Сказки русских писателей
Сказки русских писателей
Н.М. Карамзин
Прекрасная царевна и щастливый карла
(Старинная сказка, или Новая карикатура)
О вы, некрасивые сыны человечества, безобразные творения шутливой Натуры! вы, которые ни в чем не можете служить образцом художнику, когда он хочет представить изящность человеческой формы! вы, которые жалуетесь на Природу и говорите, что она не дала вам способов нравиться и заградила для вас источник сладчайшего удовольствия в жизни – источник любви! не отчаивайтесь, друзья мои, и верьте, что вы еще можете быть любезными и любимыми; что услужливые Зефиры ныне или завтра могут принести к вам какую-нибудь прелестную Псишу, которая с восторгом бросится в объятия ваши и скажет, что нет ничего милее вас на свете. – Выслушайте следующую повесть.
В некотором царстве, в некотором государстве жил-был царь добрый человек, отец единыя дочери, царевны прекрасной, милой сердцу родителя, любезной всякому чувствительному сердцу, редкой, несравненной. Когда царь добрый человек, одеянный богатою багряницею, увенчанный венцом сафирорубинным, сидел на высоком троне среди народного множества и, держа в правой руке златой скипетр, судил с правдою своих подданных; когда, воздыхая из глубины сердца, изрекал приговор должного наказания: тогда являлась прекрасная царевна, смотрела прямо в глаза своему родителю, подымала белую руку свою, простирала ее к судящему – и пасмурное лицо правосудия вдруг озарялось солнцем милости – виновный, спасенный ею, клялся в душе своей быть с того времени добрым подданным царя доброго. Бедный ли приближался к царевне? она помогала ему – печальный ли проливал слезы? она утешала его. Все сироты в пространной области царя доброго человека называли ее матерью; и даже те, которых сама Натура угнетала – нещастные, лишенные здравия, – облегчались ее целительною рукою: ибо царевна совершенно знала науку врачевания, тайные силы трав и минералов, рос небесных и ключей подземных. Такова была душа царевнина. Телесную красоту ее описывали все стихотворцы тогдашних времен как лучшее произведение искусной Природы – а стихотворцы были тогда не такие льстецы, как ныне; не называли они черного белым, карлы великаном и безобразия примером стройности. В древнем книгохранилище удалось мне найти одно из сих описаний – вот верный перевод его:
«Не так приятна полная луна, восходящая на небе между бесчисленными звездами, как приятна наша милая царевна, гуляющая по зеленым лугам с подругами своими; не так прекрасно сияют лучи светлого месяца, посребряя волнистые края седых облаков ночи, как сияют златые власы на плечах ее; ходит она, как гордый лебедь, как любимая дочь неба; лазурь эфирная, на которой блистает звезда любви, звезда вечерняя, есть образ несравненных глаз ее; тонкие брови, как радуги, изгибаются над ними; щеки ее подобны белым лилеям, когда утренняя заря красит их алым цветом своим; когда же отверзаются нежные уста прекрасной царевны, два ряда чистейших жемчужин прельщают зрение; два холмика, вечным туманом покрытые… Но кто опишет все красоты ее?»
Крылатая богиня, называемая Славою, была и в те времена так же словоохотна, как ныне. Летая по всей подсолнечной, она рассказывала чудеса о прекрасной царевне и не могла об ней наговориться. Из-за тридевяти земель приезжали царевичи видеть красоту ее – разбивали высокие шатры перед каменным дворцом царя доброго человека и приходили к нему с поклоном. Он знал причину их посещения и радовался сердечно, желая достойного супруга милой своей дочери. Они видели прекрасную царевну и воспламенялись любовию. Каждый из них говорил царю доброму человеку: «Царь добрый человек! Я приехал из-за тридевяти земель, тридесятого царства; отец мой владеет народом бесчисленным, землею прекрасною; высоки терема наши: в них сияет серебро и золото, отливают разноцветные бархаты – царь! отдай за меня дочь свою!» – Ищи любви ее! – отвечал он, и все царевичи оставались во дворце его; пили и ели за столом дубовым, за скатертью браною, вместе с царем и с царевною. Каждый из них смотрел умильными глазами на прекрасную и взорами своими говорил весьма ясно: Царевна, полюби меня! Надобно знать, что любовники были в старину робки и стыдливы, как красные девушки, и не смели словесно изъясняться с владычицами сердец своих. В наши времена они гораздо смелее; но зато красноречие взоров потеряло ныне почти всю силу. Обожатели прекрасной царевны употребляли еще другой способ к изъявлению своей страсти – способ, который также вышел у нас из моды. А именно, всякую ночь ходили они под окно царевнина терема; играли на бандурах и пели тихим голосом жалобные песни, сочиненные стихотворцами их земель; каждый куплет заключался глубокими вздохами, которые и каменное сердце могли бы тронуть и размягчить до слез. Когда пять, шесть, десять, двадцать любовников сходились там в одно время, тогда они бросали жеребей, кому петь прежде, и всякий в свою очередь начинал воспевать сердечную муку; другие же, поджав руки, ходили взад и вперед и посматривали на окно царевнино, которое однако ж ни для кого из них не отворялось. Потом все они возвращались в свои шатры и в глубоком сне забывали любовное горе.
