Тайна князя Галицкого

К счастью, при волоке имелось сразу три харчевни, что позволяло путникам в ожидании своего часа поесть горячих разносолов и запить их бражкой, медом или вином в зависимости от желания и тяжести кошеля. Четверо бояр предпочли самую простенькую и недорогую, заняв один из столов, поставленных на вершине холма под парусиновым навесом, возле небрежно огороженных плетнем печей. За печами уходил под землю обложенный дерном крутой ход в погреб – и это было единственное долговременное сооружение.

Хотя, оно и понятно – зимой волок все равно не работал и нужды в трактире не имелось, а летом можно и полотняной крышей обойтись. Зато тяжелых, прочных столов, врытых в землю, тут было аж полтора десятка, вдоль которых стояли не менее монументальные скамьи из расколотых надвое сосновых стволов.

– Чего желаете? – подскочил к первым гостям пустующей пока харчевни шустрый половой. – Вот стол самый удобный. – Он деловито смахнул полотенцем со столешницы редкую хвою, нанесенную ветром. – Отсель сразу увидите, как ваш корабль от сходен возьмут и наверх затянут. А как до воды спустится, аккурат к нему и подойти сможете.

– Здесь, так здесь, – потянулся могучий боярин Тимофей Заболоцкий, шелестя кольцами спрятанной под епанчой[2 - Епанча – матерчатый плащ. Со времен Петра I так стал называться опять же плащ, но коротенький, форменный офицерский.] кольчуги. – Ой, кости все затекли от долгого сидения. Не поверите, дрова страсть как поколоть хочется!

– А и я бы не отказался! – кивнул Илья Булданин, ростом доходящий побратиму едва до подмышки. – Да и жарко еще…

– То есть меду стоячего вам из погреба холодного принести?! – моментом сообразил половой.

– Неси! – согласно махнул рукой Басарга, а боярин Софоний Зорин добавил:

– Сперва попить, потом остальное выберем.

– Сей момент! – сорвался с места слуга, и боярин Тимофей с облегчением отер тыльной стороной ладони пот со лба:

– За что же ты нас, друже, в железе и поддоспешниках томишь? Зной который день стоит, спасу нет, ан мы ровно для зимнего похода снаряжены.

– Потерпите, братья, чуть-чуть осталось, – попросил боярин Леонтьев, ныне царской волей ставший подьячим Монастырского приказа. – Рази забыли вы, как чужаки на двор наш с мечами вломились? Как меня на дороге живота лишить хотели? Поручение исполним царское, опосля отдохнем от души.

– Экий ты! – укоризненно покачал головой Илья Булданин. – На государя ссылаешься, а в чем воля его, не сказываешь.

– И не надобно, – тихо посоветовал боярин Зорин. – От излишнего знания голова порой больно тяжелой становится. Зело быстро с плеч слетает. Прогневался на побратима нашего Иоанн Васильевич и прогневался. Нашей дружбе страдать от того резона нет!

– От оно, с ледника даже нашел, – в стремительном разбеге примчался к ним слуга, выставил на стол вырезанные на немецкий манер деревянные кружки, водрузил на край увесистый бочонок и, опять же по немецкому обычаю, на глазах у посетителей вбил в донышко медный кран. – Три года настаивался, вас ждал! На липовом меду да с яблочной закваской!

Мед, даром что холодный, оказался неожиданно жидким, чуть кисловатым и зело шипучим. Но перегревшимся путникам именно такой и пришелся более всего по душе.

– Борщ есть вчерашний, холодный из погреба, – оценив состояние гостей, предложил слуга. – Щи тоже вчерашние, но нестылые, окуни копченые, пескари жареные, щука фаршированная, уха из щечек судаковых с шафраном, налим тушеный, белорыбица заливная, векошники из пластиц…[3 - Векошники – открытый пирог, в который в качестве начинки сваливались остатки всякой еды: грибы, рыба, мясо, сыр и т. д. Сегодня полным аналогом векошника можно считать пиццу. Пластицы – рыба, нарезанная тонкими ломтями, пластами. Все вместе: популярный в XVI веке скоромный пирог с рыбным ассорти.]

