Шмель

Черт его знает, когда я родился. Наверное, осенью. Потому что я люблю осень, а остальные не очень. В это время года постоянно идет дождь, а он заметно сокращает количество человеческих пустых голов на квадратный метр серого, мокрого асфальта. Это-то меня и радует, ведь, никто не мешает, не путается под ногами и не пересекает хаотически твою размеренную траекторию движения. Хотя, даже этих, редких прохожих, я украдкой разглядываю из-под козырька своей кепки, потому что мне интересно то, как они себя ведут, что же выкинут на этот раз, в этой ситуации.

Я не помню своих родителей. Они, наверняка, были, но кем являлись и как выглядели я, увы, теперь уже сказать не могу. Все как-то подзатерлось в непрерывном мельтешении и броуновском перемещении сознательной, взрослой жизни. Ведь, человек не может помнить всего, что с ним когда-либо происходило, верно?! А уж детство тем более. Наверное, запоминаются яркие впечатления или необычные ситуации, но я жил серой мышью, не имел ни друзей, ни врагов, был середнячком в школе и институте, боялся что-либо громко сказать на посиделках с одноклассниками, одногруппниками, коллегами. Чаще – слушал. Так и прослушал основную часть своей юности. Экстремальных выходок избегал: драться с кем-либо боялся, влюбляться ленился, напиваться стеснялся. Да и денег жалел. Знаете, говорят, что жизнь течет, так вот она и протекала, а я лишь беспомощно дергал конечностями в ее течении, с интересом и страхом оглядываясь по сторонам.

Мало что было мне интересно. Поэтому-то я, скорее всего, и не спорил никогда, ведь не было позиции, которую хотелось бы отстаивать. Кино лишь помогало убить время, книги редко вызывали интерес, поскольку мысли авторов не были мне близки. Живопись я просто не понимал. Театры нагоняли тоску своей надуманностью и наигранностью. Станиславский во мне на каждом спектакле кричал на сцену свою излюбленную фразу. Танцы были мне просто противны, поскольку напоминали механические, неосознанные и бессмысленные телодвижения, похожие на рефлексы животных, направленные на привлечение противоположного пола для спаривания. Спорт мне не удавался, поскольку я был не азартен. Мне, просто-напросто было плевать, что кто-то прибежит, приплывет или прыгнет быстрее, выше, лучше меня. То же самое и с игровыми видами: я никак не мог взять в толк, почему должен переживать, что кто-то другой поместил мяч в ворота моей команды. А музыка…Вот с музыкой дело обстояло по-другому. Когда я слушал ее, душа во мне, будто бы, колыхалась, раскачивалась из стороны в сторону. Аккорды песен и звуки голосов лучших исполнителей входили в резонанс со звуками моей внутренней вселенной и заставляли ее вибрировать. Я знал всех хороших музыкантов современности и прошлого, мог с первых нот, звуков и скрипов узнать песню, подпевал всему, что нравилось, моментально запоминая слова. Если быть честным, я считал, что музыка может заменить мне все: дом, еду, воздух, может помочь справиться с любыми трудностями, утихомирить всевозможные переживания. Часто, мне даже на свой организм было наплевать, я полностью заглушал внутренний голос, пустой звук материи, когда, например, на пробежке он начинал ныть и пресмыкаться перед такими ничтожными физиологическими факторами, как боль, нехватка кислорода, тошнота. В эти моменты я просто делал его звук потише и погромче включал плеер с одной из своих любимых песен, которая несла меня дальше на волнах своего пятилинейного нотного стана, меж диезов и бемолей, мимо скрипичного ключа, к нотам, четвертым, восьмым, шестнадцатым.