Таким образом проходили дни, недели и месяцы. Прекрасная царевна взглядывала на того и на другого, на третьего и на четвертого – но в глазах ее не видно было ничего, кроме холодного равнодушия к женихам ее, царевичам и королевичам. Наконец все они приступили к царю доброму человеку и требовали единодушно, чтобы прекрасная дочь его объявила торжественно, кто из них нравен сердцу ее. «Довольно пожили мы в каменном дворце твоем, – говорили они, – поели хлеба-соли твоей и меду сладкого не одну бочку опорожнили; время возвратиться нам в свои страны, к отцам, матерям и родным сестрам. Царь добрый человек! мы хотим ведать, кто из нас будет зятем твоим». Царь отвечал им сими словами: «Любезные гости! если бы вы и несколько лет прожили во дворце моем, то, конечно бы, не наскучили хозяину; но не хочу удерживать вас против воли вашей и пойду теперь же к царевне. Не могу ни в чем принуждать ее; но кого она выберет, тот получит за нею в приданое все царство мое и будет моим сыном и наследником». – Царь пошел в терем к дочери своей. Она сидела за пяльцами и шила золотом; но, увидев родителя, встала и поцеловала руку его. Он сел подле нее и сказал ей словами ласковыми: «Милая, разумная дочь моя, прекрасная царевна! ты знаешь, что у меня нет детей, кроме тебя, света очей моих; род наш должен царствовать и в будущие веки: пора тебе о женихе думать. Давно живут у нас царевичи и прельщаются красотою твоею: выбери из них супруга, дочь моя, и утешь отца своего!» – Царевна долго сидела в молчании, потупив в землю голубые глаза свои; наконец подняла их и устремила на родителя – тут две блестящие слезы скатились с алых щек ее, подобно двум дождевым каплям, свеваемым с розы дуновением зефира. «Любезный родитель мой! – сказала она нежным голосом, – будет мне время горевать замужем. Ах! и птички любят волю, а замужняя женщина не имеет ее. Теперь я живу и радуюсь; нет у меня ни забот, ни печали; думаю только о том, чтобы угождать моему родителю. Не могу ничем опорочить царевичей; но позволь, позволь мне остаться в девическом моем тереме!» – Царь добрый человек прослезился. «Я нежный отец, а не тиран твой, – отвечал он царевне, – благоразумные родители могут управлять склонностями детей своих, но не могут ни возбуждать, ни переменять оных – так искусный кормчий управляет кораблем, но не может сказать тишине: превратися в ветер! или восточному ветру будь западным!« – Царь добрый человек обнял дочь свою, вышел к принцам и сказал им с печальным видом и со всевозможною учтивостию, что прекрасная царевна ни для кого из них не хочет оставить девического своего терема. Все царевичи приуныли, призадумались и повесили свои головы: ибо всякий из них надеялся быть супругом прекрасной царевны. Один утирался белым платком, другой глядел в землю, третий закрывал глаза рукою, четвертый щипал на себе платье, пятый стоял, прислонясь к печке, и смотрел себе на нос, подобно индейскому брамину, размышляющему о естестве души человеческой; шестой – но что в сию минуту делали шестой, седьмой и прочие, о том молчат летописи. Наконец все они вздохнули (так сильно, что едва не затряслись каменные стены) и томным голосом принесли хозяину благодарность за угощение. В одно мгновение белые шатры перед дворцом исчезли – царевичи сели на коней своих и с грусти помчались во весь дух, каждый своею дорогою; пыль поднялась столбом и опять легла на свое место.
В царском дворце стало все тихо и смирно, и царь добрый человек принялся за обыкновенное дело свое, которое состояло в том, чтобы править подданными, как отец правит детьми, и распространять благоденствие в подвластной ему стране – дело трудное, но святое и приятное! Однако ж у хлебосола редко бывает без гостей – и скоро по отъезде принцев приехал к царю странствующий астролог, гимнософист, маг, халдей в высокой шапке, на которой изображены были луна и звезды, – прожил у него несколько недель – водил за стол прекрасную царевну, как должно учтивому кавалеру – пил и ел по-философски, то есть за пятерых, и беспрестанно говорил об умеренности и воздержании. Царь обходился с ним ласково; расспрашивал его о происшествиях света, о звездах небесных, о рудах подземных, о птицах воздушных и находил удовольствие в беседе его. К чести сего странствующего рыцаря должно сказать, что он имел многие исторические, физические и философические сведения, и сердце человеческое было для него не совсем тарабарскою грамотою– то есть он знал людей и часто угадывал по глазам самые сокровеннейшие их чувства и мысли. В нынешнее время назвали бы его – не знаю, чем; но в тогдашнее называли мудрецом. Правда, что всякий новый век приносит с собою новое понятие о сем слове. Сей мудрец, собравшись наконец ехать от царя доброго человека, сказал ему сии слова: «В благодарность за твою ласку» (и за твой хороший стол, мог бы он примолвить), «открою тебе важную тайну, важную для твоего сердца, царь добрый человек! Ничто не сокрыто от моей мудрости; не сокрыта от нее и душа твоей дочери, прекрасной царевны. Знай, что она любит и хочет скрывать любовь свою. Растение, цветущее во мраке, позябает и лишается красоты своей; любовь есть цвет души. Я не могу сказать более. Прости!» – Он пожал у царя руку, вышел, сел на осла и поехал в иную землю.
Царь добрый человек стоял в изумлении и не знал, что думать о словах мудрецовых: верить ли им или не верить, – как вдруг явилась царевна, поздравила отца своего с добрым утром и спросила, покойно ли спал он в прошедшую ночь? «Очень беспокойно, любезная дочь моя!» – отвечал царь добрый человек. – «Душу мою тревожили разные неприятные сны, из которых один остался в моей памяти. Мне казалось, что я вместе со многими людьми пришел к дикой пещере, в которой смертные узнавали будущее. Всякий из нас желал о чем-нибудь спросить судьбу; всякий по очереди входил в сумрачный грот, освещенный одною лампадою, и писал на стене вопрос – через минуту, на том же месте, огненными буквами изображался ответ. Я хотел знать, скоро ли будут у меня милые внучата? и к ужасу моему увидел сии слова: может быть, никогда. Рука моя дрожала; но я написал еще другие вопросы: Разве у дочери моей каменное сердце? разве она никогда любить не будет? Последовал другой ответ: Она уже любит, но не хочет открыть любви своей и крушится втайне. Тут слезы покатились из глаз моих; тронутое мое сердце излилось в нежных жалобах на тебя, прекрасная царевна! Чем я заслужил такую неискренность, такую недоверенность? Будет ли отец врагом любезной своей дочери? Могу ли противиться сердечному твоему выбору, милая царевна? Не всегда ли желания твои были мне законом? Не бросался ли я на старости лет моих за тою бабочкою, которую ты хвалила? Не собственною ли рукою поливал я те цветочки, которые тебе нравились?« – Тут царевна заплакала, схватила руку отца своего, поцеловала ее с жаром – сказала: батюшка! батюшка! – взглянула ему в глаза и ушла в свой терем.
