Наследники Византии. Книга первая

– Более я не позволю ему столько есть! Уж и вправду, до такого стыда… у людей… Стыд!

В глазах Анны Микулишны засеребрились слезы. Чувствуя остуду мужа и свою вину, она комкала в руках шелковый платочек, покусывала розовые губы:

– Но ведь он же дитя еще… Ведь растет…

– Анна! Это укор нам перед людьми и гнев от Господа! Отрочатин грех вменяется родителям… Великий грех чревоугодия…

Сказано – сделано. Как ни дивно, Мишутка принял свою половинную долю каши и снеток без сетований, и голодным – уж как Анна Микулишна о том скорбела! – ни казался. Не знала ведь боярыня, что и утром, и по – обеди, а вечером непременно, – Миша бегал на поварню, где теперь хозяйничала хромая девка Анисья.

Добросердечная вековуха, по вине того же барчука уже два года как кульгавившая на левую ногу, Анисья любила Мишеньку самозабвенно. Подержать его на коленках, поцеловать в мягонькие пухлые щечки, взять за розовую ручку в перевязочках – одно Господне утешение. Стоило только барчуку заглянуть в отверстые двери поварни, как Анисья постилала чистый убрусец на стол и прибаюкивая что-то вроде: «вырастешь бальшим, Михайла Семеныч, станешь баярином, и за столом княжеским вспамянешь маи пироги», потчевала барчука до отвала.

Анисья исправно кормила дитятко оттай от родителей, а боярин Семен Иванович все дивился – уж так мало Мише дают, так мало, а он хоть бы чуточку похудел. Колдовство!

Анна Микулишна тоже стала тревожиться. Как-то у вдовой Великой княгини Анны Васильевны собрались рязанские боярыни за шитьём, пристойным рукоделием. Жена молодого князя Измайлова, приятельница Воронцовой еще с девических лет, ненароком и сказала:

– То, что Миша твой здоровеньким растет – это на добро! Милосердием Царицы Небесной… Только полненький уж сильно, ох полненький…

И, забыв иглу с розовой жемчужиной в длинных изрончивых пальцах, ласково поглядела на подругу.

Сказать более, Измайловой было в сором, да Коробьиха, жена боярина Павла Андреича, стыдиться не стала:

– Мужской силы у него не будет, вот что! – толкнула ногой девку, собиравшую клочки ниток на полу и добавила громко и ясно, – Писюрка мала останется, вся сила в брюхо уйдет!

Боярыни прилепо потупились, кто, скрывая усмешку, кто засоромившись.

Анна Микулишна растеряно обвела взглядом светлицу, рука совершила крестное знамение:

– Бог с тобою… Кто это такое удумал…

В княжеской светлице, на киоте, стояло множество икон Богоматери, все в серебряной куте. На маленьком поставце курилась серебряная же ладаница с шаром и крестом наверху, испещренная затейливой насечкой.

– Да всем известно, – опять громко сказала Коробьиха.

– Правда, истинная правда, милостивица Анна Микулишна, – вступила в говор старая боярыня Кобякова, добрая жёнка, жалостливая, – ты вон… на Марфу Никифорову погляди – сколько лет с мужем живут, а деток-то нет. Так она девкою под венцом и живет. Он-то каков боров.

И еще порассказывали словоохотливые боярыни такого…

С омраченным сердцем возвращалась молодая боярыня домой. И посоветоваться ведь не с кем! Духовнику такое не скажешь, да и мужу – упаси Боже! От одной этой мысли краска залила лицо.

Дворский Илларион встречал сани госпожи. Дождался, пока выскочат на снежок две холопки, помогут выйти боярыне.

– Где Миша? – рассеяно спросила Анна Микулишна.

– Да где ж… на заднем дворе с дворчатами[6 - Дворчата – дети холопов, живущие на боярском дворе] бегушком.

Боярыня, подхватив полы легкой шубы, пошла мимо крыльца и подклетей к церкви.

Уж скоро и Воскресение Христово! Снег и в уденье не замерзает, крошится, тает под сафьяновым сапожком. И воробьи – вертлявцы раскричались, расхрабрились на притине Божьего храма. Из поварни до Анны Микулишны донеслись громкие возгласы и прибаутки:

– Ества сладенька, да ложка маленька!

– Сейчас я тебе еще, милёнак, пиражков с гарошком дам. Али с маком?

– Давай, кумушка, щец, да и хлебец твой, – отзывался задорно Мишин голосок.

– Ну и Мишка, славнай парнишка, – балагурила Анисья, – кушай варено, слушай гаворено, я вот тебе сказочку расскажу. Был человек Яшка, на нем серая сермяжка…

– На затылке пряжка?

– Ах, ты мой голубь яснай…

– Анисья, дай я тебя поцелую, – Мишутка ухватил стряпуху за уши и расцеловал в обе щеки.

На пороге стояла мать.

– Анисья, – с ужасом проговорила Анна Микулишна, испуганно обводя взглядом заваленный яствами стол, – мы же с Семеном Ивановичем… А ты…

– Гаспажа – матушка, не пагуби! – стряпуха повалилась боярыне в ноги, – жалко ведь ребятеночка, голоден он!

– Миша, а ты как мог…

Вечер этот закончился благочестиво. Вся семья после вечерней молитвы собралась в гридне, и Федя читал поучения отцов церкви и «мыслителей любомудрых» о посте и воздержании:

– «Гераклит рече же: «небрещи отнюдь тело свое подобает. Питати же худейшими брашнами». И святой Иоанн Златоуст же: «Кто постится истинно и нелицемерно, тот подражает Христу, в юдоли сей грешной уподобляется ангелам».

Федя басил нараспев, как учили в школе. А Мишенька, для исправления нравов которого было предпринято это чтиво, уже кунял.

– «Аще во Святом Писании сказано: „Претерпевший же до конца спасется“ Аще кто объядохся или опихся…»

– Михаил! – Семен Иванович тронул за плечо засыпающего мальчика, – ты слышишь, что чтет брат?

Отрок встрепенулся и согласно кивнул отцу.

– То что? – повернулся боярин к старшему сыну.

– «Зло себе сотвориши…», – затянул опять Федор, – « муку вечную за то прияши…»

Миша закрыл глаза, что бы представить себе все муки ада, которые будут ему за обжорство, и они представились ему в виде пустых тарелей на длинном столе.

– «Аще постом себя изнурих, то жизнь вечную наследят в Царствии Небесном», – громко закончил Федор.

БРЫК! И Мишка, заснув, свалился на колени к матери.

– Он все понял! – вздохнул Семен Иванович.

Муки ада недаром снились ребенку в эту ночь. Утром, после общей молитвы, Мишенька тут же улизнул из дома – и прямиком на поварню. Вот она – вожделенная обитель. Среди закопченных котлов, жарко горящих печей, жбанов, кадей, коробов с мукою, кувшинов с маслом суетились холопки. И хотя шел Великий Пост, но и каши, упаренные в печи, и хлеба ржаные с изюмом, и пряные травники – всё дурманило вкусным запахом. Барчук по-хозяйски прошелся по поварне, осмотрел наготовленное, и сказал:

– Опята? – пухлая ручка подвинула поближе тарель с грибками, – и травник с опятами? Опритчились вы? Кто ж это есть станет – одно и то же на столе?