В школу меня, насколько я помню, устроили. По знакомству. Она считалась хорошей в районе и давала возможность поступить в престижный ВУЗ. В него меня тоже устроили. По знакомству. Один из самых уважаемых в городе, а все для того, чтобы после его окончания я смог устроиться на высокооплачиваемую ненавистную работу, чтобы иметь возможность тратить деньги на ненужные глупости в те моменты своего времени, которые оставались после прожигания недель рабочими буднями. Закончив ВУЗ, я не смог найти работу, и меня на нее устроили. По знакомству. Ее я, как и предыдущие этапы своей героической судьбы, тоже ненавидел. Школьная жизнь сделала меня самостоятельным. Теперь уже не бабушка водила и забирала меня, а я сам уходил с утра и приходил по ее окончанию к бабушке на обед. Школа – маленькие джунгли. В ней каждый борется за выживание, охотится и избегает охоты на себя, старается не быть съеденным. Классные парни и девчонки парят на своей крутости и популярности, а неудачники и уроды барахтаются в своей крови и блевотине. И все довольны, все делают вид, что не замечают других. А я не был ни классным, ни уродом, я смотрел и на тех, и на других с интересом и впитывал, как губка. Всему в жизни мы учимся: ходить, говорить, держать ложку, так и здесь мы учились не только историческим датам, суффиксам и мировым столицам. В первую очередь мы учились взаимодействовать с другими людьми, вести себя по-разному с разными окружающими для достижения поставленных себе целей. Мы начинаем вести дружбу с отличниками, чтобы не париться с учением неинтересных параграфов, а списывать. Мы подлизываемся к преподавателям и играем роль того, кто мог бы им понравиться, чтобы нас не вызывали лишний раз к доске. Мы надеваем широкие джинсы, чтобы одноклассники звали нас на дни рождения. Это был настолько странный период жизни, что я даже не могу его толком описать. Нечто похожее на процесс превращения шарика в Шарикова в собачьем сердце. Сначала я учился писать и разговаривать, потом изучал моменты общеобразовательной программы, и, вскоре, почти-что научился самостоятельно думать и размышлять, но тут уже школа и закончилась. Радиус моих передвижений в городе увеличился. Теперь, чтобы успеть к девяти, мне необходимо было ездить на общественном транспорте. По большому счету все то же самое, что и в школе, только уровень посложнее. Здесь все уже по-прошаристее. Но, мы ведь для этого и учились всем хитростям человеческого поведения в школе, чтобы применить навыки в дальнейшей жизни. Все, что я понял в ВУЗе, так это то, что я там никому не был нужен. Это удивительно, но там вообще никто никому был не нужен. Преподаватели сухо жевали лекции, студенты так же сухо записывали. Все зевали. Специальность я выбрал, прямо скажем, не конкретную и, соответственно, не редкую. Учился пять лет черт знает чему, чтобы после не знать где это черт знает что применить. Никогда у меня не было осознания того, что это – мое призвание. Что ж, им оно и не стало.

Течение жизни занесло меня своим мощным потоком на военную кафедру. Так не нужно было идти в армию или прятаться от нее и переживать. Выбор был очевиден. Раз уж я и так прожигал свои жизнь и время, тратя их на ненужные и не интересные мне вещи, так почему было не добавить еще одну. Не знаю, как другие, но я там ничему не научился, разве что пришивать подворотничок. Получил свое звание – и слава Богу. Ну, еще лес порубил на сборах.

В последние годы университета у меня появилось сознание, до тех пор сохранявшееся в зародышевом состоянии где-то глубоко внутри. Теперь же оно развернулось, как лист папоротника, заполнив меня изнутри, и, что самое обидное, досталось оно мне какое-то бракованное. Довольно пессимистичное, нигилистическое, неинициативное, без следов присутствия какого-либо энтузиазма. Наверное, оно и раньше проявлялось в моем характере, но отличие теперь было в том, что я все это осознавал и не пытался с этим бороться. Если в школе я придумывал предлоги, почему я не хочу куда-то идти, с кем-то общаться, виновато и дружелюбно улыбался, то сейчас я отвечал честно, прямо и без тени стеснения, за что должен был получить определенную негативную репутацию. Но нет, люди, кажется, стали даже больше ко мне тянуться.

Особенно явно это стало видно, когда я уже работал. Именно тогда я удивился тому, что тянулись ко мне, по большей части те, кого я сильнее от себя отталкивал. В прочем, секрета тут не было – я все еще, по детской привычке, не хотел быть говном и сторонился всех достаточно вежливо. Думаю, что именно такой типаж и вызывает наибольшее доверие у окружающих. Поначалу я просто чувствовал от своей работы дискомфорт, потом он стал нарастать, в результате чего, работу я, в какой-то момент, уже ненавидел. Причиной был тот факт, что я ни в чем не видел смысл. Это и убивало остатки моего разума. Я видел лишь заученные и зазубренные, привычные движения, знал, что это все не для меня, и я этого делать не хочу, но что хочу делать – не имел представления. В этой банке я и мариновался несколько лет.