«Итак, мудрец сказал мне правду?» (размышлял царь добрый человек), «она не могла скрыть своего внутреннего движения. Жестокая! думал ли я… И для чего таить? Для чего было не сказать, который из царевичей пленил ее сердце? Может быть, он не так богат, не так знатен, как другие; но разве мне надобны богатство и знатность? Разве мало у меня серебра и золота? Разве он не будет славен по жене своей? Надобно все узнать». Он ту же минуту решился идти к прекрасной царевне; подошел к дверям ее терема и услышал голос мужчины, который говорил: «Нет, прекрасная царевна! никогда отец твой не согласится признать меня зятем своим!» Сердце родителя сильно затрепетало. Он растворил дверь… Но какое перо опишет теперь его чувства? Что представилось глазам его? Безобразный придворный карла, с горбом напереди, с горбом назади, обнимал царевну, которая, проливая слезы, осыпала его страстными поцелуями! – Царь окаменел. Прекрасная царевна бросилась перед ним на колени и сказала ему твердым голосом: «Родитель мой! умертви меня или отдай за любезного, милого, бесценного карлу! Никогда не буду супругою другого. Душа моя живет его душою, сердце мое – его сердцем. В жизни и в смерти мы неразлучны». – Между тем карла стоял покойно и смотрел на царя с почтением, но без робости. Царь долго был неподвижен и безгласен. Наконец, воскликнув: что я вижу? что слышу? – упал на кресла, и голова его к левому плечу склонилась. Царевна обнимала его колени. Он взглянул на нее так, что прекрасная не могла снести сего взора и потупила глаза в землю. Ты, ты… Голос его перервался. Он посмотрел на карлу – вскочил, хлопнул дверью и ушел.
«Как, как могла прекрасная царевна полюбить горбатого карлу?» – спросит или не спросит читатель. Великий Шекспир говорит, что причина любви бывает без причины: хорошо сказано для поэта! Но психолог тем не удовольствуется и захочет, чтобы мы показали ему, каким образом родилась сия склонность, по-видимому, невероятная. Древние летописи в изъяснение такого нравственного феномена говорят следующее.
Придворный карла был человек отменно умный. Видя, что своенравная Натура произвела его на свет маленьким уродцем и что наружность его очень неприманчива, решился он заменить телесные недостатки душевными красотами – стал учиться с величайшею прилежностию, читал древних и новых авторов и, подобно афинскому ритору Демосфену, ходил на берег моря говорить волнам пышные речи, им сочиняемые. Таким образом, скоро приобрел он сие великое, сие драгоценное искусство, которое покоряет сердца людей и самого нечувствительного человека заставляет плакать и смеяться, – то дарование и то искусство, которым фракийский Орфей пленял и зверей, и птиц, и леса, и камни, и реки, и ветры, – красноречие! Сверх того, он имел приятный голос, играл хорошо на арфе и гитаре, пел трогательные песни своего сочинения и мог прекрасным образом оживлять полотно и бумагу, изображая на них или героев древности, или совершенство красоты женской, или кристальные ручейки, осеняемые высокими ивами и призывающие к сладкой дремоте утомленного пастуха с пастушкою. Скоро слух о достоинствах и талантах чудного карлы разнесся по всему городу и всему государству. Все искали его знакомства: и старые и молодые, и мужчины и женщины – одним словом, умный карла вошел в превеликую моду. Важная услуга, оказанная им отечеству… Но о сем будет говорено в другом месте.
Когда прекрасной царевне было еще не более десяти или двенадцати лет от роду, умный карла ходил к ней в терем сказывать сказки о благодетельных феях и злых волшебниках – под именами первых описывал он святые добродетели, которые делают человека щастливым; под именами последних – гибельные пороки, которые ядовитым дыханием своим превращают цветущую долину жизни в юдоль мрака и смерти. Царевна часто проливала слезы, слушая горестные похождения любезных принцев и принцесс; но радость сияла на прекрасном лице ее, когда они, преодолев наконец многочисленные искушения рока, в объятиях любви наслаждались всею полнотою земного блаженства. Любя повести красноречивого карлы, неприметно полюбила она и повествователя, и проницательные глаза ее открыли в нем самом те трогательные черты милой чувствительности, которые украшали романических его героев. Сердце ее сделало, так сказать, нежную привычку к его сердцу, у которого научилось оно чувствовать. Самая наружность карлы стала ей приятна, ибо сия наружность была в глазах ее образом прекрасной души; и скоро показалось царевне, что тот не может быть красавцем, кто ростом выше двадцати пяти вершков и у кого нет напереди и назади горба. – Что принадлежит до нашего героя, то он, не имея слепого самолюбия, никак не думал, чтобы царевна могла им плениться, а потому и сам был почти равнодушен к ее прелестям, ибо любовь не рождается без надежды. Но когда в минуту живейшей симпатии прекрасная сказала ему: я люблю тебя! – когда вдруг открылось ему поле такого блаженства, о котором он прежде и мечтать не осмеливался, тогда в душе его мгновенно воспылали глубоко таившиеся искры. В восторге бросился он на колени перед царевною и воскликнул в сладостном упоении сердца: ты моя! Правда, что он скоро образумился; вспомнил высокий род ее, вспомнил себя и закрыл руками лицо свое, но царевна поцеловала его и сказала: я твоя или ничья! Девическая робость не позволяла ей открыться родителю в своей страсти.
