Дикое поле

Лысый, с трясущийся головой, старик в халате, протертом до того, что через множество прорех наружу торчали клочья ваты, ползал позади стола и пытался углядеть себе какой-нибудь объедок. Но татары в большинстве сидели пока плотно, а на блюдах тех, кто поменял дастархан на сладости полонянок, не осталось ни единой мясной нитки.

– Зачем он вам нужен? – поинтересовался гость.

– Да не нужен он, – пожал плечами мурза. – Старый уже.

– А чего тогда ползает здесь?

– Так, объедки собирает, вместе с собаками. Кто же его кормить станет, из ума и сил выжившего?

– Так какого хрена он тут у вас живет?

– Всю жизнь при роде прожил, – опять не понял татарин. – Вот и ползает вокруг, куда ему деться?

Русский замолчал, и хозяин опять заинтересовался невольницами. Одетыми оставалось всего четверо: веснушчатая в одном платье, еще одна, столь же удачливая полонянка, и две в татарских одеждах. Обеим уже пришлось снять верхнюю часть одежды, но они, прикрывая грудь руками, успешно уворачивались от летящих костей. Мурза объел остывающее мясо сверху седла, разломил его пополам, сгрыз остатки волокон с меньшего куска и метнул в понравившуюся с самого начала цель… Промахнулся.

Эх, будь русский каким-нибудь просителем – приезжают иногда, умоляя иконы им вернуть, или родичей позволить выкупить… Вот тогда он Менги-стра самого заставил бы кидать костяшки в полонянок, как миленького. Кидал бы, и на минуту отвернуться б не смел. А доверенного Кароки-мурзой спутника особо не заставишь головой по сторонам не вертеть.

Дед Антип засопел слева, громко причмокнул. Не повезло ему в этот раз: ни мяса на блюдах не осталось, ни костей – все перекидали. Один только русский перед грудой объедков сидит, лениво догрызая верх ноги. Старик осторожно подполз к нему, тихонько просительно почавкал. Менги-стр покосился вбок, и потом коротко и резко взмахнул рукой. Антип странно дернул головой и уткнулся лицом в ковер. Грудь его больше не шевелилась, руки обмякли. Он был убит настолько быстро и бесшумно, что никто, кроме самого хозяина кочевья, ничего не заметил. Ни крови, ни вскриков – русский брезгливо отер ребро ладони о ковер и продолжил трапезу.

Алги-мурза мгновенно потерял интерес к празднику. Теперь он понимал, что никакие землячки, насилуемые татарами по шатрам, никакие насмешки над полонянками гостя действительно ничуть не волнуют. Хоть кишки им тут всем выпусти – у него даже аппетит не испортится. Да еще дед Антип… Никчемный, конечно, невольник, хвоста ослиного не стоит. Вот только… Только помнил еще мурза свою няньку, грудастую Дашу, ее теплые прикосновения и отряхивающие его, упавшего несмышленыша, большие розовые руки. Помнил Витолда, сперва ходившего у седла, а потом долго ездившего позади, пока татарчонок окончательно не прирос к скакуну. Сейчас они, наверное, тоже ничего не стоят… И, разумеется, мурза, владеющий четырьмя кочевьями, подавать им пиалу с водой на смертном одре не помчится. Но вот так… Подползти к гостю за косточкой милости и уткнуться в землю… Увидеть такое, или просто узнать про такую кончину… ему бы не хотелось.

– Эй, ты!

Он подозвал к себе веснушчатую невольницу, все еще продолжавшую танцевать с тремя другими, и когда она подошла на несколько шагов, небрежно запустил в нее оставшуюся от седла кость. Теперь полонянка уворачиваться не посмела, и мурза попал ей в плечо. Девушка остановилась, наклонилась к подолу платья и сняла его через голову, обнажившись снизу доверху. Широкие бедра, пологие бока, большая грудь. Хороши все-таки русские пленницы!

Мурза поднялся, крякнул, разминая затекшие ноги, взял ее за руку и пошел к шатру: не прилюдно же ее брать! Чай, не в набеге.

Ожидавшей внутри невольнице он махнул рукой, прогоняя наружу, скинул халат и принялся развязывать шаровары:

– На четвереньки становись, подставляй задницу. И плечи вниз опусти, чтобы твоя дырка вверх выпирала.

Он встал позади принявшей указанную позу пленницы, попробовал рукой: влажная давно, ждет милости господина. Уверенно вошел – как и полагается повелителю и господину. Начал пробиваться вперед, к самому ее нутру, одновременно скользнув руками по обнаженной спине, потом опустив вниз и сжав ладонями обнаженные груди. Невольница жалобно застонала, и мурза ощутил, как внизу живота зарождается раскаленный шар, который спустя мгновение выплеснулся вперед, и ушел в лоно ее, женщины, – и она ощутила этот жар, громко закричав и вытянувшись на ковре.

