Современность
Я не знал ровным счетом ничего про то, кем являлись эти люди на самом деле, о чем они думали и к чему стремились, чего хотели добиться своим аскетичным и немного сумбурным образом жизни, я не понимал ничего из того, о чем мне говорили, потому что я не имел никакого, даже подобного этому, знания, не имел никакой уверенности в словах этого человека; именно поэтому я, сотни раз боясь его прервать или расстроить, разозлить, все же, в один из перерывов его бесконечной тирады слов, осмелился спросить его о происхождении их учения. Да, именно учения, ни секты, каких было миллион за историю существования человечества, – они никому не навязывали своего мнения, а жили отречено и тихо, никому не мешая и никого не преследуя; они не являлись адептами или шаманами, вождями или алчными фанатиками, – они были просто людьми, которые жили по своим, одним им известным законам мира, по одним и тем же постулатам, – они были обычными людьми, считавшими себя немного другими: не плохими и не хорошими – просто людьми, которые мыслили по-другому, по-своему.
– Таких было много, – стал рассказывать мне он; в его голосе слышалась тоска и печаль, – и, вообще-то, таких, как мы, изначально, на стыке эпох, было большинство. Ведь люди боялись, они боялись новшеств и неизвестного, как это бывало всегда, и именно поэтому огромное количество людей придерживалось в самом начале Великого пути определенного мнения по поводу всей этой суеты с идеализацией, с излечением любых болезней и дефектов, и даже, как некоторые говорили, с безбожничеством. Все начиналось просто и безобидно, без всяких фундаментальных посредничеств и идей: люди просто стремились познать вселенную, но познали они ее, конечно же, по-своему. Они решили, что они могут за годы, месяцы или недели исправить то, что формировалось миллионы лет, и чем дальше они узнавали о вселенной генома, тем больше им казалось, что они всесильны, что они по-настоящему могут вершить судьбы других, тем самым как будто бы помогая им. И, естественно, чем больше ученые узнавали и чем больше пробовали, чем дальше продвигались в новой тогда еще для них научной сфере, тем больше они понимали. В этом для них заключался потенциал, который способен изменить на корню весь мир раз и навсегда. И чем больше проходило времени с момента, пожалуй, самого важного открытия прошлого века, чем больше люди привыкали к возможной жизни без тягот и забот, тем больше и больше людей становилось сторонниками такой беззаботной жизни. Чьи-то дети были больны – родители считали гуманнее и правильнее помочь им в раннем детстве, когда те не испытывали тягостей из-за родительской ошибки или ошибки природной, и все же именно в руках родителей обратившейся фатальной катастрофой; кто-то больше не мог справляться с болезнью своих близких или своей болезнью, из-за которой дети или один из супругов могли лишиться родных – они тоже решались на радикальные меры в своей непростой жизни; кто-то просто хотел испробовать что-то новое, а кто-то считал это просто забавой – все они стали остовом нового века, века бездумного отречения от своего прошлого, без надежд на сознательное будущее.
Слушать подобные вещи от человека, который говорил так бесстрастно, но самозабвенно, так странно для меня – было интересно и познавательно даже при том, что ничего нового я пока практически не узнал, кроме нескольких очень важных аспектов. Я продолжал слушать с некоторым упоением; и хотя я все еще нервничал, хотя я чувствовал себя немного некомфортно в текущей обстановке, я начинал привыкать к этому чувству, я начинал понимать намного больше, чем хотел понять изначально, я начинал осмысленно рассуждать над вещами, которые в голове моей формировали образы, которые были мне чужды и незнакомы, образы, о существовании которых я даже и не мог помыслить.
– Их было много, – продолжал он, – но со временем их идея стала меркнуть, да и людям стало уже не так важно, кто они и как они сложены, важно лишь то, как долго и как качественно они смогут прожить, а то, кем они являются на самом деле – лишь биологическими роботами, программой, заложенной в них кем-то, – им было уже безразлично.