– Что у тебя все рыба да рыба? – недовольно поморщился Илья Булданин, потирая ладонью рукоять сабли. – Устали мы с дороги. Убоины нам хочется запеченной, да чтобы горяченькая и с жирком!

– Дык ведь среда, боярин, – развел руками половой. – Постный день. Мало кто берет. Коли велишь, приготовим, честь по чести над углями зажарим. Да токмо обождать придется. А рыбное все хоть сейчас неси да на стол ставь!

– Борщ и щуку, – не стал долго привередничать боярин Заболоцкий.

– И мне того же, – кивнул Софоний Зорин.

– И мне, – присоединился к побратимам Басарга.

– Ну, тогда и я то же самое поем, – смирился Илья, опрокинул в себя остатки меда и добавил: – И еще бочонок тащи. Этот, мыслю, сейчас закончится.

Он разлил мед по кружкам, и путешественники с наслаждением выпили.

На взгорке под матерчатым навесом действительно было хорошо. Полотно уберегало от жаркого июньского солнца, ветерок освежал, а от крайнего стола открывался прекрасный вид на волок, построенный меж двух обширных топей.

Рыхлая болотина позволила местным смердам вырыть под склоном холма довольно просторную гавань, легко вмещавшую пять-шесть ладей. Дубовые сходни двумя массивными брусами уходили в воду, и работники как раз сейчас заводили на них темный, словно обожженный в костре, и лохматый от набитой между досками пакли ушкуй. Растянув на двух привязанных к носу веревках, подправляя длинными жердинами, пятеро потных, бритых наголо мужиков загнали корабль в нужное место, намотали веревки на торчащие из воды бревна, обитые кожей, дали отмашку – и паренек наверху огрел прутом пару волов, привязанных на упряжке к концу длинной слеги. Волы медленно пошли по кругу, и тут же закрутился ворот на вершине холма – видимо, соединенный со слегой невидимым от харчевни приводом. Ушкуй вздрогнул, пополз из воды, показавшись на свет целиком. Стало видно, что ползет он не сам по себе, а на деревянных салазках, утяжеленных по краям валунами.

К тому времени, когда слуга принес боярам угощение – салазки с грузом успели преодолеть уже половину пути до перевала холма. А когда бояре допили второй бочонок – они уже стояли наверху, и артель волочильщиков перецепляла канат, чтобы начать спуск ушкуя к Юге. Под откос корабль скатился и вовсе стремительно, глазом никто не успел моргнуть, и пока путники доели борщ и щуку – работники успели поднять на перевал крутобокую ладью с оскаленной лошадиной головой на носу. Вырезанной из дерева, разумеется.

– Сейчас и нас поволокут, – удовлетворенно кивнул боярин Булданин. – Ну что, еще по одной и в путь?

Ладья, раскручивая ворот, заскользила по блестящим от сала брусьям, с шумом и плеском вошла в темную торфяную воду заводи, подняв высокие волны и широко раскачиваясь с боку на бок. В какой момент артельщики успели размотать привязные веревки, Басарга не заметил – но судно, не задержавшись на салазках ни на миг, откатилось к берегу напротив.

На струге забегал, засуетился Тришка-Платошка, перед отъездом тоже обривший голову и купивший яркую атласную рубаху бирюзового цвета. Холоп принял от волочильщиков веревки, отмотал свою, причальную, отступил, чтобы не мешать. Прочих холопов видно не было. Вестимо, в каюте дрыхли, пока хозяев нет.

Этот маленький кораблик боярин Леонтьев купил по случаю. Хотел нанять какое-нибудь судно, чтобы добраться до Ваги, и наткнулся у причалов на татарина, что попытался продать купцам свой «каяк» – как он называл тесовую лодку примерно пятнадцати шагов в длину и трех в ширину, почти на всю длину обшитую сверху кожей. Басарга прошел бы мимо за ненадобностью, да холоп радостно крикнул:

– Глянь, боярин! Струг, как был у моего отца. Токмо наш открытый.

Этим все и решилось.

Платон, выросший на Шексне, управлялся с лодкой неплохо, в безветрие четырех весел вполне хватало, чтобы идти даже против течения. Единственным недостатком оказалось то, что в каюте, спрятанной под крышей из кожи и кошмы, было всего две лежанки. Бояре, опасаясь нападения, спали на них по очереди. А вот холопам приходилось дремать кому где получится. А ныне, похоже, они пользовались удачным моментом, чтобы вытянуться на тюфяках во весь рост.

