Уссурийская метелица

В одно из предыдущих своих посещений майор предупредил их, Щукаря и Уссурийку, о невозможности пересечения ими границы. Уссурийка выслушала его с покорным вниманием, согласно кивая. Отчего Романов и тогда и теперь испытывал перед ней неловкость. Но иначе поступить не мог. Не он был в том виват. Он предупредил их не только из соображений целостности государственной границы, но из соображения их личной безопасности – к русским и "обрусевшим" китайцам там, за границей, стали относиться крайне неуважительно, и от раздурившихся молодчиков всего можно было ожидать.

7

Когда вернулся Щукарь с тремя пограничниками, в доме стоял пьянящий сивушный запах. Казалось – тут самогон тёк рекой. На столе стояла четверть, почти на одну треть опорожненная. На лавке лежал в одних трусах Бабуля, и майор Романов натирал его первачом.

Романову на голову была наложена повязка, прибинтован тампон на щеку.

Моренов уже находился на печи и выглядывал из-под шуб. Он обрадовался, увидев Потапова. Дохромал! Они перемигнулись. Вошли Триполи, Прокопенко и встали у порога. За ними вкатился Щукарь.

– Чо встали? Чо встали? Ну-кась разбувайтесь, разбувайтесь. Ну-кась, – затараторил он. – Ратанчику помогите, – засуетился он около Потапова. Помог ему допрыгать до скамеечки у печи, усадил.

Славка, приседая, вытянул больную ногу, колено горело огнем.

Перед ним присела на оба колена хозяйка, стала помогать разуваться. Славка морщился от боли в ноге, но терпел. И от неловкости перед женщиной краснел.

– Терпите, терпите, пожалиста, – мягко приговаривала она с едва уловимым акцентом.

Уссурийка сняла с него валенки вместе с носками, и на пол встали красные ступни. Славка пошевелил пальцами и, наклонясь, стал греть их руками.

– Ты, ратанчик, как же так, без портянок-то? Ноги-т проморозил? – спрашивал старик, снимая с припечка шерстяные носки. – Накось, набуй мои носочки. Походи в них, отогрей пальчики. Поди, как щиплет, а? – с сочувствием приговаривал он.

У Славки, действительно, ноги замерзли. Валенки он надел, уезжая с заставы, толком не высохшие, после вчерашнего возвращения с Хора. И, похоже, в суматохе у полыньи он все же наступил в воду. А его портянки, как и портянки Коли Прокопенко, пришли вперёд него, и уже сушились на бельевой веревочки у печи. А так как он шёл из-за больной ноги медленно, ноги замёрзли, и замёрз сам. Если бы не полушубок майора и не его шапка – быть бы ему не лучше Юркиного полушубка, который поставил Коля у порога. Сейчас ступни ног отходили, и на глаза от острых покалываний в них накатывала слеза – хоть плачь!

Майор, подойдя к Потапову, сказал:

– Снимите брюки, посмотрим, что с ногой.

Славка смущенно посмотрел на хозяйку. Та поняла и отошла к плите, где варилась картошка, и, открыв крышку на чугуне, тонкой палочкой наколола пару штук – готова. Плита была встроена в русскую печь, и топилась дровами.

Потапов приподнялся на одной ноге и, расстегнув ремень на галифе, спустил их и кальсоны, оставшись в трусах. Присел, перед взором возникла тёмно-розовая опухоль.

Коленная чашечка была смещена. Романов положил одну руку на колено, а другой стал сгибать ногу. Рядовой морщился, но терпел. Тёплая ладонь, казалось, снимала жар, но шевеление ноги приносила боль. Майор выпрямил ногу, погладил коленную чашечку, и слегка подал её вверх. В Славкиных глазах промелькнули искры, но в ноге что-то приятно хрустнуло. И боль сошла вместе с тихим возгласом.

– Ну как, легче? – спросил Романов.

– Кажется… – выдавил ломаную улыбку солдат.

– Погодите, не одевайтесь.

Прокопенко, разувшись, тоже оказался босиком. Но ноги у него не были красными. Однако дед подал и ему свои обрезанные валенки, стоявшие у печи на полу.

– Накось, набуй-ка мои чуньки.

Приятное, нежное тепло обволокло ступни.

Хозяин, дав несколько мелких, в общем-то, ничего незначащих распоряжений. Жене – касающиеся стола, на котором уже стоял ужин: чашка с квашеной капустой, балык, кетовая икра в миске, хлеб. Кроме картошки, которую в "мундирах" хозяйка на скорую руку доваривала в чугуне. Майору – не жалеть растирки; солдатам – быть как дома, не стесняться, – убежал на улицу распрягать лошадь.

Майор, смочив пук ваты в стакане с самогоном, из которого пользовался сам при обработке своих порезов на голове, прихватив бинт, вернулся к Потапову.

– На время привяжем компресс, – приложил вату к колену, стал прибинтовывать. Потапова передернуло от холодного тампона.

– Хм, на такое дело первак портить, – с насмешливым сожалением проговорил Слава.

