Мастер текста

Лексика – динамичная часть культурно-информационного слоя, поскольку меняется и обновляется непрерывно. Именно лексическая часть русского языка объединяет входящие в этнос малые и большие социальные группы и обеспечивает преемственность поколений, несмотря на все архаизмы и неологизмы.

2. Интонационная.

Интонация применительно к устной речи – это понятие очевидное.

Интонация в речи письменной – это звукопись, то бишь весь спектр языковых фонетических приемов. Плюс управление длительностью с помощью знаков препинания, плюс… Впрочем, об этом ниже.

Очевидно, что в многообразии средств передачи информации письменный язык уступает устному, ведь в первом нет ни мимики, ни моделирования по высоте и громкости звука, ни обертонов, ни акцентирования отдельных элементов фразы и реплики. То, что в письменной речи мы пытаемся сделать с помощью знаков препинания и шрифтовых выделений, в устной возникает естественно. Когда гениальный актер читает посредственное стихотворение, он способен превратить его в шедевр.

Но мы – не актеры. Нас, мнекающих, бекающих, мусорящих словами-паразитами и неформальной лексикой, подавляющее большинство. И наше прочтение, скорее всего, не украсит текст. И это при том, что большинство из нас причисляет себя к культурному слою социума. Более того, это так и есть. Мы знаем много слов… Но лишь в критических ситуациях используем этот потенциал. Зачем, если нас и так понимают? А затем, что мы – писатели. То бишь – мастера слова. И не использовать эти возможности – все равно, что балерине ходить скукожившись все свободное от танца время.

Но вопрос не в этом. Он звучит так: если рассматривать язык как средство информационного обмена, то зачем человеку такое, явно избыточное, запредельно избыточное изобилие слов? Ведь в обиходе вполне достаточно русского матерного или, в расширенном варианте, полутора-двух тысяч слов?

Ответ прост. Человеку нужен полноценный и многообразный язык, потому что он – человек. Творение и подобие Божие. Следовательно, по сути своей – беспределен и бесконечен.

Осознайте это. И осознайте, что язык – это ярчайшее проявление этой сути. Языковое пространство, созданное миллионами людей, культурная среда, океан, в котором мы живем, оно – живое. Оно постоянно обновляется, отбрасывает старое, взращивает новое… И делают это не филологи и не государственные чиновники из Управления Культуры, а весь народ целиком. Естественным образом. Лишь некая часть общества занимается обновлением языка по призванию. Писатели. Разумеется, не все. Единицы, может быть, десятки – в каждом поколении.

Не те, кто выдумывает неологизмы вроде рабфак или газпром, а те, кто реализует, открывает некие истинные, гармоничные, божественные языковые слои и пласты, которых мы ранее не слышали. И такую возможность дает им Дар. Прозревать невидимое. Вернее, слышать неслышимое. Привносить его в мир, делать доступным для всех. Вот истинный, сакральный смысл языковой прозы.

Это не пафосное «О, великий язык! Великая культура! Давайте очистим язык Пушкина от матерщины!»

Отмечу, что сам Пушкин вряд ли согласился бы с такой санацией…

Хотя кто его спросит, покойника? Знаете, почему литературоведы так любят мертвых писателей? Потому что мертвые – помалкивают.

И еще – о неформальной лексике. Мат – это значимая часть русского языка. Яркая, точная, многосмысловая. И если нецензурное слово может точнее передать смысл, то писатель имеет право его использовать. И не обязательно через подменное «толстый и пушистый северный зверь», в впрямую. Если иначе никак. И только в этом случае. Есть тонкие вещи, которые трудно передать другой лексикой. Лишь носитель русского языка, родившийся и живущий внутри русского языкового контекста понимает разницу между «За@@@@@льски», А@@енно и п@@дато. Подчеркну – ни одно из этих слов в данном контексте не является бранным, а совсем наоборот, и использовано мной исключительно в учебных целях. В общем, можно. Если иначе – никак. И не забывайте о детях. Совсем неплохо, если они научатся разговаривать без мата. Давайте попробуем их научить.

Язык – крайне интересная и многообразная штука. И расширяется он тоже разнообразно. Но всегда есть определенные правила, которым подчиняется по-настоящему удачная фраза, способная войти в анналы.

