориться в небе, как это бывало каждый день – вчера, позавчера, год назад, вечность назад.

– Извини, конечно, – весело говорил Пузырь, – но ты весь в своего отца. Он ведь у тебя тоже был каким-то повёрнутым. Вроде бы и работал, а жили вы хуже всех в деревне. Правильное тебе прозвище дали. Такой же тощий он был, как и ты. И ясное дело, ничего полезного не мог открыть перед смертью, какие там у него клады! Правда, Оборвыш? Или ты наврал мне, признайся! Молчишь… Бездельник ты, парень, и отец твой был бездельником, оттого и умер…

Пузырь продолжал самозабвенно грубить, смакуя каждый звук. Он ухмылялся и почёсывал трепещущий от удовольствия живот. Оборвыш тем временем, ладошкой прикрываясь от брызг словесной грязи, всё смотрел и смотрел наверх – и размышлял о чём-то приятном, значительном, важном. А когда иссяк поток обвинений и вопросов, когда горечь неутолённого любопытства в глазах бывшего друга превратилась в сладостное презрение, он тихонько сказал:

– Как красиво…

Ухмылка медленно покинула пухлые уста.

– Что красиво? – напряжённо спросил Пузырь.

– Там, на небесной тверди.

– Где?

Оборвыш терпеливо показал рукой на огненную фантасмагорию.

Пузырь удивился:

– Это же полуденное сияние!

– Странно, правда? – задумчиво сказал Оборвыш. – Дикая штука в небе беснуется, поливает нас дьявольским пламенем. Посмотришь на неё, вдумаешься, представишь размах – трепет душу охватывает. Чудовищная штука… И однако красива, сил нет! Настоящая красота. Страшная красота, нечеловеческая.

– Ну ты даёшь, мыслитель! – Пузырь облегчённо хохотнул и выразительно похлопал себя ладонью по макушке. Смысл жеста был кристально ясен. – Сияния никогда не видел, что ли?

Оборвыш улыбнулся.

– В том-то и странность. Каждый день от него прячусь под деревьями, а вот красоту его понял только сейчас. Как раз в то время, когда ты перемешивал меня с дорожной пылью.

– Нашёл чем восхищаться! – выплюнул Пузырь. – Вместо того, чтобы торчать в лесу, я бы уже успел дотащить повозку до следующий деревни! А ты говоришь… Ты выйди, выйди из тени, пройдись-ка по дороге, полюбуйся на свою красоту! А потом у тебя волосы повылазят и зубы повыпадают. Твоё замечательное сияние людей губит, путники от него разбегаются кто куда, а ты его тут расхваливаешь.

Сполохи озаряли небесную твердь всё реже и реже, стихия постепенно изнемогала, корчилась в судорогах, отступала. Полдень благополучно миновал, и отдохнувшие путники вокруг засобирались, дружно повставали с пеньков и подстилок, дожёвывая лепёшки, отряхивая рубахи. Пузырь огляделся, нетерпеливо посмотрел на оживающую дорогу, и порыв его красноречия вскоре угас – так же неумолимо, как полуденное сияние.

– Ладно, – сказал бывший друг покровительственно. – Ты в самом деле дурачок. И мысли у тебя, оказывается глупые.

Повернулся, степенно пошёл прочь, впрягся в повозку, потащил её в сторону дороги.

– Удачной перекупки, – пробормотал Оборвыш.

Он улыбался. Наконец-то он остался один. В заплечнике лежит бумага, драгоценнее которой нет ничего в этом мире – что там Пузырёвы клады! – из головы рвутся фразы, и он возьмёт нетронутый лист, обнимет нежными пальцами перо, и небылица послушно ляжет перед ним, рассыплет по его коленям пушистые строки, такая желанная, восхитительно покорная, и душу оставят утомительные видения – душа успокоится…

Когда дорога вновь наполнилась деловой суетой и привычным многозвучием, когда окончательно обезлюдел спасительный придорожный лес, Оборвыш достал бумагу, письменные принадлежности и с наслаждением забыл о существовании этого пыльного, скучного, надоевшего ему мира.