Алги-мурза лег рядом, немного отдохнул. Потом поднялся, подтянул шаровары и завязал поясную веревку. Невольница тоже вскочила, но хозяин кочевья успокаивающе махнул на нее рукой:

– Лежи, не уходи. Сейчас поем немного и вернусь, еще раз тебя опозорю. Так ведь у вас считается?

Полонянка кивнула.

– Вот и жди.

Перед дастарханом осталось всего пяток рабынь, причем в шароварах – одна. Но под непрерывным потоком костяных кусков долго она продержаться не могла. Заметно поредело и число гостей – пленницы уходили, естественно, не сами. Русский, почти полностью истребив предложенное мясо, с видимым удовольствием пил кумыс, иногда лениво поглядывая на пытающихся изобразить танец голых женщин.

Вернувшись на свое место, мурза взялся за холодную голову, расколотил череп, жадно выгреб ладонью мозг, проглотил его, старательно облизав пальцы. Оглядел еще не разошедшихся гостей:

– Шаукат, – окликнул он опытного нукера, которого в последнем набеге ставил сотником. – Когда гость устанет и соберется отдохнуть, положи его в отдельном шатре. И выстави охрану: его жизнь доверена нашему роду самим беем Кароки-мурзой.

– Да, господин, – поклонился тот.

– Если хочешь взять на ночь невольницу, Менги-стр, – повернулся хозяин кочевья к гостю, – выбирай любую.

Тот поддернул верхней губой, выражая полное свое презрение к увиденным полонянкам.

«А ты как думаешь?! – мысленно возмутился мурза. – Что я тебе татарку на ночь пришлю?! Не хочешь русскую бабу – спи один!»

Вернув нож на пояс, Алги-мурза метнул расколотый череп в пленниц. Никуда не попал, но смех и крики одобрения среди татар вызвал. Потом поднялся и ушел в свой шатер.

Веснушчатая, как он и приказал, лежала на ковре возле почти прогоревшего очага. Увидев господина, она поднялась на четвереньки и уткнулась лицом в ковер, принимая предыдущую позу.

– Подбрось кизяка в огонь, – распорядился хозяин, скидывая халат и расстегивая пояс. – За моим местом у стены ватная подстилка лежит и одеяло, атласом обшитое. Постели там у края и ложись на спину. На этот раз я хочу тебя видеть.

* * *

Утреннее желание Алги-мурза удовлетворил тоже с полонянкой, на этот раз оставив своих жен совершенно ни с чем. Пленница ему понравилась: холодная, но покорная вначале, она быстро вспыхивала в объятиях господина, становясь страстной и жаркой. Вся из себя гладкая и бархатистая, без оспин и почти без родинок. Такую, пожалуй, продавать жалко, хотя цену за нее дадут изрядную. И при стойбище в общем услужении жалко оставлять: или ошпарят на кухне, или подростки ненасытные спортят – весь жар отобьют, сладости и способности к ласке лишат. В общем, либо шрамов получит, либо холоду наберется. Ни золота тогда от нее не станет, ни удовольствия.

Хозяин кочевья еще колебался, хотя единственный вывод напрашивался сам собой…

– Тебя как зовут?

– Даша, – потупила полонянка глаза.

– Покажи руки.

Невольница, ничего не понимая, вытянула руки перед собой.

– Нет, – мотнул головой татарин. – Ладони покажи…

Ладони у девушки были розовые и горячие – Алги-мурза скользнул по ним кончиками пальцев, отвернулся, поднял широкий пояс из толстой бычьей кожи с висящими на нем саблей, двумя ножами, огнивом и кошелем, подпоясался.

– Старшую жену мою знаешь?

– Да, господин.

– Придет Фехула, скажи, что я беру тебя в гарем. Пусть переоденет и место отведет. И кибитку отдельную! Поняла? – Он обернулся на всхлип и обнаружил, что новая наложница плачет. – Ты чего?

– Домой… Домой хочу…

– Да как ты!.. – Мурза хотел дать ей звонкую оплеуху, но как-то само получилось, что вместо этого он просто прикоснулся к мокрой щеке. – Здесь теперь твой дом. Привыкай. Меня жди. Вернусь – подарки привезу.

– Не бросай меня! – Наложница упала на колени.

– Вот шайтан!

Мурза растерялся. В голове промелькнули рассказы о том, что из русских женщин получаются самые ласковые и преданные жены… И самые ревнивые. Сколько случаев было, когда детей других жен они изводили, когда соперниц по вниманию мужа резали – не счесть.

– С собой возьми, господин! Любить каждый день стану, господин. Я ласковой могу быть, я внимания требовать не стану. Не хочу опять одна!

– Да не могу с собой повозок брать! Верхом мы идем, торопясь… – Алги-мурза поймал себя на том, что оправдывается. Оправдывается перед наложницей, которая еще и часа в гареме пробыть не успела. – Вот шайтан! – разозлился он. – Сказал: здесь оставайся! Воля моя теперь тебе защитой. Фехула тебя оденет и место отведет хорошее, я ей сам скажу.