«Сия любовь прекрасной царевны хотя и к умному, но безобразному карле» (говорит один из насмешников тогдашнего времени) «приводит на мысль того царя древности, который смертельно влюбился в лягушечьи глаза и, созвав мудрецов своего государства, спросил у них: что всего любезнее? Цветущая юность, отвечал один по долгом размышлении – красота, отвечал другой – науки, отвечал третий – царская милость, отвечал четвертый с низким поклоном, и так далее. Царь вздохнул, залился слезами и сказал: Нет, нет! всего любезнее – лягушечьи глаза!«
Теперь обратимся к нашей повести. Мы сказали, что царь добрый человек хлопнул дверью и ушел из царевнина терема, но не сказали, куда? Итак, да будет известно читателям, что он ушел в свою горницу, заперся там один, думал, думал и наконец призвал к себе карлу – потом прекрасную царевну, – говорил с ними долго и с жаром, но как и что, о том молчит История.
На другой день было объявлено во всем городе, что царь добрый человек желает говорить с народом – и народ со всех сторон окружил дворец, так что негде было пасть яблоку. Царь вышел на балкон и, когда восклицания: да здравствует наш добрый государь! – умолкли, спросил у своих подданных: друзья! любите ли вы царевну? Тысячи голосов отвечали: мы обожаем прекрасную!
Царь. Желаете ли, чтобы она избрала себе супруга?
Тысячи голосов. Ах! желаем сердечно! Он должен быть твоим наследником, царь добрый человек! Мы станем любить его, как тебя и дочь твою любим.
Царь. Но довольны ли будете вы ее выбором?
Тысячи голосов. Кто мил царевне, тот мил и твоим подданным!
В сию минуту поднялся на балконе занавес – явилась прекрасная царевна в снегоцветной одежде с распущенными волосами, которые, как златистый лен, развевались на плечах ее, – взглянула, как солнце, на толпы народные, и миллионы диких людей покорились бы сему взору. Карла стоял подле нее; спокойно и величаво смотрел на волнующийся народ, нежно и страстно – на царевну. Тысячи восклицали: да здравствует прекрасная!
Царь, указывая на карлу, сказал: «вот он – тот, кого царевна вечно любить клянется и с кем хочет она соединиться навеки!»
Все изумились – потом начали жужжать, как шмели, и говорили друг другу: можно ли, можно ли… То ли нам послышалось? Как этому быть? она прекрасна; она царская дочь, а он карла, горбат, не царский сын!
– Я люблю его, – сказала царевна – и после сих слов карла показался народу почти красавцем.
«Вы удивляетесь (продолжал царь добрый человек), но так судьбе угодно. Я долго думал и наконец даю мое благословение. Впрочем, вам известно, что он имеет достоинства; не забыли вы, быть может, и важной услуги, оказанной им отечеству. Когда варвары под началом гигантского царя своего, как грозная буря, приближились к нашему государству; когда серп выпал из рук устрашенного поселянина и бледный пастух в ужасе бежал от стада своего, тогда юный карла, один и безоружен, с масличною ветвию явился в стане неприятельском и запел сладостную песнь мира – умиление изобразилось на лицах варварских, – царь их бросил меч из руки своей, обнял песнопевца, взял ветвь его и сказал: мы друзья! Потом сей грозный гигант был мирным гостем моим – и тысячи его удалились от страны нашей. Чем наградить тебя? – спросил я тогда у юного карлы. Твоею милостию, отвечал он с улыбкою. Теперь —»
Тут весь народ в один голос воскликнул: да будет он супругом прекрасной царевны! да царствует над нами!
Торжественная музыка загремела – загремели хоры и гимны, – царь добрый человек сложил руки любовников – и бракосочетание совершилось со всеми пышными обрядами.
Карла жил долго и щастливо с прекрасною своею супругою. Когда царь добрый человек после деятельной жизни скончался блаженною смертию, то есть заснул, как утомленный странник при шуме ручейка на зеленом лугу засыпает, тогда зять его в венце сафирорубинном и с златым скиптром воссел на высоком троне и обещал народу царствовать с правдою. Он исполнил обет свой, и беспристрастная История назвала его одним из лучших владык земных. Дети его были прекрасны, подобно матери, и разумны, подобно родителю.
В.А. Жуковский
Сказка о царе Берендее, о сыне его Иване-царевиче, о хитростях Кощея Бессмертного и о премудрости Марьи-царевны, Кощеевой дочери
Жил-был царь Берендей до колен борода. Уж три годаБыл он женат и жил в согласье с женою; но все имБог детей не давал, и было царю то прискорбно.Нужда случилась царю осмотреть свое государство;Он простился с царицей и восемь месяцев ровноПробыл в отлучке. Девятый был месяц в исходе, когда он,К царской столице своей подъезжая, на поле чистомВ знойный день отдохнуть рассудил; разбили палатку;Душно стало царю под палаткой, и смерть захотелосьВыпить студеной воды. Но поле было безводно…Как быть, что делать? А плохо приходит; вот он решилсяСам объехать все поле: авось попадется на счастьеГде-нибудь ключ. Поехал и видит колодезь. ПоспешноСпрянув с коня, заглянул он в него: он полон водоюВплоть до самых краев; золотой на поверхности ковшикПлавает. Царь Берендей поспешно за ковшик – не тут-тоБыло: ковшик прочь от руки. За янтарную ручкуЦарь с нетерпеньем то правой рукою, то левой хватаетКовшик; но ручка, проворно виляя и вправо и влево,Только что дразнит царя и никак не дается.