Возьмем, например, популярное в рунете выражение «вброс говна на вентилятор». Образ, согласитесь, точный, яркий и неожиданный. Но мало того, сама фраза обладает ярко выраженной звукописью и вдобавок написана ямбом. Безупречная лексика, отвечающая поставленной задаче, правильно выбранная интонация… Напомню, что интонация в тексте – это звукопись, адекватная действию. Или управляющий и направляющий набор слов. Это заведомо внесенные в текст нарушения, диссонансы, отступления от общепринятого. Все мы знаем, как редакторы, причем хорошие редакторы борются с тавтологией, то бишь, повторением одного и того же слова. Правильно борются. Чередовать «но» «однако» «тем не менее» и прочие близкие по значению слова-фразы – надо. Но – осмысленно, ведь у каждого из «родственников» есть свой оттенок. Вот это и есть интонация. Вот почему не следует вносить правку механически. Через раз. А еще – помнить, что повторы могут, при правильном использовании, разумеется, многократно усиливать эмоциональный заряд. «Я это сделаю. Я это обязательно сделаю. Я сдохну, но я это сделаю, и сделаю это, даже если сдохнете все вы!»

Повторы – это инструмент. И не только в направлении решительного действия, но и отлично передают смятение, сомнение… Добавьте в прямую речь повторы и междометия… «я не… я не совсем… короче, я не то, чтобы совсем… Ну, может в следующий раз?»

И вот растерянность передана уже не действием и не сообщением о ней автора, с самим языком.

Еще: в авторской речи лучше избегать таких прилагательных, как «странный», «страшный», «грозный», «прекрасный» и т. п. Стоит заменить их такими которые показывают, почему странно, или страшно, или прекрасно. Исключение: когда такое слово несет не описательный, а чисто эмоциональный оттенок. Если иначе – никак.

Еще: правило, которое я называю «правилом трех прилагательных». Считается, что избыток прилагательных, причастных, деепричастных… – это плохо. Так и есть. Но только в том случае, если избыток не работает на задачу. А само правило звучит так: можно выстроить три прилагательных подряд, но только в том случае, если каждое из них либо усиливает предыдущее, либо является более ярким и неожиданным. Или работает на контраст. Или и то и другое. Например: «гибкая лебединая шея» – это плохо. Даже хуже, чем гибкая лоза. А вот выверенная, изящная, стильная, но очень непритязательная жизненная позиция – намного лучше. Хотя я бы предпочел что-то… поизящнее. Вроде – «ее мир был – как брошь от Сваровски. Эксклюзивные кристаллы, безупречный дизайн, раскрученный бренд – и в подворотне отдать не жалко».

А теперь – чужой фрагмент, из Мережковского[2 - Дмитрий Сергеевич Мережковский «Смерть богов (Юлиан Отступник).], для мастерской демонстрации последних правил:

«Худенькое, смуглое тело нубиянки обвивала, только вокруг бедер, почти воздушная, бесцветная ткань; волосы подымались над головой мелкими, пушисто-черными кудрями, как у женщин Эфиопии; лицо чистого египетского облика напоминало лица сфинксов.

Кроталистрия начала плясать, как будто скучая, лениво и небрежно. Над головой, в тонких руках, медные бубны-кроталии чуть слышно бряцали.

Потом движения ускорились. И вдруг, из-под длинных ресниц, сверкнули желтые глаза, прозрачные, веселые, как у хищных зверей. Она выпрямилась, и медные кроталии зазвенели пронзительно, с таким вызовом, что вся толпа дрогнула.

Тогда девочка закружилась, быстрая, тонкая, гибкая, как змейка. Ноздри ее расширились. Из горла вырвался странный крик. При каждом порывистом движении две маленькие, темные груди, как два спелых плода под ветром, трепетали, стянутые зеленой шелковой сеткой, и острые, сильно нарумяненные концы их алели, выступая из-под сетки.

Толпа ревела от восторга. Агамемнон безумствовал, товарищи держали его за руки.

Вдруг девочка остановилась, как будто в изнеможении. Легкая дрожь пробегала с головы до ног по смуглым членам. Наступила тишина. Над закинутой головой нубиянки, с почти неуловимым, замирающим звоном, быстро и нежно, как два крыла пойманной бабочки, трепетали бубны. Глаза потухли; но в самой глубине их мерцали две искры. Лицо было строгое, грозное. А на слишком толстых, красных губах, на губах сфинкса, дрожала слабая улыбка. И в тишине медные кроталии замерли».

