Театр полутеней. Современная проза

Пыль

Семья. Муж, жена, двое детей. Живут в общежитии.

Сыновья; одному 8, другому 11, в комнате напротив, через коридор.

У мужа дом в деревне, вода в реке, дрова в лесу. Поэтому ютятся в городе. Она периодически выгоняет супруга вон. Характеры у обеих взрывные, до женского визга и мужского мата на весь этаж. Он уезжает в свой заброшенный дом. Возвращается.

До следующего спектакля, где главными зрителями – дети. Декорации те же.

Антракт.

Летом в ее комнате поселяется мужчина. Покупает подарки мальчикам, водит их в парк и на речной пляж.

Она, порхая от комнаты до кухни и обратно, на седьмом небе. Поет и улыбается. Новое платье, прическа, колыхающиеся груди. Горячий, волнующий, медовый месяц.

Приезд мужа. Скандал, крики, слёзы, визг, милиция, плач, звон разбиваемой посуды. Любовник покидает насиженное тепло, сумки, пакеты, куртка через руку. Золотистая пыль повисает в коридоре. Застывшие мальчики в дверях.

Долгая зима. Отец снова в деревне. Сыновья ходят в школу. Просыпаются рано, за окном черно. Небо усыпано крупными звездами. Морозно. Мать, вбегая к ним по утрам, визжит, громко, истово, заставляет подниматься скорей. Бьет чем попадя и куда попало. Дети запуганы и ущербны.

Родитель появляется редко, но внезапно. Убедившись в семейной добропорядочности, исчезает. Старший сын, увидев в окно шагающего в сторону общежития отца, повернулся и прошептал брату.

– Комиссия приехала.

Три товарища

Время назад в поселке Верхнечусовские Городки, Пермского края, произошел уникальнейший для киносценаристов случай. Два бравых милиционера получив задачу на задержание и арест N.N., взяв с собой наручники и ордер подписанный прокурором, при оружии (пистолеты Макарова, с полными обоймами) направились по адресу разыскиваемого.

Плавился июль. Умиротворенность погрузившегося в знойный летний вечер поселка заполняла все видимое пространство, и как оказалось впоследствии, сыграло роковую роль до сих пор не сыгранную в кино.

Застав гражданина в доме, милиционеры не стали спешить с грозной мерой ограничения свободы. И они не были одиноки, N.N. был с ними абсолютно согласен и постепенно взял инициативу на себя. Кроме инициативы он еще взял и три бутылки водки, сходив магазин (один! без конвоира!!! – (Последний день на свободе, мужики»!!! ) и, вернувшись домой, приступил к завершению спектакля. Накрыл стол, свежие огурчики, жареная картошка с грибами, зеленый лучок, укропчик, тонко нарезанное сало с розовым аппетитным оттенком. Уселись на веранде.

Мы никогда не узнаем, о чем говорили эти трое, выросшие в одной деревне, ходившие в одну школу, знавшие все наперечет про всех и про все. Кончилось все банально. Милицмены, приняв завышенные обязательства по объему выпитого, упали на пол, не пытаясь даже подняться – их там нашли рано утром.

А не случившийся арестант, забрав пистолеты, ордер и наручники, ушел в лес. Нашли его через полтора месяца, вернее сказать, что он сам вышел и сдался, ночи уже стали холодными, продукты видимо закончились, одним словом – неуютно почувствовал себя N.N.

Влепили ему за растоптанное милицейское знамя 12 лет. Неудавшихся конвоиров пришлось освободить от почетной должности за утерю табельного оружия. А начальник милиции /теперь уже на пенсии/ все еще вздрагивает по ночам, вспоминая как они с участковым увидели ранним утром две храпящие рожи, в милицейской форме, на руках надеты сапоги, снятые с их ног гражданином N.N. а в фуражках, лежащих рядом, мирно покоились коровьи лепешки.

Искра

Седой ёжик. Пригнутая к груди непропорциональная голова. Плечи вывернуты в обратную сторону. Голос вкрадчивый с высокой октавой в гласных. Напряженно старается выглядеть интеллектуалом. До перекоса лицевых мышц.