Что за причина? Вот он, выждавши время, чтоб ковшикСтал на место, хвать его разом справа и слева —Как бы не так! Из рук ускользнувши, как рыбка нырнул онПрямо на дно колодца и снова потом на поверхностьВыплыл, как будто ни в чем не бывало. «Постой же! (подумалЦарь Берендей) я напьюсь без тебя», – и, недолго сбираясь,Жадно прильнул он губами к воде и струю ключевуюНачал тянуть, не заботясь о том, что в воде утонулаВся его борода. Напившися вдоволь, поднять онГолову хочет… ан нет, погоди! не пускают; и кто-тоЦарскую бороду держит. Упершись в ограду колодца,Силится он оторваться, трясет, вертит головою —Держат его, да и только. «Кто там? пустите!» – кричит он.Нет ответа; лишь страшная смотрит со дна образина:Два огромные глаза горят, как два изумруда;Рот разинутый чудным смехом смеется; два рядаКрупных жемчужин светятся в нем, и язык, меж зубамиВыставясь, дразнит царя; а в бороду впутались крепкоВместо пальцев клешни. И вот наконец сиповатыйГолос сказал из воды: «Не трудися, царь, понапрасну;Я тебя не пущу. Если же хочешь на волю,Дай мне то, что есть у тебя и чего ты не знаешь».Царь подумал: «Чего ж я не знаю? Я, кажется, знаюВсе!» И он отвечал образине: «Изволь, я согласен».«Ладно! – опять сиповатый послышался голос. – Смотри же,Слово сдержи, чтоб себе не нажить ни попрека, ни худа».С этим словом исчезли клешни; образина пропала.Честную выручив бороду, царь отряхнулся, как гоголь,Всех придворных обрызгал, и все царю поклонились.Сев на коня, он поехал; и долго ли, мало ли ехал,Только уж вот он близко столицы; навстречу толпамиСыплет народ, и пушки палят, и на всех колокольняхЗвон. И царь подъезжает к своим златоверхим палатам —Там царица стоит на крыльце и ждет; и с царицейРядом первый министр; на руках он своих парчевуюДержит подушку; на ней же младенец, прекрасный как светлыйМесяц, в пеленках колышется. Царь догадался и ахнул.«Вот оно то, чего я не знал! Уморил ты, проклятыйДемон, меня!» Так он подумал и горько, горько заплакал.Все удивились, но слова никто не промолвил. МладенцаНа руки взявши, царь Берендей любовался им долго,Сам его взнес на крыльцо, положил в колыбельку и, гореСкрыв про себя, по-прежнему царствовать начал. О тайнеЦарской никто не узнал; но все примечали, что крепкоЦарь был печален – он все дожидался: вот при́дут за сыном;Днем он покоя не знал, и сна не ведал он ночью.Время, однако, текло, а никто не являлся. ЦаревичРос не по дням – по часам; и сделался чудо-красавец.Вот наконец и царь Берендей о том, что случилось,Вовсе забыл… но другие не так забывчивы были.Раз царевич, охотой в лесу забавляясь, в густуюЧащу заехал один. Он смотрит: все дико; поляна;Черные сосны кругом; на поляне дуплистая липа.Вдруг зашумело в дупле; он глядит: вылезает оттудаЧудный какой-то старик, с бородою зеленой, с глазамиТакже зелеными. «Здравствуй, Иван-царевич, – сказал он. —Долго тебя дожидалися мы; пора бы нас вспомнить».«Кто ты?» – царевич спросил. «Об этом после; теперь жеВот что ты сделай: отцу своему, царю Берендею,Мой поклон отнеси да скажи от меня: не пора ли,Царь Берендей, должок заплатить? Уж давно миновалосьВремя. Он сам остальное поймет. До свиданья». И с этимСловом исчез бородатый старик. Иван же царевичВ крепкой думе поехал обратно из темного леса.Вот он к отцу своему, царю Берендею, приходит.«Батюшка царь-государь, – говорит он, – со мною случилосьЧудо». И он рассказал о том, что видел и слышал.Царь Берендей побледнел, как мертвец. «Беда, мой сердечныйДруг, Иван-царевич! – воскликнул он, горько заплакав. —Видно, пришло нам расстаться!..» И страшную тайну о даннойКлятве сыну открыл он. «Не плачь, не крушися, родитель, —Так отвечал Иван-царевич, – беда невелика.Дай мне коня; я поеду; а ты меня дожидайся;Тайну держи про себя, чтоб о ней здесь никто не проведал,Даже сама государыня-матушка. Если ж назад яК вам по прошествии целого года не буду, тогда ужЗнайте, что нет на свете меня». Снарядили как должноВ путь Ивана-царевича. Дал ему царь золотыеЛаты, меч и коня вороного; царица с мощамиКрест на шею надела ему; отпели молебен;Нежно потом обнялися, поплакали… с богом! ПоехалВ путь Иван-царевич. Что-то с ним будет? Уж едетДень он, другой и третий; в исходе четвертого – солнцеТолько успело зайти – подъезжает он к озеру; гладкоОзеро то, как стекло; вода наравне с берегами;Все в окрестности пусто; румяным вечерним сияньемВоды покрытые гаснут, и в них отразился зеленыйБерег и частый тростник – и все как будто бы дремлет;Воздух не веет; тростинка не тронется; шороха в струйкахСветлых не слышно. Иван-царевич смотрит, и что жеВидит он? Тридцать хохлатых сереньких уточек подлеБерега плавают; рядом тридцать белых сорочекПодле воды на травке лежат. Осторожно поодальСлез Иван-царевич с коня; высокой травоюСкрытый, подполз и одну из белых сорочек тихонькоВзял; потом угнездился в кусте дожидаться, что будет.Уточки плавают, плещутся в струйках, играют, ныряют.Вот наконец, поиграв, поныряв, поплескавшись, подплылиК берегу; двадцать девять из них, побежав с перевалкойК белым сорочкам, оземь ударились, все обратилисьВ красных девиц, нарядились, порхнули и разом исчезли.