Что ж, достаточно короткое описание большей части моей жизни, даже как-то обидно, но часть эта была, преимущественно, бессознательной, ведь так?

Общество в те дни было готово ко всяким передрягам, по типу терактов или черных пятниц, но поверить в то, что, после века войн может случиться еще одна, никто не мог. Все слишком уж углубились в потребительство и просмотр сериалов, чтобы быть морально готовыми к новой войне. Общая концепция мира на земле, внушаемая нам с детства полностью противоречила ей. А она началась. Ни с того, ни с сего, маленький вооруженный конфликт перерос в нечто большее, где образовались две абсолютно несогласные и принципиальные стороны, на каждую из которых встало по паре могучих держав, давно уже мешавших свободным движениям друг друга. Как мешают друг другу толстяки в одной мелкой лодке. Первое время все вокруг лишь «ахали», «охали» и смотрели новости. Следили за тем, как в бой вступают те, у кого это в крови. Потом смотрели за теми, кто вписался в эту историю из-за нужды в деньгах и смысле жизни. А позже, одним утром, я прочитал в новостях о всеобщей мобилизации офицеров запаса, выпускников военных кафедр. Тут я понял, что месяц полных умываний под рукомойниками, привязанными к сосне, был не самой большой ценой за получение погон.

Через неделю я уже ехал в старом автобусе, стриженый непривычно коротко, в зеленой, плотной одежде с заветными погонами на плечах. Провожать меня было некому, как и некому было со мной прощаться. Гордое одиночество играло здесь мне на руку, поскольку другим было явно тяжело расставаться с близкими. Я же сидел, качаясь, в автобусе, заблокировав слуховые проходы затычками наушников и впитывая элэсдэшные переливы клавишных Дорз. Внутри я улыбался, ведь, позади оставались: ненавистная работа, бесцельное существование, ненужное образование. А впереди была лишь неизвестность, а это, все же, шанс 50 на 50, что новая жизнь мне подойдет. Уходить от нелюбимых вещей всегда здорово, и не важно, в какую сторону: на клубничные поля или на войну.

Меня, в моем путешествии поддерживало две вещи: осознание того, что я ничего не оставляю за спиной и музыка. Я лишь могу представить, что выполняло эту роль для других. Возможно, то, что с экранов телевизоров называют «патриотизм». Я ехал и думал об этом понятии, и пришел к выводу, что мы – лишь большие куклы. Нет, питомцы. Взрослые, хорошо выдрессированные питомцы. Немного больно осознавать, что нам в голову внедряют даже то, как и что мы должны чувствовать. Говорят, нужно любить, и мы слоняемся по поверхности земного шара, ища что-либо подобное тому чувству, о котором нам рассказали и радостно бежим к маме, когда, кажется, почувствовали именно то. То, о чем мы слышали, то, о чем читали. Достаточно только одной мысли об этом, один только раз, и все остальные эмоции и переживания наложатся, как по программе, потому что мы бессознательно создадим их для себя. Или этот, как по мне, вопиющий обман общества: патриотизм. Патриотизм – это любовь к Родине, нравственный и политический принцип, социальное чувство, содержанием которого является любовь к Отечеству и готовность подчинить его интересам свои частные интересы. Так написано в словаре. Это ни что иное, как глобальное программирование. Только задумайтесь, по сути, ты должен любить место, в котором родился, и быть готовым пожертвовать ради него своими частными интересами. Но что, если не получается любить место, в котором родился, что, если больше по душе другое, за тысячи километров?!

– Что такое патриотизм? – спросите вы любого,

– Ну, это любовь к своей стране, – услышите вы в ответ.

– А за что ты любишь свою страну?

– Ну как же, я тут родился, вырос, здесь вся моя семья.