В голове моей складывался образ о прошлом, как о действующем настоящем: в нем не было ничего противозаконного, безнаказанного: никаких идей, лишенных основания продолжать обреченное на безысходность мышление, не было массового насилия или любого другого проявления жестокости, совершенно чуждого нынешнему поколению и поколению предыдущему; никогда еще эти параллели не сталкивались и не проходили так близко в моем понимании обычных вещей: история и события, повлиявшие на ход этой самой истории, мелочи, которые в последствии стали настолько важными, колоссально важными, – все это так типично, и в нашем мире имеет свойство повторяться, имеет свои законы, почему-то неизученные и даже никем и никогда не затрагиваемые как с научной точки зрения, так и с повседневно-бытовой – никто не думал и не рассуждал над основами нашего мироздания, которые не принято замечать. И теперь время как будто бы не имело никакой константы и ничего не значило в общем смысле этого слова, как будто бы каждая секунда стала бесконечностью, где каждый миг можно проживать снова и снова, учась чему-то новому даже за пределами основополагающих для нас общественных и моральных законов, за пределы которых мы уже не привыкли выходить. И казалось, что он был прав… не во всем, но в чем-то – определенно.
– Все подчиняется определенным законам человеческих стремлений, – как будто бы читая мои мысли, говорил он, – все становится на свои места именно в тот момент, когда люди понимают, что риск получить отрицательный результат намного меньше, чем возможность жить беззаботно, счастливо и без всяческих негативных факторов. Все это просто: каждую из этих теорий можно продумать у себя в голове за доли секунды, имея при этом хоть какое-то пространственно-временное мышление, – но это все философия, не будем об этом. – Он глубоко вздохнул, все так же взглядом смотря за мою спину, порой фокусируясь на мне, но, тем не менее, не имея никакого желания делать это постоянно, и уж тем более ему совершенно не было нужды уделять моей персоне особое внимание; он говорил так, словно декламировал монолог; он продолжал: – И, в конце концов, что же движет нами, если не желание вечно жить и не стремление к лучшему из миров, к вечному блаженству на полумертвой Земле, возвышаясь над каждым из бедствующих, оскорбленных и униженных? И каждый думал, что он будет сильнее других, умнее и лучше, а если не он сам, то хотя бы его дети или дети его детей. И в этой агонии вечной алчности все мы пришли в итоге к смирению, к успокоению и жалости к другим, к новому проявлению альтруизма, но уже всеобщего и тоталитарного. Люди постепенно научились состраданию, в то время как наши предки это чувство активно в себе подавляли. Я не скажу, что это плохо: ведь во всеобщем равновесии глупо придерживаться каких-либо еще суждений, отрицающих очевидное, но, между тем, кто знает, к чему это может привести потом: к разрухе, инфантильности или изнеженности, к трудностям в преодолении излишнего самомнения в головах каждого из ныне живущих, в трудностях понимания простых истин, заложенных в каждом из людей, но не всегда понятых…
Я уже не боялся его как нечто мне неизвестное и непривычное, но мне становилось страшно от слов, которые он говорил, от слов, которые сами по себе ничего не значили, но вкупе приобретали вкус поражения в войне, которая уже шла в умах миллиардов, даже тогда, когда никто о ней не подозревал, не понимал, что все уже решено: с нашего рождения и до момента смерти. Мы были запрограммированы на лучшую из жизней, но выбирали ли мы ее сами, хотели ли мы такой жизни, когда родились, и могли ли хотеть чего-то другого при том, что не знали мира другого – мира столь неясного и нечеткого, что от одного, даже самого незначительного отклонения от «нормы», бросало в дрожь? Хотели мы жить так, как нам якобы суждено теперь проживать свои жизни, являясь частью истории: без всяких забот и тягот, без пугающей неизвестности, витиеватой и трагически сложной, хотели ли мы прожить ее без случайностей и разочарований, следующих за каждым из нас по пятам, но не имеющих возможность добраться так близко, чтобы изменить нашу жизнь? Я уже не боялся ничего, полностью растворяясь в словах говорившего.