Только тридцатая уточка, на берег выйти не смея,Взад и вперед одна-одинешенька с жалобным крикомОколо берега бьется; с робостью вытянув шейку,Смотрит туда и сюда, то вспорхнет, то снова присядет…Жалко стало Ивану-царевичу. Вот он выходитК ней из-за кустика; глядь, а она ему человечьимГолосом вслух говорит: «Иван-царевич, отдай мнеПлатье мое, я сама тебе пригожуся». Он с неюСпорить не стал, положил на травку сорочку и, скромноПрочь отошедши, стал за кустом. Вспорхнула на травкуУточка. Что же вдруг видит Иван-царевич? ДевицаВ белой одежде стоит перед ним, молода и прекраснаТак, что ни в сказке сказать, ни пером описать, и, краснея,Руку ему подает и, потупив стыдливые очи,Голосом звонким, как струны, ему говорит: «Благодарствуй,Добрый Иван-царевич, за то, что меня ты послушал;Тем ты себе самому услужил, но и мною доволенБудешь: я дочь Кощея бессмертного, Марья-царевна;Тридцать нас у него, дочерей молодых. ПодземельнымЦарством владеет Кощей. Он давно уж тебя поджидаетВ гости и очень сердит; но ты не пекись, не заботься,Сделай лишь то, что я тебе присоветую. Слушай:Только завидишь Кощея-царя, упади на колена,Прямо к нему поползи; затопает он – не пугайся;Станет ругаться – не слушай; ползи да и только; что послеБудет, увидишь; теперь пора нам». И Марья-царевнаВ землю ударила маленькой ножкой своей; расступиласьТотчас земля, и они вместе в подземное царство спустились.Видят дворец Кощея бессмертного; высечен был онВесь из карбункула-камня и ярче небесного солнцаВсе под землей освещал. Иван-царевич отважноВходит: Кощей сидит на престоле в светлой короне;Блещут глаза, как два изумруда; руки с клешнями.Только завидел его вдалеке, тотчас на колениСтал Иван-царевич. Кощей ж затопал, сверкнулоСтрашно в зеленых глазах, и так закричал он, что сводыЦарства подземного дрогнули. Слово Марьи-царевныВспомня, пополз на карачках Иван-царевич к престолу;Царь шумит, а царевич ползет да ползет. НапоследокСтало царю и смешно. «Добро ты, проказник, – сказал он, —Если тебе удалося меня рассмешить, то с тобоюСсоры теперь заводить я не стану. Милости просимК нам в подземельное царство; но знай, за твое ослушаньеДолжен ты нам отслужить три службы; сочтемся мы завтра;Ныне уж поздно; поди». Тут два придворных проворноПод руки взяли Ивана-царевича очень учтиво,С ним пошли в покой, отведенный ему, отворилиДверь, поклонились царевичу в пояс, ушли, и осталсяТам он один. Беззаботно он лег на постелю и скороСном глубоким заснул. На другой день рано поутруЦарь Кощей к себе Ивана-царевича кликнул:«Ну, Иван-царевич, – сказал он, – теперь мы посмотрим,Что-то искусен ты делать? Изволь, например, нам построитьНынешней ночью дворец: чтоб кровля была золотая,Стены из мрамора, окна хрустальные, вкруг регулярныйСад, и в саду пруды с карасями; если построишьЭтот дворец, то нашу царскую милость заслужишь;Если же нет, то прошу не пенять… головы не удержишь!»«Ах ты, Кощей окаянный, – Иван-царевич подумал, —Вот что затеял, смотри пожалуй!» С тяжелой кручинойОн возвратился к себе и сидит пригорюнясь; уж вечер;Вот блестящая пчелка к его подлетела окошку,Бьется об стекла – и слышит он голос: «Впусти!» Отворил онДверку окошка, пчелка влетела и вдруг обернуласьМарьей-царевной. «Здравствуй, Иван-царевич; о чем тыТак призадумался?» – «Нехотя будешь задумчив, – сказал он. —Батюшка твой до моей головы добирается». – «Что жеСделать решился ты?» – «Что? Ничего. Пускай его сниметГолову; двух смертей не видать, одной не минуешь».«Нет, мой милый Иван-царевич, не должно терять намБодрости. То ли беда? Беда впереди; не печалься;Утро вечера, знаешь ты сам, мудренее: ложисяСпать; а завтра поранее встань; уж дворец твой построенБудет; ты ж только ходи с молотком да постукивай в стену».Так все и сделалось. Утром ни свет ни заря, из каморкиВышел Иван-царевич… глядит, а дворец уж построен.Чудный такой, что сказать невозможно. Кощей изумился;Верить не хочет глазам. «Да ты хитрец не на шутку, —Так он сказал Ивану-царевичу, – вижу, ты ловокНа руку; вот мы посмотрим, так же ли будешь догадлив.Тридцать есть у меня дочерей, прекрасных царевен.Завтра я всех их рядом поставлю, и должен ты будешьТри раза мимо пройти и в третий мне раз без ошибкиМладшую дочь мою, Марью-царевну, узнать; не узнаешь —С плеч голова. Поди». – «Уж выдумал, чучела, мудрость, —Думал Иван-царевич, сидя под окном. – Не узнать мнеМарью-царевну… какая ж тут трудность?» – «А трудность такая. —Молвила Марья-царевна, пчелкой влетевши, – что еслиЯ не вступлюся, то быть беде неминуемой. Всех насТридцать сестер, и все на одно мы лицо; и такоеСходство меж нами, что сам отец наш только по платьюМожет нас различать». – «Ну что же мне делать?» – «А вот что:Буду я та, у которой на правой щеке ты заметишьМошку. Смотри же, будь осторожен, вглядись хорошенько,Сделать ошибку легко. До свиданья». И пчелка исчезла.