* * *

В небылице, выдуманной Оборвышем, рассказывалось про великана, который смыслом своего существования считал служение меньшим братьям. Был он так высок, что легко мог перешагивать через деревни, леса, реки. Он издалека видел, кто из людей попал в беду и нуждается в срочной помощи. Одним махом переносил великан огромное тело, протягивал не знающие усталости руки, и приходило к отчаявшимся людям спасение. Он всегда вовремя успевал туда, где в нём нуждались, творил добро бескорыстно и самоотверженно, и люди любили великана – каждая деревня, каждая семья отдавали ежедневно часть скудных обедов, чтобы накормить его досыта. И всё было бы прекрасно, если бы не досадное обстоятельство: великана постоянно терзал страх. Нет, он не был трусом, он знал, что не существует в природе опасности, с которой он не смог бы справиться, а боялся великан только одного. Вырастет, – думал он, – другой великан из какого-нибудь младенца, что копается нынче в речном песочке, ведь давным-давно и он сам был таким же малюсеньким и слабеньким, и этот новый великан окажется выше, но тогда ему удастся творить добро лучше, и перестанут люди любить старого великана. Подобные опасения не давали покоя неутомимому стражу людского счастья.

Однажды герой небылицы спас от верной гибели некоего мудреца. Переполненный благодарностью, мудрец спросил: нуждается ли столь могучий рост в услугах его знаний? Великан, не задумываясь, ответил, что очень хотел бы ещё вырасти, да не знает, как это сделать. Нет ничего проще, – уверил его мудрец. Нужно только желание и терпение. Затем объяснил, что в каждом из живущих сокрыта какая-нибудь способность – у великана, например, это способность расти – а чтобы способность проявилась в полную силу, надо её развивать. Способность великана расти проявилась у него в молодости, и он быстро стал выше всех, а потом спряталась, замерла, растворилась в неотложных делах. Пробудить её можно, – утверждал мудрец. Сделать это помогут специальные упражнения. И он показал великану, какие именно движения тот должен производить каждое утро, чтобы разбудить спящий организм, заставить его вновь тянуться ввысь.

Великан принялся усердно выполнять указания мудреца, и вскоре обнаружил, что начал увеличиваться в росте. Поначалу он радовался, как в пору юности, помогал людям с особенным удовольствием, потому что перестал бояться. Он поверил: отныне никто не сможет сравниться с ним в умении вершить добро. Но постепенно помогать людям делалось всё трудней и трудней. Это было очень странно и страшно. Чем выше становился великан, тем мельче и незначительнее казались ему люди, тем сложнее было разглядеть маленькое несчастье маленького человека. Теперь ему трудно было даже ходить, поскольку он запросто мог кого-нибудь раздавить. В конце концов великан понял, что больше он ничем не может быть полезен этим букашкам, испуганно разбегающимся из-под его ног. И тогда он выбрал самое пустынное место, встал там осторожно, решив, что если уж добро у него не получается, то хоть вреда не будет. Ведь он превратился в настоящего исполина, размеры которого не умещаются в воображении, и неловким движением ноги легко мог бы снести целый город.

Небылица заканчивается трагично. Так и стоял великан неподвижно, продолжая между тем неудержимо расти. Головой он уже подпирал небесную твердь. И в один жуткий миг твердь не выдержала, подалась его напору, треснула. В ней образовалась дыра, и великан, не долго думая просунул туда голову. Что он там увидел, никому не ведомо. Оказалось по ту сторону Неба нечто такое, что человеку знать не положено, каким бы высоким он ни был. Подкосились у великана могучие ноги, и упал он замертво, принеся неисчислимые беды любимому им миру. Глаза у него были выжжены. С тех пор каждый день ровно в полдень сквозь дыру в небесной тверди Неведомое осматривает мир ослепительным взглядом, напоминая всем живущим суровый закон соизмерения.

Такую вот странную небылицу лихорадочно записывал Оборвыш.

Вторая:

Когда день заканчивался, когда в голове стало пусто и легко, когда пришло время полюбоваться сделанным, знакомый голос окликнул Оборвыша:

– Эй, мыслитель!

Оборвыш с болью оторвал взгляд от исписанных листов бумаги. Пузырь уверенно шёл к нему, топча башмаками траву, жуя на ходу лепёшку, сплёвывая шелуху вместе с излишками слюны, привычно ухмыляясь, а позади степенно вышагивал топтун, волоча гружёную повозку, и Оборвыш суетливо спрятал творение рук своих. Пузырь остановился рядом.

– Вот это да! – изумился он. – Ты так и не слезал с пня целый день?