В гавань вошел еще один ушкуй, приткнулся носом к влажному торфяному берегу, и корабельщики скинули сходни. На сушу, опираясь на посох, спустился чернобородый монах в черной с синим отливом рясе, опоясанный толстой матерчатой лентой с серебряными наконечниками. Размашисто перекрестился, жестом позвал за собой оставшихся на палубе людей. Видать, был на судне за старшего. Бритую голову служителя Господа укрывала чермная тафья с бисерной вышивкой, из-под подола выглядывали глянцевые носочки хорошо начищенных сапог. Посмотрев, как сноровисто артельщики играючи разместили струг на полузатопленных салазках, монах указал посохом на харчевню и вслед за попутчиками отправился наверх.

Вскоре под пологом стало шумно и тесно. Два десятка путников простонародного вида заняли целых четыре стола: некоторые сразу стали кричать в сторону кухни, чем хотят подкрепиться, другие требовали браги и пива, третьи спрашивали, что у хозяев имеется. Половые, каким-то непостижимым образом разбираясь в этом гомоне, спешили вынести на столы глиняные кувшины и деревянные миски, блюда с жареной рыбой и лотки с заливным.

Самым последним, не торопясь и с достоинством, к харчевне поднялся монах. Выглядел он отнюдь не старым: голубые глаза, густая и черная, но подозрительно короткая и ровная борода, причем тщательно вычесанная. Словно служитель Божий вопреки обычаям ее подстригал, не боясь небесной кары. Кожа лица была гладкой, однако вокруг голубых глаз и на руках были заметны морщинки.

– Сюда иди, отче! – окликнули монаха сразу несколько шумных путников. – Мы тебе тут место заняли, батюшка! Мы тебе меда заказали холодного! Не побрезгуешь по корцу с каменщиками опрокинуть?

Похоже, среди простолюдинов священник успел заслужить немалую любовь и уважение.

– Отчего не выпить с добрыми молодцами, людьми православными. – Монах занял отведенное ему место на отдельной скамье, у центрального стола, поднял налитую до краев кружку, степенно кивнул: – За мастерство ваше, дети мои!

– Любо игумену, любо! – дружно и весело ответили каменщики, зашевелились: – Дозволь угостить тебя, батюшка? Чего к столу желаешь?

– Да ушицы рыбьей похлебать, мне более и не надобно.

– Уху! Уху! Уху! – вразноголосицу закричали суетящимся у печей стряпухам ремесленники.

Легкий струг побратимов тем временем уже поднимался по склонам. Быки, бредущие по кругу, его веса, похоже, и вовсе не замечали, а пятерка артельщиков заметно отстала от убегающих салазок.

– А чего там с бабой этой далее было, отче? – подливая монаху меда, поинтересовался молодой кудрявый каменщик в красной косоворотке и зеленых шароварах.

– Это, с княжной той страшенной? – переспросил святой отец. – То, не поверите, случай вышел просто сказочный…

Басарга, выпрямившись, стал прислушиваться к разговору. Бояре Илья и Софоний с тревогой переглянулись, Тимофей Заболоцкий тихо выругался себе под нос. Монах же хлебнул хмельного меда, пригладил свою короткую ухоженную бородку и продолжил хорошо поставленным на молебнах голосом:

– Приехала этим годом в Кирилло-Белозерскую обитель княжна одна московская. Уж не ведаю, чем она либо родители ее Всевышнего обидели, однако же видом своим страшна была до нестерпимости. И рябая, и пучеглазая, и тощая, ровно Кощеева невеста, прости меня, Господи. И вы представляете, какой милости она вымолить в сем святом месте пожелала? Любви запросила от добра молодца, да чтобы честной была и бескорыстной!

Ремесленники с готовностью расхохотались, однако монах остановил их взмахом руки:

– Да что же вы ржете, окаянные?! Грешно разве девице юной любви страстной возжелать? Не о том сказываю, о другом речь веду! Угадайте, чем Всевышний на молитвы ее ответил?

– Слепого послал? – тут же догадался один из каменщиков.