С таким же успехом можно развивать патриотизм к своей квартире и косо смотреть на всех, у кого его нет. Ты родился и прожил всю жизнь в этой квартире, так почему же нет? В чем разница? Ну, хорошо, а, скажем, родился ты в одной стране, а потом переехал с семьей в другую. Должен ли у тебя быть патриотизм? А к какой из них? И если не к первой, то с чего ко второй, если ты там не рождался и не жил? А через сколько лет жизни в ней он должен появиться? Это ужасно, но наше сознание с детства настроено на конфронтацию. Мы деремся с парнями из другого двора, деревни, позже, с ребятами из другой школы. Мы учимся верить в то, что НАШЕ – и есть ЛУЧШЕЕ, какое бы оно ни было. Позже, наш институт лучший, а если не он, то род войск в армии. Попросите морпеха с ВДВшником решить, какой род войск лучше. Будет драка. Вторые так вообще научены калечить себя «ЗА ВДВ». Еще и с гордостью кричат об этом. Кругом лишь конфронтация, столкновения. Мода, пришедшая к нам из Англии: лучшая футбольная команда – это команда из моего города, я ее поддерживаю. Если в городе несколько команд, то лучшая – та, за которую болеют в моем районе, в моем дворе. Если я переезжаю, то я пересматриваю свои взгляды. Или мне приходится. Абсолютно человеческая черта – приписывать себя к каким-либо кастам, организациям, клубам, сворам. В толпе нам уютнее, мы чувствуем себя более защищенными. Парадоксальная метаморфоза: принятие человека, основываясь только на том факте, что он жил в твоем дворе перерастает в остервенелую поддержку на соревнованиях тех спортсменов, которые выросли с тобой в одной стране. У вас, весьма вероятно, более схожий менталитет, чем с тем парнишкой из Зимбабве. Но что, если первый представляет, как насилует детишек, когда засыпает, а тот, из Зимбабве, примерный семьянин и обливается холодной водой по утрам?! Наш пловец лучше! А что, если он – гей?! А тот, другой – герой войны?! За кого болеть? Так вот, самое ужасное, что географически определенные границы разделяют людей на группы. А этими группами довольно умело управляют некоторые политики, когда необходимо повоевать. Тишина, тишина, и вдруг: «Слава нашему народу, героям слава!». Идите и умирайте за свою страну, потому что нам нужна нефть. Любое разделение народа планеты идет вразрез с любыми учениями, в том числе и христианскими, но как масло на хлеб ложится на наше чувство незащищенности и неуверенности, желание быть в стае. Потому что в диком мире без стаи не выжить. Что ж, меня окружала моя новая стая, да только смотреть на них всех было противно: кто хныкал, кто нервно качался взад-вперед, кто сидел, закрыв лицо руками и вздыхая. Вот каково это, когда есть, что терять. Наверное, непросто.

Нас привезли к обшарпанным воротам военной части, но она, как оказалось, не была конечным пунктом наших передвижений. Здесь мы по одному заходили в кабинет к начальнику, беседовали с ним, и, после этого определялась наша дальнейшая судьба. Я зашел в душный кабинет. Напряжение царило в воздухе, но на военного оно, казалось, не влияло. Он был таким и в мирное время, и на рынке, и дома на горшке: спокойный, сосредоточенный, целеустремленный. Его ничуть не смущала рация, стоявшая на столе, рядом с ним и, то и дело, начинавшая шипеть или говорить чужими неразборчивыми голосами. Полковник спросил:

– Какая специальность?

– Зенитно-ракетные войска, ПВО, – смущенно ответил я.

– Помнишь что-нибудь?

– Не много, – пришлось честно признаться.

– На аппаратуре работал?

– На сборах один раз показывали… – начал было я, но голос полковника прервал меня.

– Ясно, кто по профессии?

– Экономист.

– Молоток в руках умеешь держать?

– Умею

– Едешь в стройбат, нам казармы нужны, все ясно?

– Так точно, – по уставу ответил я и вышел.

– Что сказал? – спросил меня какой-то военный в коридоре.

– Стройбат, – промямлил я, и он взял меня за плечо, придал направление движения по коридору и махнул кому-то рукой, показывая на меня. В конце коридора меня встретили, и, через пару минут я уже снова трясся в автобусе. Потом последовало еще несколько пересадок, поезд, вертолёт, и вот я заправляю койку на втором ярусе двухэтажной кровати где-то в глубине мира. Здесь теплее, чем там, откуда я приехал, но постоянно слышны взрывы и выстрелы. Так я себе и представлял войну.

Дальше мало интересного: однообразные будни, отличающиеся только зданиями, где приходилось работать. Нужно сказать, вопрос полковника о моем умении управляться с молотком был лишним – мне так и не довелось его подержать: занят я был, в основном, работами по сбору мусора и подметанию полов. На интеллектуальном уровне – недалеко от моей работы на гражданке, на самом-то деле. Распорядок дня был строгим, но к нему можно было привыкнуть, что я и сделал. Несмотря на общую военную ситуацию и тесное общение с сослуживцами, друзей у меня не появилось. По моей инициативе, надо сказать. Мне были неинтересны их диалоги, которые я поддерживал постольку – поскольку, а, соответственно, и их личности. Спустя неделю пребывания, началась бытовуха. Оказывается, и на войне может быть скучно.