Работает в городской газете. Две первые страницы со вскинутой рукой. По – пионерски. Никакого негатива. Живем в лучшем городе на земле. Далее следует телепрограмма, объявления, некрополь, реклама. Семь деревень в одной телеге. Восемь страниц серой бессмысленности.

Я приведу лишь один, но замечательно гениальный ляп. Корреспондент газеты Марина Р., нахально считающая себя поэтом – немаловажная черта для журналиста – в рецензии на спектакль местного театра позволила объявить. «Моцарт как-то обратился к Сальери. Ну, что мой друг Сальери! Коль станет тебе скучно, открой шампанского бутылку, или прочти «Женитьбу Фигаро»!

Переврав Пушкина с точностью наоборот. Простим ей эту милую шалость.

Я уже хотел отбросить в сторону тусклую газетную серость, но взгляд уцепился и полетел вслед за автором, возносящимся выше и выше. Оставив Александра Сергеевича на пыльной дороге. Интуитивно, согласно собственной дремучести, она обозначает «маленькие трагедии» именно так, как вы видите. С прописной буквы. Я попытался окликнуть ее, приземлить, и отправил письмо в редакцию по электронке.

Но не тут-то было.

Представил их растерянные лица. Мерцающие мониторы. Даму, поджавшую губы. Бледность щек. Злорадные усмешки сослуживцев. Пыльный фикус в углу.

В их, вросшем в землю, чугунном заборе безразличности, приоткрылась прозрачная в своей невесомости калитка, с надписью «Совесть»… пауза, и дружно, не сговариваясь, они захлопнули ее. Не получив ответа, я расхохотался, вспомнив довлатовское.

«Захожу в магазин. На витрине «Свежий лещь». Спрашиваю продавца.

– Почему лещ с мягким знаком?

– Какого привезли, таким и торгуем»!

Помещение в прекрасном состоянии. Оргтехника, мебель, цветы на подоконниках, ухоженное резное крыльцо. Коллективно кичатся годом начала издания. Год массовых расстрелов и лагерных эшелонов.

Ёжик заведует кроме того поэтическим сборищем местных динозавров. Копнув поглубже, увидим отцепленный от времени вагон. Комсомол, нерушимость, вечная весна.

Да и сам пописывает стишки. Глуповато сляпанные. Прочел я у него такое и поневоле задумался о физиологии человека.

«Голова не может болеть, она – кость»

Читая на «поэтических» вечерах, радуется аплодисментам. Уровень культуры слушателей равен его поэзии.

Еще один поэт, не воображайте себе, что у нас их пруд пруди. Скорее болото.

Так вот. Пишет в своих мемуарах. Я родился в день, с 3 на 4 июля. После такой строки самовлюбленности, читать далее почему то не хочется.

Заслуженный работник городского театра, почитатель седого ёжика, сидя в высоком жюри на просмотре детского и юношеского творчества, высказала восхищение.

– Спасибо дети! Вы открыли для меня новое имя. Дина Рубина! Я даже не слышала о такой!

В окно заглянул 2012 год, и отвернулся от стыда.

Бэла

В неполные 14 лет, ее огромные глаза, наполненные какой-то глубокой обреченностью, выделялись среди десятков глаз девочек, таких же, как она милых, юных и мечтающих прожить эту жизнь также счастливо, как эти дни, проведенные в Центре. Под горячим солнцем, на воздухе, наполненном запахами хвои, трав и листвы, когда на заре они спешили на утреннюю зарядку, поле стадиона блистало миллионами жемчужин росы, замершей на его стриженом газоне, а в березовых аллеях стоял несмолкаемый, переливчатый птичий гвалт. А главное – чтобы тебя любили и понимали. И услышали.

Ее привез отец, вероятно, он хотел уберечь свою дочь от семейных невзгод. Что-то у супругов не ладилось. То разводились, то сходились, подобно петербургским мостам, а девочка росла, росла и вдруг мама с папой заметили, что их трое, а не двое, как им казалось. Две огромных сумки, сопровождавшие ее хрупкую фигурку, словно говорили о предстоящей неподъемной тяжести жизненных реалий. Стройность, пластичность, обаяние, любовь к стихам и танцам словно обрисовали вокруг нее притягательный, светлый круг, втягивающий в себя всех мальчишек, отдыхавших в то же время в Центре. А она, не сознавая еще эту всеобщую влюбленность, принесла мне однажды их записки, и читала их с заливистым, мягким смехом. Помню, я долго беседовал с нею в тот вечер. Прямота суждений, острое ощущение несправедливости, ее умение слушать, говорить с выдержанными паузами, сочеталось с детской непосредственностью и девичьей романтикой. Только вот о родителях она ни слова не сказала. В глазах полыхнуло так, что я не спрашивал более.

