Русская удаль

Члены комиссии согласно кивают.

– Татьяна Яковлевна, вы, конечно, поняли, зачем мы вас вызвали?

– Дык, это… зачем?

Алёша удивлённо вскидывает голову.

– Ты что, баба Таня, не поняла? Я же сказал, что мы будем вас сейчас судить за самогоноварение. С самогонкой тебя, то есть вас, застукали? Застукали. Полтора литра изъяли? Изъяли.

Старуха согласно трясёт "бородой".

– Отняли, Алёша, отняли… Если бы вы знали, как её, заразу, гнать на кастрюльке, да без холодильничке. Наверное, вся деревня пьяная ходила.

Члены комиссии оживляются. Блондинка (Валера), сидевшая с левой стороны от председателя, записывает ответ "подсудимой".

– Ты… Вы…

Похоже, Алёша никак не может настроиться на официальный тон. Смущённо кохыкает в кулак и начинает по-простому:

– Ты, баба Таня, слыхала о законе по борьбе с самогоноварением и алкоголизмом? Слыхала, я тебя спрашиваю?

Молчание. Старушка тужится что-то припомнить или сформулировать ответ половчее, но не может. Руки ей мешают, она их прячет, то за спину, то сцепляет пальцы впереди себя. Наконец, они, поймав уголки платка по бородой, успокаиваются.

– Ты что, баба Таня, с Луны свалилась? Он уж второй год, как в силу вошёл, а ты будто бы и не знаешь. Знаешь, что есть такой закон?

– Верно, касатик, кажись, был. Про строгости слыхивали…

– Ну вот, закон знаешь, слыхивали, а почему нарушаешь?

– Чего?..

– Указ, говорю, почему нарушаешь?

Старуха переминается с ноги на ногу.

– Дэк это… нужда, Алёшенька.

– Какая ещё нужда? По нужде самогон гонишь?

– Эдак, эдак, – поспешно соглашается старушка. – Водка-то, эвон какая стала дорогущая. Где ж её напасёшься? А тут ещё этот, сухой закон…

– А ты что, гулянки часто устраиваешь?

Алёшенька обводит смеющимися глазами своих коллег. Те снисходительно улыбаются.

– Дык кажную весну и осень. Веселюсь, а то и плачу. Жисть-то вишь, какая развесёлая, – баба Таня кончиком платка смахивает слезу. – Ты, Алёша, разве сам не понимашь? Нужда, я говорю, будь она неладна… Кто ж без ентого дела, что делать будет мне? Э-э… – отмахнулась рукой.

– Ну, можно и за деньги.

– Конечно, можно. Почему нельзя? И за деньги можно. Так не хотят. Кто счас за деньги работает? Деньги мало кто берёт. Им, говорят, подавай счас жидкую валюту. Да оно маленько и подешевше с самогоночкой-то… Этот раз Проша вспахал огород, выпил баночку, а от денег отказался. Разве мне плохо?.. Спасибо тебе, Прохор Игнатыч! Хороший ты человек. И похаешь ладно.

Старушка кланяется мужчине, сидящему с правой стороны от председателя.

– Ты, бабка, того, этого… не сваливай тут на личности, – ворчит Прохор Игнатьевич, нахмурив густые выгоревшие на солнце белёсые брови.

– Дык я что, касатик, – забеспокоилась бабка. – Я ж не со злом. Я ж тебя хвалю. Ты сердобольный, Проша. И пьёшь мало, и денег не берёшь. Другие…

– Ты зачем сюда пришла, бабка? – повышает голос "касатик", краснея.

– Дык это… вызывали. За самогонку, поди…

Старушка пригнула испуганно голову и заводила уголком платка по лицу, казалось, ещё немного, и она заплачет.

– Вот и отвечай. Следующий раз будешь знать, кого угощать, ? ворчит Прохор.

– Дык это старый Михей, паразит, – всхлипнула она без слёз. – Пить пьёт, а как помочь чево попросишь, не могёт. Не дала ему похмелиться… Да и то человек не по злобе сболтнул. Во хмелю был. Он сам здесь, – кивает на двери. – Пришёл каяться. И старуха Настасея с ним. Ох, и шибко она его ругала. Ох, и ругала… Обещает, как накурят, так своей самогонкой вернут мне за туё, что у меня отняли…

Члены комиссии засмеялись. Старуха сконфуженно осеклась и подалась к столу.

– Тю! Че я трёкаю? Вы не слушайте меня, старую дуру… Вы уж это, – вытянутой рукой показала на двери, – им ниче не говорите. Ладно?

– Ладно, ладно, бабка. Прикуси язык, – буркнул Прохор.

Блондинка, наклонясь к председателю, что-то негромко ему сказала. Тот одобрительно кивнул.

– Татьяна Яковлевна, – обращается она к бабке. – Возьмите стул, присядьте.

– Вот спасибо, деточки, – обрадовано засуетилась старушка. Берёт стул у стены и ставит его на то место, где только что стояла. Садится, облегчённо вздохнув. – Ноги-т совсем, язви их, худы стали…

– Татьяна Яковлевна, вы о деле бы говорили. О том, о чём вас спрашивают. Лишнего не надо, – говорит женщина тоном учительницы младших классов.

Она выглядит привлекательной, аккуратненькой, с розовыми губками, располагает к себе. Благодаря её присутствию старушка чувствует себя несколько приободрёно. Женщина добавляет:

– И о Прохоре Игнатьевиче ничего говорить не надо. Мы его знаем. Он человек положительный.

– Этак, этак, – одобрительно кивает старуха. – Проша парень хороший, ничего не скажешь. Кабы все такими были, в совхозе жить легче было бы. Его только кликни, он завсегда. Доброй души человек и денег не берёт…

– Слушай бабка, перестань меня дёргать! – возмутился Проша, ёрзая на стуле. – О деле давай.

– А я чё? – стушевалась Татьяна Яковлевна и стала оправдываться. – И я о деле. Нешто я не понимаю?.. И самогоночку я чё, для плохих людей делаю? И чистая она у меня, без табака. Не для себя, а для дела. Когда нужда припрёт, чтоб способней было… Вон, в прошлый месяц, помнишь, Валерия Марковна, я к тебе приходила в правление? Насчёт боровка, подложить его надо было…

– Помню, Татьяна Яковлевна, – кивнула женщина в ответ в некотором смущении. – Но поймите меня. Не могла я тогда вам прислать ветеринара. Занят он был. Так вы уж не обессудьте.

– Да будет, будет, – отмахнулась старуха маленькой ручкой улыбчиво. – Бог с тобой. Я не в обиде. Я Костратыча и так потом сыскала. На ферме подкараулила. Тоже говорил, некогда. А когда сказала, что самогоночкой попотчую, пришёл, уважил. Во-от…

"Во-от" – произнесла ласково, с таким значением, словно всякое к себе участие воспринимает как божескую милость.

– Это, значит, вы Антона Калистратовича пьяным напоили?