– Грядут великие перемены: скоро люди наконец-то поймут, что это неконтролируемый поток безумия, что безграничный потенциал, которой приведет нас к гибели, есть не что иное как иллюзия, и тогда придется ограничивать это стремление обуздать невозможное. Но также, как и когда-то психоделические вещества были исключительно медицинскими препаратами, – пойдя в массы, они стали бичом прогрессивного мира, – так и теперь эти стремления обуздать человеческий организм остановить уже будет невозможно. Невозможно станет просто так контролировать человеческое стремление подчинить себе невозможное, невозможно станет тягаться с алчностью, которая, казалось бы, давным-давно исчезла из умов обывателей, но, между тем, она не просто не исчезла, – она дремлет, ожидая своего коронного часа, чтобы снова стать причиной глобального истребления… И, в общем-то, я не могу ручаться, что все будет именно так, – повысив тембр голоса, сказал мужчина, – я не могу также ручаться, что все сказанное мной – правда или единственная правильная, праведная истина – кончено, нет, – но все происходящие процессы я вижу именно так… мы их видим именно так, не обольщаясь и не считая, что мир уже навсегда обречен стать невероятным местом, без болезней, боли, страданий, страха и тому подобных вещей. Ведь меняя геном, мы лишь только подгоняем друг друга под определенный идеал – всех под один, один, который идеалом-то, по сути, не является, но только есть какая-то заоблачная фантазия, невидимая и неощутимая, – и куда мы стремимся, куда? К каким невероятным вселенным мы хотим идти, к каким невозможным встречам и осознанным случайностям, что как будто бы могут сделать нас сильнее, умнее или лучше?
«Какая невероятная сила в его словах, – думалось мне. – И пускай это все, быть может, на самом-то деле не правда, пускай это все выдумки человека, не способного понять формулу эстетики, формулу основных физических и биологических, социальных законов, но все же, но все же не это ли и является способностью ценить все существующее с другой точки зрения: с особой и мало кому понятной? Разве не в ошибках мы находим ключ к разгадке неразрешимых проблем, – не об этом ли он сам мне и рассказывал? Он не похож на человека, который готовится умирать, который вообще хоть как-то болен, и при всем при том, что он, вероятно, на самом деле обречен каждый день испытывать боль и сострадание, жалость от своих друзей, – ему доступно познание намного более великое, чем все, что я учил и все, что я знаю. Тогда не в смерти ли заключается стремление успеть как можно больше: успеть попробовать столько вкусов, вдохнуть столько ароматов, полюбить столько людей вокруг, понять столько мыслей, – нет, не отчаиваться скорой погибели, но осознанно идти на риск быть съеденным жизнью в обмен на грандиозное познание всего вокруг: вещей, оставленных невзначай, людей, встреченных случайно по пути домой, цветов, выращенных специально для каждого из нас, вопреки их типичной незаметности в гуще перипетий, любви, настоящей, неподдельной, которую даже в наши беспечные времена не удается сохранять так долго, как хотелось бы. Какая суть вещей раскрывается в его поникших глазах, какая философия слетает с его уст».