Через неделю приехал отец, и они с утра до полудня бродили вдвоем по дорожкам, пронизанными солнцем и сквозными тенями ветвей. Я не знаю, о чем они говорили, но видел дважды, как она была серьезна. А вечером, во время дискотеки она снова была задорной, озорной и смешливой. Мальчишки ходили за ней, словно ослепшие от света и грохота музыки. На конкурсе чтецов она стала первой, при вручении приза спрыгнула со сцены и убежала с распахнутыми счастливыми глазами. На фестивале танца пацаны так били в ладоши, так свистели от восхищения, что она расплакалась. А позже, когда все пошли по корпусам для ночного отдыха, она долго что-то показывала на звездном небе и рассказывала сверстникам, притихшим от неожиданности.

За три дня до окончания смены, когда все на бегу, в суматошной подготовке к прощальному карнавалу, в веселых заботах по приготовлению костюмов, масок, репетициях номеров праздничной программы, среди этого жизнерадостного детского шума и смеха, музыки и теплого южного ветерка, у ворот Центра остановился серебристый «Опель». Из него, распахнувши дверь, вышла дама и мощным ледоколом, правда сбившимся с курса, ринулась через ворота, не видя ни предупреждающей таблички о времени посещений, ни охрану, ни саму себя со стороны. Уже вцепившись в грудь охраннику, остановившего ее, вращая глазами, матерно ругаясь, она успевала выкрикивать имя своей дочери. Тяжелую и пьяную женщину оттеснили от ворот, усадили в машину, но она, уже затмившись, бросилась бегать вдоль ограды, и кричать, кипя от злобы и ненависти к девочке, что не захотела видеть ее. Резко развернувшись, качающейся походкой вернулась к машине, хлопнула дверью и уехала…

А ее дочь, в то же самое время, от стыда, пережитого в эти страшные десять минут, от бессилия исправить материнскую ошибку, от всего накопившегося за ее маленькую жизнь, полную незамеченных никем детских обид, в состоянии истерии занесли в процедурную медчасти и врач, много повидавший за свою практику, ставил укол за уколом, и все время протирал запотевшие от слез очки. Она уехала последней, приехал отец, погрузил ее сумки в машину, выглядела усталой, все-таки пришлось полежать в палате медчасти трое суток. Но когда я подошел, улыбнулась, обняла и прошептала – «Спасибо Вам…» Больше я ее не видел.

Маска

Черты лица мелкие, внешность и походка тунгуса. Масляные глаза при виде женщин, любая лишь как объект вожделения. Без меры похотлив. Скабрезная речь. Циничен. Жаден. Язвенник. Пьет все время мутный отвар из термоса. Натужно косит под молодость, но зря, маска богдыхана со старой и залоснившейся гравюры.

Занимается резьбой по дереву. Медведи, черепахи и прочая лабуда. Не чурается бюджетных заказов города. Порочно – таинственные связи с управлением культуры.

То сколачивает шхуну в парке, то стучит молотком забивая гвозди в доски в городском центре, на площади. Доски не строганные, с древесной корой по бокам.

Арт-обьект. Своеобразие «мастера».

К новогодним праздникам он опять будет слеплять снежные фигуры, горку, аттракционы. Что закажут. Суетлив. Тёмен. Шныряет по улицам зазывая помощников но, обманутые единожды, отворачиваются. Всегда при окончательном расчете отожмет определенную сумму в свою пользу. Видимо не бивали.

Ни жены, ни детей. Ни друзей.

Сейчас одет в коричнево-желтый камуфляж. Согнувшись на морозе, дергает шнур бензопилы. Чертыхается. Не заводится.