В один из дней, в часть приехал полковник с личным водителем, на УАЗике. Им срочно надо было бежать в штаб: полковнику – по заданию, а водитель-лейтенант бежал сзади и нес за ним его чемодан. Он спешно кинул мне ключи на бегу и буркнул: «припаркуй». Мои глаза загорелись, я не сидел за рулем уже несколько месяцев и соскучился. Всю эту картину наблюдал мой сослуживец, он быстро просек возможность покататься и скомандовал: «погнали». Сначала за руль сел он и принялся делать полицейские развороты на узкой дороге вдоль казармы. После, управлять стал я, накручивая пятаки на более-менее ровной площадке, а он только сидел рядом, вцепившись в ручку и задорно визжал. Веселье закончилось, когда полковник с водителем спешно вышли, забрали свой транспорт, обложив нас матом, и уехали восвояси. Этот инцидент так и остался бы в истории, если бы не одно «но».

О наших «покатушках» доложили начальнику части, и меня вызвали на разговор. Я спешно прибыл, уже под вечер, в кабинет к полковнику. Тот разговаривал со мной без доли раздражения, даже, скорее, с каким-то отчаянием в голосе. Не журил и не ругался. Спросил только про моих родных, и нет ли у меня жены и детей на гражданке. Когда услышал отрицательный ответ, вздохнул и изложил суть дела. Ну как изложил…это был приказ, но, прозвучавший не громким, уставным голосом, а мягким тоном, прикрытым человеческими интонациями. Нужно было отвезти паек и оборудование на точку, в другом конце леса, где базировалась мобильная разведгруппа и привезти от них несколько пакетов с данными о расположении и силах противника, с обозначениями на карте. Все звучало обычно до того момента, как не стала ясна одна деталь. Лесная дорога, по которой и проходил мой будущий маршрут, на некотором участке проходила через открытую местность, поле, проще говоря, которое было наилучшей зоной для препятствования моему проезду противником. Близлежащие территории находились под нашим контролем, но это не мешало врагу атаковать все двигающиеся по полю автомобили с боевых самолетов и вертолетов, а также из артиллерии, очень удачно расположившейся на возвышениях неподалеку, откуда поле смотрелось, как пустое блюдо, сразу с нескольких сторон. И все бы ничего, но уже две машины, двигавшиеся с подобным заданием по этому маршруту, не добрались до точки назначения и не вернулись обратно. Стал понятен вопрос про родных и близких, но ответ я уже дал и не поменял бы его даже сейчас. Отчего же нет?! А каков смысл? Если бы я стремился к важному научному открытию, способному перевернуть мировое представление об устройстве вселенной, и меня от него отделяла бы лишь пара опытов или недель – тогда беспокойство о его судьбе и стремление его закончить были бы объяснимы. То же самое, если бы на гражданке у меня осталось семеро детей, которых я обязан был прокормить, хоть порвавшись на части. Все, что было у меня – это гитара, паршивая работа и сомнительные жизненные перспективы. По мне, так, что здесь, в поле, что там, меж бетонных плит, разницы, где закончить свое существование не было. Поэтому я согласился и поехал на следующий день. Может, вы предчувствуете, что я напишу, как долго не мог уснуть в последнюю ночь перед выездом, вспоминая детство и дорогие мне вещи. Нет. Я быстро уснул, потому что вымотался за день и спал очень крепко, до тех пор, пока дневальный не рявкнул «рота подъёёёёёёём», характерно выдвигая нижнюю челюсть и искусственно удлинняя «ё» и превращая его в нечто среднее, между «о» и «е». Дальше все по обычному расписанию, разве что, около часа дня меня вызвали, посадили пассажиром в УАЗик и увезли для выполнения приказа начальника части в неизвестном мне направлении.