А мужчина, между тем, все говорил, и говорил, и говорил, останавливаясь лишь затем, чтобы дать себе возможность отдохнуть и собраться с мыслями для дальнейшей борьбы как с самим собой, так и с силами ему неподвластными. Он говорил о многом и многие темы затрагивал еще, но самое важное он уже сказал, донес до вдохновленного его словами слушателя, если не примкнувшего в сплочённые ряды натуралистов, то хотя бы открывшего для себя нечто новое – большего ему и не требовалось. Он уже повторялся, но в его словах до сих пор проскакивали умные, почти гениальные мысли, не лишенные смысла:
– Мы то, что мы творим и как думаем; мы – воплощение своих мыслей, но под углом зрения других, незнакомых нам людей, заинтересованных в разговорах с нами, часами напролет слушающих как будто бы бесконечно умные и страстные речи, на самом же деле являющимися таковыми только потому, что они не лишены смысла. Мы не должны становиться одинаковыми, потому что только в наших разногласиях мы так интересны и необычны, потому что только в спорах мы показываем, кто и что мы есть на самом деле: мы показываем самих себя по-настоящему. И пускай мы глупые и необразованные, пускай мы знаем не так много и не во всех сферах можем достичь таких невероятных успехов, каких с легкостью достигаете вы, даже не представляя, какою ценностью располагаете, пускай, но в этой глупости мы так наивны и прекрасны, как не прекрасен ни один из вас, как несовершенен ни один из известных тебе людей. Я не принижаю ваших достоинств – да, вы чудесны, отвратительно-чудесны, вы можете спасти миллионы жизней в одночасье, вы – сама панацея этой гиблой среды под названием «современность», но надо знать, где остановиться, надо знать, где та грань, разделяющая самосознание от необратимости вечного стремления достичь невозможного, – я не пытаюсь растоптать вашу значимость в эпопее современных хроник, я также не хочу никак одобрять все то, что происходит, но, между тем, я рад, что не имею никакого отношения к тем людям, которые разучились обычным для человека животным страстям, животным чувствам, которые когда-то сделали из нас человека разумного. И ты, мой друг… – и говоря эти слова, он практически перешел на шепот, а после того, как их произнес, и вовсе смолк. – Мы не должны менять своего мнения только потому, что так нам подсказывают наши чувства, наши желания или мысли, – вовсе нет! – мы должны принимать решения только тогда, когда они уже давным-давно сформированы в нас самих – и, по сути, мы не принимаем решения, мы просто открываем для себя то, что уже было в нас давным-давно заложено, то, что итак в нас самих всегда было…
В воздухе теперь витало столько вкусов и привкусов, столько полутонов неслышимых ранее звуков, столько сакральных мыслей, которые непременно надо было уловить, которые просто необходимо было понять и разжевать, проглатывая целиком; в воздухе витали идеи, ранее мне неизвестные и не несущие собой ничего, кроме равнодушия и скуки; в воздухе витал трогательный минор упущенных мгновений весны, в которую я думал о неразрешимых теориях вселенной, в конце концов, так ни к чему не придя, напрасно потеряв так много: заснеженные пустыни и жаркие микроклиматы в различных частях планеты и материках, одинокие песни в громадных консерваториях мира, тонущие в переизбытке какофонии и несуразных звуках, лишенных такта и ритмичности. Мне казалось, что я потерял все, я все упустил и напрасно расторговал, взамен получая так мало, и в этих мелочах не находя ничего стоящего вплоть до этой секунды, – теперь я научился жить, я научился мечтать. Я понял, что впереди еще слишком много времени, и за это время я успею сделать все, что захочу, но поймав себя на этой мысли, я осознал, что имея так много времени, я так мало хочу. Когда есть бесконечность впереди, зачем делать все сейчас? зачем стремиться к обыденному, если на это еще есть вся жизнь, которая именно тем и ценна: сиюсекундными рвениями почувствовать то, что никому неизвестно.
– Мы то, что мы творим и как думаем; мы – воплощение своих мыслей, но под углом зрения других, незнакомых нам людей, заинтересованных в разговорах с нами, часами напролет слушающие как будто бы бесконечно умные и страстные речи, на самом же деле являющиеся таковыми только потому, что они не лишены смысла.
Нам дано так много теперь, но также много оставлено без внимания. Нам суждено жить и любить так быстро и так смело; но под напором бесконечно долгой индифферентности к мелочам, нам кажется, что все еще успеется и, конечно, не сейчас. Нам суждено лишь напоследок полакомиться сущностью вещей, навсегда теряясь в вариациях возможностей, в сущности, ничего не значащих… Как странно, что все зная и все имея у себя в голове – миллионы смыслов и толков, объяснений и понятий, – нам неподвластно на самом деле оценить богатство души и сакральных, интимных помыслов, сидящих в нас. Нам предначертано было развиваться, и в этом развитии видеть смысл своих деяний, но вместо сумеречных надежд на необратимость вечной цикличности нам, очевидно, суждено теперь не обращать внимания ни на что, кроме самих себя… Нам не суждено теперь жить мечтами, которые настолько невероятны, что попросту несбыточны – нам просто теперь не к чему стремиться, имея под рукой все необходимое, все, что требуется для исполнения прихотей и желаний… нам не к чему идти…
И человек, потерявший, кажется, все, потерявший бесценное время своей жизни, – он обрел намного больше, чем потерял: он обрел знание, которое не дано понять «небожителям», которое не понять людям, за своей вечной занятостью забывших настоящую ценность времени…
– Мы то, что мы творим и как мы думаем. Мы то, как мы ценим мгновения бесцельно прожитой жизни, но главное – части ее осмысленной…
Покидая мужчину, забитого в уголок и ни при каких условиях не желавшего этот уголок оставлять, – уходя из этого места, наверное, навсегда, шагая маленькими шажками по истрепанному и истертому полу, мне казалось, что в каждом из этих мгновений есть свой смысл, особый, никому, кроме меня, неведомый, недоступный. А сейчас, сейчас мне хотелось снова попасть в привычную для меня атмосферу спокойствия и защищенности, где бы я мог обдумать все услышанное и увиденное за последнее время.
