Как закалялась жесть

Поминаем безвременно ушедшего Рому Тугашева. Хороший был повод поговорить по душам, если, конечно, такие слова применимы к немой идиотке… жаль, что мои старания (как и ее водка) пропали зря…

– Что-то ты сегодня совсем неконтактная, – признаю я свое поражение. – Аномальная какая-то.

Мы сидим у нее в подсобке, на топчане, бок о бок. Она сливает остатки водки себе одной и приканчивает их одним глотком. Ставит пустую бутылку возле мусорного мешка. Я точно знаю, у нее под топчаном стоит заначка, но намекать про добавку уже нет смысла. Побаловались, и хватит. Напиваться тете Томе нельзя: ее умелые руки очень скоро понадобятся суровой хозяйке.

Купчиха с дочкой – в операционной. Режут Алика Егорова. Его, а не меня.

Не меня…

На самом деле я пил за это, и только за это.

Внеплановый труп, конечно, выбил мясников из привычного ритма, но, как оказалось, ненадолго. Клиенты, кто бы они ни были, ждут с нетерпением, и это – святое. Так что машина, давшая временный сбой, вновь запущена… По логике вещей, лечь на стол должен был именно я. Алика оперировали вчера, тело другого любовника куда-то унесли, кто остается? Эвглена выбрала Алика. В порядке исключения, надо полагать. Обычно пациента сразу после операции не трогали, дарили хотя бы два-три дня надежды, но здесь – особый случай. Очевидно, за столь короткий срок моя супруга не смогла решиться покончить со мной; для столь торжественного акта нужно время. Прежде, чем зарезать законного мужа, ей нужно испытать всю гамму переживаний, нужно поплакать ночами, нужно, в конце концов, отдать на супружеском ложе последнюю дань любви. А на Алика ей наплевать.

Везучий я парень.

Меня вдруг пробирает дрожь… Обошлось. Опять – мимо. Боже… сколько еще раз Ты будешь спасать своего непутевого раба?..

– Придет и моя очередь, – говорю я скорее себе, чем тете Томе. – Отрава – в кровь, упадут шторы, и последнее, что я увижу перед этим – твой уродливый рот. Обидно. Слушай, пышечка… Может, признаешься наконец, кто подрезал тебе язык? Эвглена?

Она отрицательно качает головой и с материнской нежностью обнимает меня. Это довольно неожиданно, однако я не высвобождаюсь. Уткнувшись подбородком в ее теплый бюст, я произношу:

– Думаешь, я не догадываюсь, что ты знаешь убийцу? Когда он ночью прикрывал дверь в твою конуру, ты видела его лицо. Ты ведь проснулась в тот момент, правда?

Эта провокация – моя последняя попытка хоть как-то ее расшевелить. Тетя Тома выпускает меня из варикозных рук, и тогда я кричу шепотом.

– Чего молчишь? Потеряла дар письменной речи?

Смотрим друг на друга. Ее глаза полны слез. Слезы ползут по вялым щекам. Женщина берет доску, берет маркер – и застывает.

– Да что с тобой? – спрашиваю я. – Кто-нибудь обидел?

Она пишет:

«Я УСТАЛА. ТЕПЕРЬ УЖЕ НАВСЕГДА».

25.

Качественно зашитая рана – это совершенство.

Елена смотрела на творение рук своих и ощущала гордость. Тело пациента украшали сразу два федоровских разреза, которые применяются при удалении почек. Вчерашний сделала мать, а сегодняшний – работа Елены. Ровная линия, ровный шов. Красиво… Впервые мать доверила ей операцию от начала до конца, сама выступив в роли ассистента, и дочь не подвела…

Что означает ее показное доверие? – думала Елена. Хотела наладить отношения или, наоборот, искала повод придраться?

Алика Егорова переложили с каталки на кровать. На его счастье, он пока не знал о том, что лишился второй почки, – как и о том, что обе руки ампутированы до локтей. Узнает, когда проснется.

Затем Алика подключили к «искусственной почке» (через катетер, введенный в подключичную вену). Эту процедуру опять же выполнила Елена, а мать придирчиво наблюдала. Еще один катетер, введенный через бедренную вену в паховую, позволил поставить капельницу. Только после этого голый огрызок был наконец закрыт простыней, а бригада врачей смогла расслабиться. Пациент будет жить… недолго, но все же.