В том месте, куда я приехал, не было ничего, кроме двух штабных палаток и пятерых солдат, грузивших мешки в старую, болотного цвета, «буханку». На ней мне и предстояло совершить свое путешествие, и этот факт нисколько не подбодрил меня. Громоздкий и нелепо выглядящий автомобиль явно не обладал необходимыми для выполнения этого задания скоростными характеристиками, да и маневренность у него, предельно ясно, была лишь чуть лучше, чем у трамвая. Но что делать?! Либо так – либо пешком, навьюченным всем тем барахлом, которое уже дожидалось заветного часа внутри салона. Сначала нужно было научиться трогаться на этом аппарате и более-менее нормально переключать передачи. Сцепление было деревянным, педаль газа, вжатая до предела, лишь секунд через пять начинала сдвигать авто с места, а ручка КПП с хрустом вошла на первую позицию, потом на вторую точно также, а в третью никак не хотела влезать, издавая ужасающие звуки, напоминающие мешок болтов в миксере. Лишь с пятого раза мне удалось втолкнуть рычаг переключения в положение третьей скорости и продолжить движение. Мои сослуживцы наблюдали за моими успехами довольно скептически, держа гримасу печали и жалости на лице, какую обычно корчат парни, когда видят, как другая особь мужского пола с размаху ударяется пахом обо что-нибудь металлическое. Но каждый старался помочь советом, выкрикивая что-то вроде: «да ты посильнее ее туда, ё…ть, рывком протолкни, как только сцепуху выжмешь до конца». Мне советы эти не очень помогали, потому как пробовал я ее протолкнуть всеми возможными способами в разные мгновения выжимания сцепления. В общем, попрактиковался я минут пятнадцать и отправился в путь. Мне выдали карту, на которой красным фломастером был прочерчен мой маршрут и жирно обведена заветная полянка. Для пущей уверенности и помощи, на первый раз со мной поехал сержант, но, он заблаговременно предупредил, что его дома ждет невеста, и он выскочит где-нибудь перед поляной, а уж после нее заблудиться будет сложно: знай, едь себе прямо по дороге, никуда не сворачивая, а там уже встретят. Так мы ехали, сухо общаясь на отвлеченные темы, рассказывая о своей жизни на гражданке. В основном, конечно, он. Я, лишь, слушал и вставлял время от времени какой-нибудь очевидный и напрашивающийся комментарий. Мне рассказывать ничего не хотелось, да и нечем было, толком, его поразить или удивить. Он же считал, что меня, непременно, должно заинтересовать внутреннее устройство нового оппозитного двигателя ламборджини и то, как он всех уделывал в своей деревне на батькиных жигулях. Терпеть мне пришлось не очень долго: в скором времени мой попутчик стал пристально всматриваться в дорогу, сверяясь с картой, после чего заметил, что поле уже близко и попросил остановиться через метров двадцать, после поворота. Так я и сделал, выжав до предела педаль тормоза, что лишь замедлило мой экипаж и пришлось воспользоваться ручником для полной остановки. Перед моим взором открылась полянка…поляна…полянища невероятных размеров со свежими следами разрывов снарядов в разных ее частях. Лесная дорожка нежданно-негаданно переходила в полностью открытое поле, как узкое горлышко химической колбы переходит сразу в пузатое ее основание. Слева от поля можно было увидеть несколько холмов, значительно возвышающихся над кронами деревьев. С них, видимо, и должен был вестись прицельный обстрел открытой территории.

– Ну тут я сойду, – мягко уточнил мой временный попутчик, открывая дверь и высовывая одну ногу. На полпути из машины он обернулся и добавил, – удачи тебе, ты, главное на газ дави и обо всем забудь, – на этих словах он вылез и плотно захлопнул дверь, правда, только с третьего раза. Я махнул ему рукой на прощанье, на что он поднял вверх сжатый кулак, наподобие известного жеста Фредди Меркьюри.

Вот она, точка невозврата. Назад пути не было, а вперед он был возможен только с незначительными ограничениями. Можно сказать, из таких точек невозврата и состояла моя недолгая жизнь. Только я видел это немного по-своему: все время я двигался вперед по тропе из грязи, аккуратно ступая между лужами. Вокруг был туман: впереди не было видно ни зги из-за густой, серой массы, а сзади не оставалось ничего, пустота, некуда было возвращаться, проще говоря. Я медленно проходил мимо выходных, будней, между помятым металлом и раскуроченным пластиком, через знакомых и чужих людей. Я пропускал все мимо глаз и ушей, все кроме того, что выжигает мою память изнутри до сих пор. Я все еще жду, когда смогу ступить на твердый асфальт и солнце озарит мне путь, но это дурманящее неведение слишком привычно и удобно для меня.