Проходя мимо открытых дверей я мельком заглядывался на никудышную обстановку и совсем несочетающиеся между собой вещи интерьера, но теперь мне казалось, что и в этом есть особый смысл, что и в этом безвкусном нагромождении предметов есть что-то, что не поддается человеческой способности чувствовать, но на самом же деле все-таки является определенным искусством, определенной частью человеческой культуры, разрозненной в какофонии безликих симфоний давно уже погрязших в эпигонстве современников. Максимализм этой идеи, нетипичной идеи в стремлении быть уникальными, – он заключался как раз в том, что весь этот хлам не нес собой никакой ценности как вместе, так и по отдельности, – он просто был, и это надо было принять как данное; и смиряясь с этим, можно понять, что не обязательно все должно быть хоть как-то охарактеризовано, как-то осмыслено или объяснено, – все становилось очень простым и, чему не принято следовать в наше время, нелогичным: весь мир заключался в обычном хламе, нагромождённым среди комнаты, как будто бы одновременно портившим ее, но в то же время создающим в ее пределах свою ноосферу – область человеческой жизни, которая не является ничем, кроме хлама. Все это значило для этих людей, очевидно, не больше, чем для меня. Но в само́м воплощении каждодневной мысли о столь отвратительном, обычном, как о чем-то банальном и пустяковом, что даже не стоит этого замечать, – в этом они были прекрасны, в этом они превзошли логику и четкость мышления. Они в трезвом рассудке видели и мечтали, – о, конечно, мечтали, я уверен, что они могли мечтать именно из-за своей узколобости и недальновидности, – они мечтали о столь великом и грандиозном, о чем не мог и помыслить любой из нас даже в наркотическом бреду.
И уже выйдя из дома, я начал осознавать предназначение человека. Его предназначением было жить так, как хочется. Все эти люди – они жили так, как считали нужным, и при этом не навязывали свое мнение остальным; они знали, что все те, кто с ними солидарен, – они уже здесь, рядом с ними в этом небольшом квартале, затерянном среди огромного мегаполиса. Им оставалось жить не так долго, как нашей цивилизации; из-за своего упрямства они исчезнут намного раньше, чем могли бы, будь их мысли немного лояльнее к нам, а мышление немного более гибким. В своем несовершенстве они были прекрасны, но это не та эстетическая составляющая, подпитывающая наше современное общество, – это нечто иное. Глупцы, они променяли знания и блаженную жизнь на стремление к удовлетворению базовых потребностей, оправдывая это весьма сомнительными идеями. Прекрасные идея, но не для нашего века высоких технологий и быстроизменяющегося мира, где уже нет места слабости.
Это был замечательный опыт, открывающий новые горизонты: стремление жить дальше и по-новому взглянуть на все привычное. Теперь я понял, что нужно не просто все знать, но уметь этим правильно распоряжаться во благо всем. Я не готов жить в страхе и умирать в муках, но я готов теперь жить так, чтобы жизнь имела не просто бессознательную цель, но смысл, дающий возможность стремиться к новым открытиям и свершениям. Я последовал совету моих наставников и посетил эту коммуну – нечто неординарное и экстремально непривычное. Они были правы во всем. Я вынес урок.