Вот на другой день опять Ивана-царевича кличетЦарь Кощей. Царевны уж тут, и все в одинакомПлатье рядом стоят, потупив глаза. «Ну, искусник, —Молвил Кощей, – изволь-ка пройтиться три раза мимоЭтих красавиц, да в третий раз потрудись указать намМарью-царевну». Пошел Иван-царевич; глядит онВ оба глаза: уж подлинно сходство! И вот он проходитВ первый раз – мошки нет; проходит в другой раз – все мошкиНет; проходит в третий и видит – крадется мошка,Чуть заметно, по свежей щеке, а щека-то под неюТак и горит; загорелось и в нем, и с трепещущим сердцем:«Вот она, Марья-царевна!» – сказал он Кощею, подавшиРуку красавице с мошкой. «Э, э! да тут, примечаю,Что-то нечисто, – Кощей проворчал, на царевича с сердцемВыпучив оба зеленые глаза. – Правда, узнал тыМарью-царевну, но как узнал? Вот тут-то и хитрость;Верно, с грехом пополам. Погоди же, теперь доберусяЯ до тебя. Часа через три ты опять к нам пожалуй;Рады мы гостю, а ты нам свою премудрость на делеЗдесь покажи: зажгу я соломинку; ты же, покудаБудет гореть та соломинка, здесь, не трогаясь с места,Сшей мне пару сапог с оторочкой; не диво; да толькоЗнай наперед: не сошьешь – долой голова; до свиданья».Зол возвратился к себе Иван-царевич, а пчелкаМарья-царевна уж там. «Отчего опять так задумчив,Милый Иван-царевич?» – спросила она. «ПоневолеБудешь задумчив, – он ей отвечал. – Отец твой затеялНовую шутку: шей я ему сапоги с оторочкой;Разве какой я сапожник? Я царский сын; я не хужеРодом его. Кощей он бессмертный! видали мы многоЭтих бессмертных». – «Иван-царевич, да что же ты будешьДелать?» – «Что мне тут делать? Шить сапогов я не стану.Снимет он голову – черт с ним, с собакой! какая мне нужда!»«Нет, мой милый, ведь мы теперь жених и невеста;Я постараюсь избавить тебя; мы вместе спасемсяИли вместе погибнем. Нам должно бежать; уж другогоСпособа нет». Так сказав, на окошко Марья-царевнаПлюнула; слюнки в минуту примерзли к стеклу; из каморкиВышла она потом с Иваном-царевичем вместе,Двери ключом заперла и ключ далеко зашвырнула.За руки взявшись потом, они поднялися и мигомТам очутились, откуда сошли в подземельное царство.То же озеро, низкий берег, муравчатый, свежийЛуг, и, видят, по лугу свежему бодро гуляетКонь Ивана-царевича. Только почуял могучийКонь седока своего, как заржал, заплясал и помчалсяПрямо к нему и, примчавшись, как вкопанный в землюСтал перед ним. Иван-царевич, не думая долго,Сел на коня, царевна за ним, и пустились стрелою.Царь Кощей в назначенный час посылает придворныхСлуг доложить Ивану-царевичу: что-де так долгоМешкать изволите? Царь дожидается. Слуги приходят;Заперты двери. Стук! стук! и вот из-за двери им слюнки,Словно как сам Иван-царевич, ответствуют: буду.Этот ответ придворные слуги относят к Кощею;Ждать-подождать – царевич нейдет; посылает в другой разТех же послов рассерженный Кощей, и та же все песня:Буду; а нет никого. Взбесился Кощей. «Насмехаться,Что ли, он вздумал? Бегите же; дверь разломать и в минуту3а ворот к нам притащить неучтивца!» Бросились слуги…Двери разломаны… вот тебе раз; никого там, а слюнкиТак и хохочут. Кощей едва от злости не лопнул.«Ах! он вор окаянный! люди! люди! скорееВсе в погоню за ним!.. я всех перевешаю, еслиОн убежит!..» Помчалась погоня… «Мне слышится топот», —Шепчет Ивану-царевичу Марья-царевна, прижавшисьЖаркою грудью к нему. Он слезает с коня и, припавшиУхом к земле, говорит ей: «Скачут, и близко». – «Так медлитьНечего», – Марья-царевна сказала, и в ту же минутуСделалась речкой сама, Иван-царевич железнымМостиком, черным вороном конь, а большая дорогаНа три дороги разбилась за мостиком. Быстро погоняСкачет по свежему следу; но, к речке примчавшись, сталиВ пень Кощеевы слуги: след до мостика виден;Дале ж и след пропадает, и делится на три дорога.Нечего делать – назад! Воротились разумники. СтрашноЦарь Кощей разозлился, о их неудаче услышав.«Черти! ведь мостик и речка были они! догадатьсяМожно бы вам, дуралеям! Назад! чтоб был непременноЗдесь он!..» Опять помчалась погоня… «Мне слышится топот», —Шепчет опять Ивану-царевичу Марья-царевна.Слез он с седла и, припавши ухом к земле, говорит ей:«Скачут, и близко». И в ту же минуту Марья-царевнаВместе с Иваном-царевичем, с ними и конь их, дремучимСделались лесом; в лесу том дорожек, тропинок числа нет;По лесу ж, кажется, конь с двумя седоками несется.Вот по свежему следу гонцы примчалися к лесу;Видят в лесу скакунов и пустились вдогонку за ними.Лес же раскинулся вплоть до входа в Кощеево царство.Мчатся гонцы, а конь перед ними скачет да скачет;Кажется, близко; ну только б схватить; ан нет, не дается.Глядь! очутились они у входа в Кощеево царство.В самом том месте, откуда пустились в погоню; и скрылосьВсе: ни коня, ни дремучего лесу. С пустыми рукамиСнова явились к Кощею они. Как цепная собака,Начал метаться Кощей. «Вот я ж его, плута! Коня мне!Сам поеду, увидим мы, как от меня отвертится!»