– А вы что предлагаете, Урченко?

– Дак мочой и достаточно. Мы так завсегда делаем. Очень хорошо помогает при ушибах. Что переводить добро…

– Я тебе, тезка, предоставлю такой случай, всю голову будешь этим дерьмом лечить, – в сердцах выдохнул Потапов.

Морёнов и Бабенков порхнули на печке. Майор и солдаты на лавке усмехнулись.

– А я-то причём?

– Чтобы в следующий раз топор на голову себе ронял. Мерин.

У Славика от обиды задергалась нижняя губа.

– Товарищи, пограничники, – повысил голос майор, – не забывайтесь.

За окном день уже угасал. Солнышко, на прощанье выйдя из серой хмари, краем зацепившись за горизонт, послало прощальный луч, и он, проникнув в угловую фрамугу окна, освещал кухню. На этом день кончился.

Понемногу успокоившись, расселись вокруг стола, притихли. Никто не приступал к еде. Ждали хозяина. Он же, о чём-то балабоня с лошадью, с собакой во дворе, чего-то медлил, нагоняя и без того разыгравшийся аппетит после нервных переживаний. И даже Морёнов и Бабенков, лежащие на печи под тулупами, вожделенно взглатывали слюнки. Дразнили домашние запахи и дурманящий дух самогона. Искушение нарастало.

Морёнов наблюдал за хозяйкой. Женщин-китаянок он ещё не видел в русских семьях, на хозяйстве, полагал, что у них всё не так, не "по-русски". Однако приходил к мнению, ничего особенного: в тех же семейных традициях, с тем же укладом, при той же одежде. Единственное, что бросалось в глаза – это ее поведение, – она ходила по дому быстро, но бесшумно, если к кому-то обращалась, то с поклоном, если что-то делала, то мягко, без стука. Она никому не досаждала и в то же время успевала всем оказать внимание. Она была в конкретном месте и в тоже время как будто бы везде. От неё исходила какая-то аура тепла и заботы, и она как бы обвораживала. От женщины веяло чем-то родным, что Юрий всегда испытывал на себе дома и от этого чувствовал себя здесь уютно.

Может быть, это чувство возникло оттого, что соскучился по семейному уюту, по дому, по матери…

И ещё. Это касалось уже жилища: в нём не было ничего такого, что бы назойливо бросалось в глаза и напоминало посетителю о том, что это дом китайки, с многочисленными в нём статуэтками, бумажными дракончиками, шкатулками, исполненными под буддийские храмы, и прочие памятные вещицы. Возможно там, внутри дома, в горнице и есть что-то, но в прихожей, совмещенной с кухней, нет.

Лишь одна, пожалуй, особенность была, и то она касалась обоих жителей дома, как бы подчеркивая их инородность и в то же время их духовную общность – это два портрета: Сталина и Мао Дзе-дуна. Они висели на одной стене, между двумя окнами и в рамочках, самодельных, покрашенные в белую краску. Икон и прочих религиозных предметов не было, в отличие от русских деревенских домов.

Наконец, дед вкатился в дом вместе с морозными клубами.

– Во! Во, красота! Мороз-то, однако, крепчает, а? – говорил он, словно продолжал разговор, начатый ещё с домашними животными на дворе.

Дед снял с себя старую солдатскую шапку, нахлобучил её на деревянный штырь, вбитый в бревно на стене и служивший вместо вешалки. Сдернул с себя полушубок.

– Если так будет морозить, то нам с тобой, Уссуриюшка, дровишек-то не хватит, хе-хе-хе, – чему-то хохотнул. – Пойдём по сугробам тепло добывать, изгороди разбирать.

– Хозяин, не волнуйтесь, – сказал майор. – Дрова вам будут.

Майор Романов поднялся с лавки и прошёл к телефонному аппарату, чёрному, тяжелому, стоящему на комоде. Снял трубку и стал набирать номер.

По-мужски он был красив, лет сорока пяти, строен, среднего роста, однако, сухощавость и желтизна, наблюдательному человеку выдавали его недуг, который лет пятнадцать назад лёг поперёк его дороги в академию: для учебы язва желудка не пригодна, для службы – в самый раз. Притом в таких местах, где для неё самые благоприятные условия, вдали от поликлиник, больниц и санаториев.

Правда, тут судьба его пощадила – послала в жены терапевта. Благодаря такому счастливому совпадению, бывший курсант Алма-атинского высшего пограничного училища смог дослужиться до майора и не быть комиссованным. А бывшей студентке – не потерять квалификацию, имея при себе постоянного пациента (да ещё десятка три-четыре, а то и шесть, военнослужащих на заставах, куда заносила служба её благоверного). Теперь по прибытии пострадавших солдат на заставу ей, похоже, придётся продолжить практику и, как всегда благотворительно – больные на заставах не предусматривались, следовательно, и врачи. Все солдаты из стекла и металла.

– Дежурный по заставе, старший сержант Пелевин у аппарата, – услышал майор знакомый голос.