Недалеко стоит его машина «Нива». Забрызгана осенней грязью. Посредине зимы. Пальцы его коротки, с красноватыми пятнами экземы. Часто моргает, как от яркого цвета. Чью жизнь он живет?

Обида

Ты такой же, как отец! – крикнула в сердцах мама. А мальчик плохо помнил своего отца, и поэтому ему стало интересно узнать, каким же был папа. Мама все равно ничего не расскажет, хотя отцово фото стоит на этажерке, на верхней полочке рядом с радио. Радио тоже было предметом любопытства, и однажды, когда мама была на работе, мальчик осторожно снял его со стены и разобрал, то есть выкрутил четыре болтика по углам задней стенки из толстой прессованной бумаги. Эта стенка, упав на пол, открыла ему удивительный мир: внутри было два загадочных проводка, тянущихся к тяжелой металлической воронке динамика, и квадратная коробочка с блестящим стержнем. Загадочная поначалу коробочка оказалась всего лишь регулятором громкости. Неизвестный мальчику запах этих таинственных мерцаний смутно навеял далекую и светлую жизнь, вычитанную из книжек, которые занимали все остальные полки этажерки.

И в этот миг он вдруг вспомнил! Да, да!

Осенний холодный день, дождливый и ветреный, огромный перрон вокзала, женщины в жакетках, длинных юбках и на ногах боты с высоким каблуком. Мужчины в длинных пальто с широкими плечами, такие же широченные брюки, блестящие, отливающие чернотой, тупоносые туфли. Запах папирос, женских духов, мужского одеколона и угольного паровозного дыма. Мальчик еще очень мал, поэтому он видит огромные колеса вагонов, когда мама, спеша и таща его за руку, бежит вдоль состава. Там, где-то впереди папа. И почему то надо быстрее, быстрее, мальчику жарко в теплом плотном пальтишке, ноги заплетаются от тяжести грубых, на толстой подошве, ботинках. Но они успевают. И вот папа, увидев его, стремительно делает шаг навстречу, подхватывает на руки и прижимает к своей колючей щеке.

Мама смотрит снизу, молчит и отворачивается, а когда вновь взглядывает на мальчика, то он видит светлые дорожки от слез на ее обеих щеках. Звонкие и холодные удары колокола, горящего металлическим сиянием на стене вокзала, крик паровоза, суета, чемоданы плывут куда – то вверх и исчезают в открытой вагонной двери. Крики людей, объятия, поцелуи, топот ног и наконец, напугавший мальчика лязгающий грохот состава, колеса оживают, вагоны срываются с места со скрежетом, свистом, неимоверным шумом. Пепельно-черный дым паровозной трубы начинает стелиться вниз, закрывая и вокзал, и сумрачное небо с косыми ниточками дождя. Последний вагон убегая, резко открывает пространство, будто растворили двери закрытые до того, и мальчик видит мокрые рельсы, шпалы, острые серые камушки насыпи, а подняв глаза, замирает в удивлении. Сложенная из прямоугольных страшных камней, высоченная таинственная башня с отростком трубы на верхушке смотрит на него прокопченными глазами двух маленьких окон, забранных решеткой. – Что это, мама? – Водонапорная башня. – А зачем она? – В паровозы воду наливать. Отстань. – Мама плачет, роется в своей сумочке, выхватывает оттуда носовой платок и мальчик вдруг понимает, что они остались вдвоем. Ведь папа, он точно видел, сел в этот ушедший поезд.

Он быстро привинтил крышку радио на место, поставил его точно так, как было, и включил в розетку. Внимательно все осмотрел, чтобы никаких следов, а то мама опять устроит скандал, и остался доволен. Стояли уральские, жуткие январские морозы, по утрам заводской гудок трижды сигналил о том, что в школу идти не нужно, это радовало мальчика, можно почитать, посмотреть в окно на зябнущих прохожих, на редкие автомашины, на лиловый утренний воздух, на поздно встающее ледяное и маленькое солнце. Но сегодня он решился написать папе письмо. Его адрес он нашел случайно в комоде, в коробочке, куда мама сложила домашнюю документацию. Здесь было свидетельство о рождении мальчика, мамин паспорт, ее свидетельство об окончании средней школы, ордер на жилплощадь, квитанции об уплате за свет и воду от конторы «Водосвет», свидетельство о браке родителей мальчика и десятки вовсе неинтересных бумаг.