Это пример «озвученного» текста. Прочитайте его вслух и вы ощутите то, что я называю звукописью. Акцентированные одинаковые, или напротив, контрастные слоги. Нарастающие по энергетике характеристики «с почти неуловимым, замирающим звоном быстро и нежно…». И даже «странность» и «грозность» в этом контексте играют безупречно благодаря общему фону, благодаря звукописи. Потому что мастер знает, когда следует нарушать правила. Потому что – чувствует и чувствует правильно. Потому что – мастер.

Еще о повторах: не звуковых, а словесных. О том, что если дважды – тавтология, а если четырежды – уже прием, усиление. Повторы – это еще один внутренний ритм текста. «Я убью тебя! Как же я тебя убью! Как же я буду тебя убивать! Убивать медленно, с наслаждением, чтобы ты прочувствовал, как я тебя буду убивать…» Это – самая общая схема. Замените «убить» на «любить» или на «есть», или на «играть»… Совершенно не важно. Ритм останется тем же. Ритм, так же как интонация, и есть «музыкальные» свойства языка. Они непременно сопровождают сильный образ, сцеплены с ним. И наоборот. Если язык фразы – громоздкий и блеклый, то успех ее так же маловероятен, как острый слух белой кошки с голубыми глазами.

А сейчас – небольшое отступление. К истокам. Письменности.

Письменность как таковая, возникла вовсе не для записи долгов и учета налогов, хотя большинство дошедших до нас древних артефактов именно таковы. Есть обоснованное мнение, что письменность создавалось в первую очередь как сакральный инструмент. Например, для фиксации имен умерших. Более того, я склонен предполагать, что некоторые языки целиком создавались для сакральных целей.» Например санскрит или древнееврейский. А вот латынь – инструмент другого рода. Инструмент универсальный. Другого языка и не могло быть у Великого Рима, империи, для которой Средиземное море было внутренним, а все включенные в систему культуры, варварские (отмечу, что варварские – суть чужие для Рима, иноязычные) становились частью РИМСКОГО МИРА. И, как для империи нормально включать в себя иные народы, не уничтожая их, а лишь дополняя себя их самобытностью, так и для настоящего имперского языка, к коим я рискну отнести и нынешний русский, свойственно ассимилировать чужое, делая его своим. Примерно так город, расширяясь, включает в себя пригороды. И, замечу, по сей день заимствованные из других языков словечки филологи называют варваризмами, хотя я бы не назвал варварами, например, современных французов.

Итак, язык – неотъемлимая часть культуры. По языку, речи, мы опознаем человека: его социальную, «архитипическую» принадлежность. Речь – это второй уровень поговорки «встречают по одежке». Опознание речи – часть системы распознавания «свой-чужой». Это применимо ко всем людям. В том числе и к писателям. Но писателю, помимо общесоциального формата, присущ еще и стиль. И стиль, так же как Дар, является частью самого автора. Стиль можно развивать, оттачивать, совершенствовать… Но изменить авторский стиль невозможно. Авторский стиль, изменить можно только одним способом: изменив самого автора.

А вот стилистику текста автор может задавать сам. Это довольно просто. Достаточно, например, перейти с повествования от первого лица к третьему, и стилистика тут же изменится. Это как походка. По походке мы часто узнаем человека на достаточно большом расстоянии, не видя лица, в незнакомой одежде. Походка – тоже стиль. И ее можно менять в соответствии с задачей: можно чеканить шаг и красться, двигаться уверенно или пугливо. Но ваша походка – это ваша личность. Однако даже я знаю несколько способов изменения походки без перемены личности. Сунуть камешек в ботинок, чуть-чуть подрезать один из каблуков… Подсуньте в речевую или иную характеристику героя такой вот «камешек» – и индивидуальность обеспечена. Уменьшительная шипащая интонация, например, когда герой говорит о еде. «кушать хлебушек», «немножко подкрепиться печенюшечками и печоночкой»… Просто, естественно и – явственно. Главное, не забудьте о «камешке» сами.

Авторский стиль – это даже не загнанные в подкорку головного мозга рефлексы. Стиль – не то, что можно запомнить и освоить. Это как руки и ноги. Как музыкальный слух. Если рассматривать текст, как слалом, то знания, навыки, опыт дадут вас возможность быстро съехать с горы между флажков. Но чтобы сделать это красиво, нужен стиль. Легкость обретается тренировками. Я даю знания. Вы их осваиваете. Но в какой-то момент мое участие в вашем развитии заканчивается, и вы уже самостоятельно приобретаете инвентарь, и встаете на старт. Когда сочтете себя готовыми. И начинаете движение.