Снова Ивану-царевичу Марья-царевна тихонькоШепчет: «Мне слышится топот»; и снова он ей отвечает:«Скачут, и близко». – «Беда нам! Ведь это Кощей, мой родительСам; но у первой церкви граница его государства;Далее ж церкви скакать он никак не посмеет. Подай мнеКрест твой с мощами». Послушавшись Марьи-царевны, снимаетС шеи свой крест золотой Иван-царевич и в рукиЕй подает, и в минуту она обратилася в церковь,Он в монаха, а конь в колокольню – и в ту же минутуС свитою к церкви Кощей прискакал. «Не видал ли проезжих,Старец честной?» – он спросил у монаха. «Сейчас проезжалиЗдесь Иван-царевич с Марьей-царевной; входилиВ церковь они – святым помолились да мне приказалиСвечку поставить за здравье твое и тебе поклониться,Если ко мне ты заедешь». – «Чтоб шею сломить им, проклятым!» —Крикнул Кощей и, коня повернув, как безумный помчалсяС свитой назад, а примчавшись домой, пересек беспощадноВсех до единого слуг. Иван же царевич с своеюМарьей-царевной поехали дале, уже не боясяБоле погони. Вот они едут шажком; уж склонялосьСолнце к закату, и вдруг в вечерних лучах перед нимиГород прекрасный. Ивану-царевичу смерть захотелосьВ этот город заехать. «Иван-царевич, – сказалаМарья-царевна, – не езди; недаром вещее сердцеНоет во мне: беда приключится». – «Чего ты боишься,Марья-царевна? Заедем туда на минуту; посмотримГород, потом и назад». – «Заехать нетрудно, да трудноВыехать будет. Но быть так! ступай, а я здесь останусьБелым камнем лежать у дороги; смотри ж, мой милый,Будь осторожен: царь и царица, и дочь их царевнаВыдут навстречу тебе, и с ними прекрасный младенецБудет; младенца того не целуй: поцелуешь – забудешьТотчас меня, тогда и я не останусь на свете,С горя умру, и умру от тебя. Вот здесь, у дороги,Буду тебя дожидаться я три дня; когда же на третийДень не придешь… но прости, поезжай». И в город поехал,С нею простяся, Иван-царевич один. У дорогиБелым камнем осталася Марья-царевна. ПроходитДень, проходит другой, напоследок проходит и третий —Нет Ивана-царевича. Бедная Марья-царевна!Он не исполнил ее наставленья: в городе вышлиВстретить его и царь, и царица, и дочь их царевна;Выбежал с ними прекрасный младенец, мальчик-кудряшка,Живчик, глазенки как ясные звезды; и бросился прямоВ руки Ивану-царевичу; он же его красотоюТак был пленен, что, ум потерявши, в горячие щекиНачал его целовать; и в эту минуту затмиласьПамять его, и он позабыл о Марье-царевне.Горе взяло ее. «Ты покинул меня, так и жить мнеНезачем боле». И в то же мгновенье из белого камняМарья-царевна в лазоревый цвет полевой превратилась.«Здесь, у дороги, останусь, авось мимоходом затопчетКто-нибудь в землю меня», – сказала она, и росинкиСлез на листках голубых заблистали. Дорогой в то времяШел старик; он цветок голубой у дороги увидел;Нежной его красотою пленясь, осторожно он вырылС корнем его, и в избушку свою перенес, и в корытцеТам посадил, и полил водой, и за милым цветочкомНачал ухаживать. Что же случилось? С той самой минутыВсе не по-старому стало в избушке; чудесное что-тоНачало деяться в ней: проснется старик – а в избушкеВсе уж как надо прибрано; нет нигде ни пылинки.В полдень придет он домой – а обед уж состряпан, и чистойСкатертью стол уж накрыт: садися и ешь на здоровье.Он дивился, не знал, что подумать; ему напоследокСтало и страшно, и он у одной ворожейки-старушкиНачал совета просить, что делать. «А вот что ты сделай, —Так отвечала ему ворожейка, – встань ты до первойРанней зари, пока петухи не пропели, и в обаГлаза гляди: что начнет в избушке твоей шевелиться,То ты вот этим платком и накрой. Что будет, увидишь».Целую ночь напролет старик пролежал на постеле,Глаз не смыкая. Заря занялася, и стало в избушкеВидно, и видит он вдруг, что цветок голубой встрепенулся,С тонкого стебля спорхнул и начал летать по избушке;Все между тем по местам становилось, повсюду сметаласьПыль, и огонь разгорался в печурке. Проворно с постелиПрянул старик и накрыл цветочек платком, и явиласьВдруг пред глазами его красавица Марья-царевна.«Что ты сделал? – сказала она. – Зачем возвратил тыЖизнь мне мою? Жених мой, Иван-царевич прекрасный,Бросил меня, и я им забыта». – «Иван твой царевичЖенится нынче. Уж свадебный пир приготовлен, и гостиСъехались все». Заплакала горько Марья-царевна;Слезы потом отерла; потом, в сарафан нарядившись,В город крестьянкой пошла. Приходит на царскую кухню;Бегают там повара в колпаках и фартуках белых;Шум, возня, стукотня. Вот Марья-царевна, приближасьК старшему повару, с видом умильным и сладким, как флейта,Голосом молвила: «Повар, голубчик, послушай, позволь мнеСвадебный спечь пирог для Ивана-царевича». Повар,Занятый делом, с досады хотел огрызнуться; но словоЗамерло вдруг у него на губах, когда он увиделМарью-царевну; и ей отвечал он с приветливым взглядом:«В добрый час, девица-красавица; все, что угодно,Делай; Ивану-царевичу сам поднесу я пирог твой».Вот пирог испечен; а званые гости, как должно,Все уж сидят за столом и пируют. Услужливый поварВажно огромный пирог на узорном серебряном блюдеСтавит на стол перед самым Иваном-царевичем; гостиВсе удивились, увидя пирог. Но лишь только верхушкуСрезал с него Иван-царевич – новое чудо!Сизый голубь с белой голубкой порхнули оттуда.Голубь по столу ходит; голубка за ним и воркует:«Голубь, мой голубь, постой, не беги; обо мне ты забудешьТак, как Иван-царевич забыл о Марье-царевне!»Ахнул Иван-царевич, то слово голубки услышав;Он вскочил как безумный и кинулся в дверь, а за дверьюМарья-царевна стоит уж и ждет. У крыльца жеКонь вороной с нетерпенья, оседланный, взнузданный пляшет.Нечего медлить: поехал Иван-царевич с своеюМарьей-царевной: едут да едут, и вот приезжаютВ царство царя Берендея они. И царь и царицаПриняли их с весельем таким, что такого весельяВидом не видано, слыхом не слыхано. Долго не сталиДумать, честным пирком да за свадебку; съехались гости,Свадьбу сыграли; я там был, там мед я и пивоПил; по усам текло, да в рот не попало; и все тут.