Тут же аккуратной стопочкой, перевязанные тесьмой, хранились извещения об уплате алиментов. Каждый бланк, небольшой, из плотной бумаги, с четким шрифтом, с прописной суммой денег – «пятьдесят рублей 00 коп». – с отметкой каждого месяца за весь пятилетний срок после папиного отъезда. Мальчик взял новый конверт, лежащий тут же, старательно переписал папин адрес – Молдавская ССР, Кишинев, бульвар Роз, дом 65, кв.18. Фамилию, имя и отчество выписывал так, что на лбу выступила испарина от напряжения. Уф! Теперь самое главное. Письмо.

Но о чем писать? Мальчик задумался, и с внезапной горечью осознал, что он совсем не знает, о чем написать папе. А ему так хотелось, чтобы папа узнал, как он вырос, как учится, как любит читать, как он уже подрался, и не раз, с мальчишкой из соседнего дома, защищая свою одноклассницу от обид и едких намеков. О том, что он вовсе не безотцовщина, как упрекают его во дворе старшие мальчишки. О том, что он просто очень скучает, и что ему и вправду нужен папа. И еще столько, столько всего необходимого нужно сказать папе… Что и тетрадки не хватит.

И тогда мальчик просто написал – «Здравствуй папа! Здесь очень холодно, стоят сильные морозы. Я очень скучаю по тебе, папа. Пришли мне яблок, зимой у нас их нет. У меня все хорошо, папа. Твой сын.»

Не прошло и двух недель, как пришла посылка, фанерный ящик, обшитый серой тканью, с сургучными печатями, с красивым каллиграфическим папиным почерком. В ящике были уложены великолепные крупные яблоки, красные, крепкие, с желтыми цветовыми переливами. Необыкновенно вкусные, мальчик еще никогда не ел таких изумительных яблок. Но съев только одно, он выложил все яблоки в корзину, осмотрел все стенки ящика, оторвал с него ткань, прощупал ее, заглянул во все щели, перетряс ящик над столом и почувствовал как снизу, от живота к горлу стремительно взлетел горячий огромный ком, глаза защипало, и хлынули слезы, обжигая щеки, перехватывая дыхание. Ни строчки, ни одного слова от папы не было…

Только яблоки, и яблочный запах, затопивший комнату.

Медаль

Далеко в горах грохнуло и покатилось дробящимся эхом. Я проснулся. Еле видимый рассвет холодным ознобом заглядывал в палатку. Услышал торопливые шаги часового, шум скатывающихся камней под его ногами. Быстро одевшись, натянул сапоги, накинул бушлат, передернул на ремне кобуру пистолета под правую руку и, подхватив свой автомат, выбежал в студеное объятье ущелья, где мы остановились на ночлег. Небо на востоке зажигалось пунцовым жаром. Грохочущее эхо повторилось, я успел заметить вспыхнувшую зарницу в районе дислокации нашей роты и мгновенно все понял.

Толкнув часового, заорал.

– Боевая тревога! Пять минут на сборы! Связиста ко мне!

Разведвзвод взметнулся из сна, без лишней суеты, выстроился в две шеренги на площадке, покрытой желтой тяжелой пылью.

Заспанные, бледные лица, ни улыбок, ни эмоций. Равнодушие воспаленных глаз.

– Слушай боевую задачу!

– Посты охранения остаются на занятых позициях! Старшим назначаю сержанта Карасева! Связист Еременко поступает в ваше распоряжение! Действовать согласно обстановке!

Взвод! Напра – во! За мной, бегом! Марш!

Слушая тяжелый топот за спиной, я сосредоточенно думал, что же могло случиться в расположении роты? С нашей стороны угроза исключена, дорожное полотно, замкнутое отвесными скальными стенами просматривалось уже 16 часов постами боевого охранения. Мы двигались авангардом, поэтому разрыв составлял 3 км. Рота утром должна была начать рассредоточение по горным высотам, занять позиции и проконтролировать прохождение колонны из Баграма, с горючим, продовольствием, боеприпасами и медикаментами.

