Anamnesis morbi. История болезни

– Не понимаешь, Палыч? Ты – жрец Асклепия, его служитель. Ты – врач!

– Допустим. А что за дар даёт жезл?

– Исцеление… Дар исцеления… точно знаю. И ещё что-то… Никто не владел жезлом после Асклепия. Никто не знает точно, что может жезл… какая сила в нём. Ты узнаешь. Ты будешь первым… после бога… После Асклепия. Ты заслужил, Палыч…

По моей спине пробежали мурашки. Удивительным образом странные слова старика воспринимались всерьёз. Грек не врал, не сочинял, не предполагал даже. Он просто ЗНАЛ. Знал, что в самом деле жил на Олимпе бог-целитель Асклепий, и был у него жезл, и кто-то упрятал этот жезл в Лабиринт после гибели бога. И вот теперь мне предстоит вернуть этот жезл миру.

Я почувствовал себя Брюсом Уиллисом, летящим к астероиду. А старик продолжал вещать:

– Только учти, Палыч: как только ты возьмёшь печать и начнёшь свой путь к жезлу, обратного хода не будет. О том, что ты пошёл за ним, узнают очень скоро…

– Кто узнает?

– Охотники… не знаю, кто они, откуда, как выглядят… Прадед тоже не знал. Но он говорил так: того, кто пойдёт за жезлом, будут преследовать охотники. Будь осторожен, Палыч… будь осторожен…

Старик закрыл глаза и, отпустив мою руку, откинулся на подушку. Глаза его закрылись. Сознание вновь покинуло многострадальца. Я присмотрелся: да нет, просто уснул. Ладно, Димас, спи, отдыхай, а я пойду переваривать полученную информацию.

Сделав пару шагов к двери, я остановился. В ушах прозвучал хриплый голос грека, призывающий меня взять ключи. Сам не зная, зачем, я вернулся к кровати Антониди и достал из тумбочки увесистую связку. Обещал, всё-таки…

    17 июля, 23—59, отделение реанимации.

Звонок телефона разорвал в клочья блаженную тишину ординаторской. Я вскочил с кушетки, пытаясь разделить сон и явь, схватил трубку:

– Реанимация!

– В кардиологии клиническая смерть! Семьсот двенадцатая палата! —проорал в трубку доктор Симакин и отключился.

– Петрович, в ружьё! В кардиологию на реанимацию!

Мы выскочили в коридор и, подхватив «волшебные чемоданчики», устремились в кардиологию. Из седьмой палаты выбежала Клара и пристроилась в арьергарде. Боевым порядком мы пролетели тёмный коридор отделения: у семьсот двенадцатой столпились изгнанные Симакиным из палаты больные. Внутри царил полумрак, на койке у окна лежало тело пожилой женщины. Мы с Петровичем поставили чемоданы и схватились за углы матраса:

– Три, четыре! – Больная вместе с матрасом оказалась на полу. Я нащупал пальцами сонную артерию. Петрович занёс кулак над грудиной…

– Стой, Петрович!!! —Мой вопль опоздал на долю секунды. Хрясь! Кулак коллеги опустился на грудь болезной…

– А-а-а, убивают! Вы что ж делаете, ироды! – покойница истошно заорала и принялась стряхивать с себя ошалевшего Петровича, – Да что ж это творится-то?! Спала, никого не трогала… на пол швырнули, бить стали! За что?!

Петрович вопросительно уставился на меня. Я пожал плечами:

– Был пульс. Я хотел сказать, но ты успел раньше…

– А где наш труп? —возмутился коллега.

И в самом деле. Вызывали-то на реанимацию. Симакин, хоть сволочь изрядная, но врач неплохой, и такими вещами шутить не станет. Кто-то действительно умер, а мы тут время теряем. Почти минуту коту под хвост. Мы переглянулись и вновь схватились за матрас:

– Три, четыре! – визжащее тело вновь оказалось на кровати. Я на секунду задержался:

– Простите, сударыня! Обознались, – и, провожаемые проклятиями покойницы-симулянтки, выскочили в коридор. Тётки больничных халатах заверещали:

– Сюда, сюда вам, скорее, – тыча пальцами в соседнюю семьсот тринадцатую. Я выругался про себя: то ли у Симакина дефект дикции, то ли у меня дефект слуха. Ладно, потом разберёмся. Мы вихрем влетели в искомую палату.

Первое, что бросилось в глаза – ритмично двигающаяся симакинская спина в промокшем насквозь халате. Коллега делал массаж сердца, видимо, уже давно.

– Петрович, замени! Клара, маску, гармошку, клинок! И готовь подключичку. – я выхватил из рук сестры дыхательный набор и присел у головы умирающего… умирающей! Вика!

– Пал Палыч, вы что? – окрик Клары вывел меня из оцепенения. Я запрокинул Викину голову и прижал к её лицу маску:

– Петрович, стоп!

Коллега прекратил массаж. Я сделал гармошкой вдох. – Давай дальше. На «пятнадцать – раз».

Петрович кивнул и начал бормотать отсчёт. Клара быстро раскладывала всё необходимое для интубации. На счете «пятнадцать» Петрович остановился. Я сделал ещё два вдоха и схватил поданный Кларой ларингоскоп. Так, язык отжать, надгортанник вверх… вот она, гортань. Скверно, ах, как скверно! Из гортанной щели выползала розовая пена. Отёк лёгких!

– Трубку!

Клара вложила мне в руку интубационную трубку. Я аккуратно ввёл её в трахею, подсоединил гармошку и начал вентиляцию. Сестра раздула манжетку и зафиксировала трубку.

– Петрович, что с ритмом?

Он прижал «утюги» к груди Вики. На мониторчике дефибриллятора беспорядочно заплясала зелёная змейка.

– Фибрилляция! Заряд!

Мерзко, с нарастающей амплитудой, завыл звуковой индикатор зарядки и через три секунды умолк.

– Отошли!

Я поспешно убрал руки.

– Разряд!

Викино тело выгнулось дугой. Змейка на мониторе продолжала судорожно извиваться. Петрович чертыхнулся, отбросил «утюги» и продолжил массаж.

– Всё готово для подключички! – Клара времени зря не теряла. Я отложил гармошку и в несколько движений установил катетер в подключичную вену.

– Лидокаин, восемьдесят.

Клара стремительно отламывала ампулам головки. Петрович опять схватил «утюги». Раздался знакомый вой зарядника. Я качал гармошку, тщетно пытался нащупать левой рукой пульс на сонной артерии и отрешённо смотрел на Вику. «И это всё, что я любил…», – невесть откуда пришла на ум цитата.

Происходящее носило совершенно сюрреалистический характер. Нет, всё было привычным: клиническая смерть, реанимация, чёткие действия по устоявшемуся алгоритму… вот только тело, которое мы терзали в попытках вернуть к жизни, принадлежало Вике… а когда-то и мне. И это было насквозь неправильным…

– Отошли! Разряд!

Мгновенная пронизывающая боль вонзилась в левую руку, так и не нашедшую пульс на шее Вики. Сильнейший удар отбросил меня от неё. Боль горячей лавиной пронеслась по всему телу, заставив сердце судорожно сжаться. Я удивлённо посмотрел на Петровича, беззвучно что-то кричавшего, попытался вдохнуть, чтобы ему ответить… и не смог. А потом наступила холодная темнота.

Глава 6

    Когда и где – непонятно.