Вот тогда и проявляется ваш авторский стиль. Ваша творческая индивидуальность. И тогда главная задача – найти, узнать, воплотить именно свой стиль. Пусть корявенький, мутный, но свой. Неповторимый. И это уже – искусство. Ведь искусство – не в копировании, а в создании нового. Неповторимого. Пусть даже в основе что-то уже существующего. Например, Шекспир. Нам известно, что базовые истории многих его великолепных пьес позаимствованы. Мы даже знаем, как эти истории выглядели, потому что соответствующие средневековые новеллы дошли до нас. Но многие ли из нас эти новеллы читали? А Шекспир – не просто великий драматург. Он создатель десятков базовых архетипов нашей культуры. Он – ее неотъемлемая часть.

И не нужно бояться повторений. Сколько великолепных картин было создано великими живописцами на евангельские сюжеты? Сколько потрясающих историй о любви создано величайшими писателями. Что отличает их? В первую очередь – язык. Сам текст, неповторимый авторский стиль – это и есть та часть языка, которую использует каждый из авторов.

Вы вероятно знаете, что общий словарный запас русского языка: несколько сотен тысяч слов.

Словарный запас хорошего писателя в двадцать-тридцать раз меньше, потому что значительная часть языка – это архаизмы, диалекты, сленг. Общеупотребимый словарный запас человека, культурного человека, отмечу, раз в десять меньше литературного.

Откуда такая разница в языке разговорном и языке литературном?

Потому что язык это в первую очередь инструмент. А инструмент нужен для выполнения определенной работы. И чем она сложнее, тем сложнее и многообразнее сам инструментарий.

Например, анахронизмы. Великолепный инструмент для литературной игры. Три-четыре слова, употребленных в нужных местах – и у читателя полное ощущение, что он читает старинный текст.

А тот факт, что значение слов со временем изменяется: Скажем слово «живот» из «жизнь» превращается просто в живот. И таких примеров немало.

Есть мнение, что автор, успешный автор, должен подстраивать свой язык под читателя. Под его образовательный и интеллектуальный уровень. «Не умничать».

Не согласен. Это ведь не марш-бросок, где зачет идет по последнему. Ваша задача – создать увлекательный текст и с его помощью расширить словарный запас читателя. И он, читатель, простит, если вы будете употреблять незнакомые слова. Главное – чтобы от этого не потерялась динамика. Или не возникло ощущение неадекватности персонажей.

Важно, чтобы словарный запас героя соответствовал герою.

Важно, чтобы язык соответствовал описываемой эпохе. Так в речи героя восьмидесятых прошлого века недопустима фраза «отправлюсь-ка я на шоппинг». Но избегать в авторской речи слово «отнюдь» или «весьма» лишь потому, что оно не входит в словарный запас современного тинэйджера я не собираюсь. И вам не рекомендую.

Однако имейте в виду: использование, допустим, криминального сленга девяностых в современной книге может отпугнуть от нее ряд читателей, относящих себя к интеллигенции, а более молодым покажется непонятным анахронизмом. Не злоупотребляйте.

Однако для речевой характеристики персонажа профессиональный сленг идеален. Одна-две фразы – и нет необходимости в дополнительном представлении героя. Опять-таки сноски с переводом на русский обыденный никто не отменял. Равно как и трансляцию специальной терминологии через другого персонажа. Например, содержание типового авторского договора некоторых издательств я обычно перевожу на русский обиходный двумя словами: «Автор должен!».

Важный момент: современный литературный язык отличается от разговорного. Конечно, не так значительно, как в восемнадцатом веке, но – отличается. Это очень хорошо понимаешь, когда берешь распечатку собственного интервью.

Вот почему, когда я пишу текст лекции, я закладываю «разницу» прямо в текст, который иначе был бы сухим и невыразительным. А если я «перегоняю» текст лекции в статью, то, соответственно, убираю «разговорные» словечки-фразочки и прочий звуковой интерактив. И это надо делать хотя бы потому, что интонация в разговорной речи и интонация в тексте создаются совершенно разными инструментами.