Эвглена Теодоровна окинула палату хозяйским глазом. Саврасов сидел на полу возле двери в подсобку, уцепившись своей жуткой пятерней за дверную ручку; тетя Тома не соизволила выглянуть. Вид пустых кроватей вызывал раздражение, смешанное с тревогой, однако давать волю чувствам было нельзя. Наступил сложный период, это да. Не в первый раз. Вытерпим, и не такое в жизни бывало… Эвглена Теодоровна улыбнулась Елене:

– Хорошо поработала, друг мой. Присядь, отдохни. Я полагаю, просить тебя заняться операционной – просто нечестно.

Она шагнула к подсобке. Увидела тумбочку, увидела шпроты, стаканы…

– Пьяница чертова! – закричала она. – Ведь, кажется, опохмелялась уже! Мало?

– Это я ее уговорил, – сказал Саврасов. – Покойника помянуть – святое дело.

– Ой, только не надо в благородство играть! Все кругом, понимаешь, благородные, одна я у вас – неизвестно кто… Марш вниз, на кухню! – приказала она тете Томе. – Пообедай и возвращайся. Приведешь операционную в порядок. Подожди! Захвати пару контейнеров, поможешь отнести ко мне в кабинет.

Контейнеры лежали на той же каталке, на которой привезли пациента, только внизу, на полке. Их было пять штук. Тщательно закрытые, готовые для передачи клиентам. В одном – почка, в четырех – фрагменты конечностей.

– А ты, – мать обняла Елену за талию, – побудь пока тут, чудо мое. Последи за состоянием молодого человека. Хватит нам материал терять.

Эвглена Теодоровна взяла три контейнера, тетя Тома – два. Женщины удалились. Елена бросила в бак фартук, испачканный кровью, затем подтащила стул к капельнице и села.

– Конвейер заработал, – подал голос Саврасов. – Надо же. Быстро она подсуетилась. Я был уверен, что эта история выбьет ее дня на два, на три.

Почему «ОНА»? – подумала Елена. Почему – «ЕЕ»?.. Прозвучавшая реплика, несмотря на внешнюю безобидность, больно резанула слух. Разве заслуга одной матери в том, что чрезвычайное происшествие почти не отразилось на семейном бизнесе? Мать, если хотите знать, только вела переговоры с клиентами да переназначала время! А теперь как ни в чем не бывало пошла раздавать контейнеры с «игрушками»! Вся больничка, вся черновуха легла на Елену… да всегда так было! Почему этого никто не замечает?

Так мне и надо, зло сказала она себе. Пластилин, кукла на ниточках, никто…

Урод подполз к ней, держа зачем-то в зубах пластиковую доску.

– На, посмотри. Вернее, прочитай.

Елена прочитала.

– Что это?

– Это крик души, – пояснил Саврасов. – В исполнении тети Томы. Тебе не кажется странным, что она «устала навсегда» как раз сегодня?

– Тетка с придурью, – Елена пожала плечами.

– Крик души всегда имеет причину, даже у теток с придурью. Я думаю, она чего-то боится. Или кого-то. Эта ее усталость, Елена, вызвана страхом. А вывод простой: тетя Тома далеко не всё вам рассказала про нынешнюю ночь, если, конечно, хоть что-то рассказала.

– Чего, по-вашему, она НЕ рассказала?

– Мне трудно говорить, ведь я такой же подозреваемый, как… – Саврасов виновато улыбнулся.

– Ладно вам, раз уж начали. Никто вас не съест.

– Подозреваю, девочка, меня именно-таки едят. Надеюсь, не ты…

Елена поморщилась – осознала, насколько сомнительной получилась ее шутка.

– А насчет поведения нянечки – могу лишь предполагать, – продолжал Саврасов. – Возможно, она видела убийцу в лицо. Возможно также, убийца ей что-то сказал. Что-то такое, что запечатало ее уста получше отрезанного языка. А теперь подумаем, кого она может бояться в этом доме? Кто тот единственный человек? Кого здесь вообще можно бояться?

«Сергея Лю», – чуть было не вскрикнула Елена. И вдруг поняла…