(для справки: в Баграме, во время советско-афганской войны дислоцировалась база ВВС СССР, была построена взлетно – посадочная полоса, способная принимать тяжелые транспортные самолеты и стратегические бомбардировщики).

Впереди уже стоял автоматный треск. Короткие, с паузами, урчания боевых машин. Слышны тяжелые, хлесткие очереди крупнокалиберного пулемета. Опять грохотнул взрыв.

– Гранатометами бьют сволочи!

За поворотом открылась клубящаяся пыль, жаркие всплески выстрелов. Слева от дороги, на скальном козырьке и межгорной ложбине движение фигур противника; короткие автоматные очереди и перебег от камня к камню – выверенная тактика. Рота растянулась в обороне. Дымят, выбрасывая черные языки, два БМП – Максимов! Пулемет к бою! Видишь, слева! Сахно! (взводному снайперу). Найди позицию и гранатометчиков к ногтю! Взвод! К бою!

В этот миг выхватываю взглядом ближайшую к нам подбитую боевую машину, ставшую сейчас отличным укрытием.

– Короткими перебежками! Пошли!

Нас заметили, веер пуль, взбивая пыль, разметывая камни, лег чуть впереди. Все дружно повалились на спасительную землю. Только настала пауза, вскочили и бросились, пригибаясь, в тень БМП. «Молодец Максимов»!

Становилось жарко. Справа ударила 30 мм автоматическая пушка с башни оставшейся невредимой машины – пробивая бреши в скоплении противника на гористом спуске, высокими взрывами раскидывая камни в ложбине, где укрылись душманы.

– Серегин, Ясунов! Проверьте коробочку, что там с экипажем, и башню!

Они нырнули во чрево подбитой машины.

– Все двухсотые! Пушка и пулемет в порядке!

– Вот молодцы! Вовремя ударили!

Это лейтенант Драганов из второго взвода, разгоряченный, с разорванным рукавом, в потеках крови. Пробрался к нам от – залегшей за обочиной дороги – роты.

– Ты ранен? Давай перевяжу!

– А, черт, я и забыл! Мои бойцы!

Он кивает на дымящуюся машину, откуда вынимают и укладывают в ряд погибший экипаж. Морщится от моих неумелых движений с индивидуальным пакетом и матерится сквозь зубы, взглядывая в сторону противника.

– Отходят, суки! Представляешь? Хотели нас врасплох взять! Вот эти пацаны и спасли!

Он здоровой рукой хлопает по броне машины. Я сую ему в рот раскуренную сигарету.

– Вовремя заметили и открыли огонь! А то перестреляли бы как куропаток!

В его глазах плещутся боль и отчаяние. Бледность щек. Целиком еще там, в горячке боя.

Через три минуты, доложив командиру о своих действиях, я приказал личному составу привести себя в порядок, получить боеприпасы и приготовиться к возвращению на боевые позиции.

Ротный закурил, долго разминая перед этим сигарету. На запястье светился фосфором циферблат командирских часов. Прокопченные пальцы. Стальные от усталости глаза.

– Смотри там внимательней! По разведданным ожидается масштабная операция в нашем районе! Обещали десантуру нам в подмогу, но как говорится, Бог располагает!

Неровский был крепкий, боевой офицер,

Я знал одну историю из его личной жизни. Но об этом не сейчас. Да и встреча наша была последней, он был убит снайпером спустя два дня.

Год назад в его военной судьбе произошел совершенно обычный для военного времени случай. Приехал в роту проверяющий майор из Москвы. Покрасовался, полюбовался горными вершинами и распорядился проехать до ближайшего кишлака на бронетранспортере. Не доезжая запыленных улочек и построек, увидел персиковый сад, приказал остановиться и нарвать ему нежных плодов для подарков в столице. Боец спрыгнул, шагнул… взрыв. До госпиталя довезли, но остался без ног.

Майор, чувствуя за собой вину, представил солдата к награде. Неровский, узнав как все было, ворвался вечером к нему и вызвал майора на дуэль! И тот, придавленный страхом, обливаясь липким потом в жаркой афганской ночи – бежал! Его так и не нашли.

Фраза капитана – «шакал в поле не воин» облетела всю дивизию. Дело пришлось замять. Особисты не нашли обвиняющего материала.