1937. Русские на Луне

Елену чуть качнуло назад. Именно это движение вырвало ее из страны грез. Она выставила руки, уперлась ладонями в панель с приборами, посмотрела на Шешеля, надеясь, что он наконец-то повернется к ней лицом. Но тогда ей станет доступна и та вторая половина – обезображенная шрамом. Она любовалась его профилем. Черты лица тонкие, глаза спокойные, красивые. От него веет надежностью. Спасаломская прищурилась, улыбаясь и опять погружаясь в грезы. Ей было приятно ехать.

Шешель действительно повернулся, точно мысли умел читать, но с небольшим запозданием. Казалось, что все, что простиралось за лобовым стеклом авто, ему интереснее, нежели созерцание своей соседки. О, поклонник известной актрисы ни секунды не упустил бы и не отрываясь глядел бы на нее, пока авто, которое он вел, не врезалось бы в стену дома или фонарный столб. Но это, когда они на улицу выедут. Пока же единственным препятствием перед ними были запертые ворота студии. Авто они не остановят, но сломать могут.

Он ничего не сказал. Только слегка улыбнулся. Ворота расступились с едва заметным скрипом. Авто вздрагивало, когда наезжало на рытвины, точно корабль, в который то и дело попадали неприятельские снаряды. Но пока они не могли потопить его, хотя вода в трюме, несмотря на все усилия экипажа, прибывала.

Скорость постепенно увеличивалась. Елена поняла это, когда почувствовала, что ее вдавливает в спинку кресла, а дома стали мелькать слишком быстро перед глазами, и для того, чтобы прочитать вывески на витринах, приходилось встречать и провожать их взглядом.

Никогда прежде она не чувствовала себя так уютно в своем авто. В нем всегда чего-то не хватало. Но чего, она не знала. Положила плюшевую игрушку рядом с приборной панелью. Не помогло. Теперь она поняла, что за рулем должен был сидеть другой человек. Интересно, сколько он попросит, если нанять его на должность личного водителя? Она от такой мысли развеселилась, а спрашивать не стала, потому что ответ знала заранее. Никогда он не согласится. Обидится еще после такого предложения, остановит авто, выйдет вон, не сказав ни одного слова на прощание, побредет к своему дому пешком или поймает пролетку и умчится на ней. Даже когда она привяжет его к себе, он все равно не сможет проводить с ней все свое время. Дикий зверь недолго может жить в клетке. В неволе он умрет.

«Знаю. Знаю».

Темнело, но вечер еще висел в небесах и на землю не спустился, а поэтому нетрудно было разобрать двигающееся следом за ними по улице, в метрах тридцати позади, авто – черное, как оторвавшийся от ночи кусок. Черный «Олдсмобиль». Прежде он стоял невдалеке от студии. Как только ее покинула Спасаломская, авто пристроилось к ней в хвост.

Они не оглядывались и преследователей не видели.

О чем же заговорить; о погоде, фильмах, котировках ценных бумаг или о том, что подают сейчас в ресторане, возле которого они проезжали. «Галиция». Там сегодня рыбный день; уха из осетров, расстегаи и прочее, прочее.

Давно она не сталкивалась с подобной проблемой, ведь раньше спутники ее только и делали, что говорили, стараясь перещеголять один другого в красноречии, а она откровенно скучала в их обществе и хотела, чтобы они помолчали хоть немного, потому что от них начинала болеть голова. Она зевала, но ее не понимали. Что же теперь произошло? Она вспомнила, что забыла сказать ему, куда надо ехать, но Шешель так уверенно вел авто по улицам города, что она начинала верить, будто он и вправду может читать мысли и говорить, что ему ничего не надо. Он и так все знает.

Возле глаз у него собрались морщинки, побежали тонкими трещинками от глазниц, как по старому льду который должен вскоре совсем сломаться, освобождая скованную им на зиму воду. Вот с чего время начало разрушать его лицо. Да еще этот жуткий шрам. С годами он станет еще страшнее. Но он любит улыбаться.

– Превосходное авто, – сказал Шешель. При этом он по-прежнему смотрел только вперед и, похоже, говорил все это самому себе, и если бы с ним рядом никого не оказалось, он все равно сказал бы эти слова.

– Спасибо, – она уже слышала этот комплимент. Она уже отвечала на него так же глупо.

Кажется, она сказала, что хочет ужинать. Или нет? Она не помнила.

Она любила ездить в «Асторию». Когда она входила в огромный зал этого ресторана, то все внимание вмиг обращалось к ней. Все отрывались от тарелок, какие бы яства ни лежали на них, а повар «Астории» умел творить кулинарные чудеса и в ремесле этом был не менее искусен, чем Спасаломская в ремесле актрисы. Но она доставляла радость для глаз. А он и для глаз, и особенно для желудка. Жаль, что ничего от творений его не оставалось, а то, что оставалось… в приличном обществе об этом не говорят.

Все смотрели на нее и шептали: «Спасаломская. Это Спасаломская». Она светилась ярче сотен лампочек, вмонтированных в стены и свисавших с потолка виноградными гроздьями, впитавшими в себя свет Солнца, а когда пришла ночь, они отдавали его. Она была звездой, спустившейся с небес. Надо прикрыть глаза. Иначе они могут ослепнуть. Как же это приятно. Но она опять замечталась. Секунд на пять. Одернула себя. Вновь посмотрела на Шешеля, на его опрятный, но далеко не новый китель с погонами майора на плечах и плашками нескольких орденов и медалей на груди. В «Астории», где глаза заболят от обилия золота на плечах, где высших офицеров больше, чем на совещании Генерального штаба, Шешель будет чувствовать себя неуютно…

Она стала перебирать в голове другие названия. Попроще. Как страницы книги листала, где содержатся сведения о городских ресторанах.

Хрусталь, мрамор, золото.

Она стала волноваться.

Появилась какая-то слабость. Перед глазами возник туман.

Обернувшись, она увидела, как с соседней улицы, когда они только въезжают на перекресток, вылетает огромное черное авто, не успевает затормозить и даже не пробует делать этого, как и обойти стороной, бьется в них со всего маха. Она узнала эту машину и знала, кому она принадлежит.

Черный «Олдсмобиль».

Тонкий металл «Стального ветра» сгибается, как картон, и следом за ним трещат и ломаются кости, а из разорванного во многих местах тела фонтанами вырывается кровь, заливает авто красным. Но оно и без того выкрашено в этот цвет. На нем и кровь-то не разглядишь.

Темнота. Они мертвы? Оба? Но она еще чувствует что-то. Или уже нет?

Туман перед глазами прошел. Елена вздрогнула, заметала головой, думая, наверное, что должна увидеть в лучшем случае больничную койку, а в худшем… под землей темно, ничего она не разглядит, а если руки подымет, то наткнется на шершавые доски гроба.

Все увиденное казалось настолько реальным, что она еще с несколько секунд не могла поверить, что все это было лишь видением. Что же это было? Она покосилась по сторонам, но все перекрестки были другими, не такими, как в видении. Узнай она их, все равно не успеет крикнуть Шешелю, чтобы остановился. Черное авто, несущее смерть, – проворнее, будь что будет. У нее так развито воображение, что если бы все сны, которые она видела, сбывались, она умерла бы не один раз, а уже десяток.

Что может случиться на тихих вечерних улицах? Конечно, ничего. И не надо ничего придумывать, а то беду накличешь.

Шешель соблазну произвести на актрису впечатление своей ездой не поддался. Авто он вел аккуратно, как прилежный водитель, вовсе не собираясь устраивать на улицах гонки. Изредка он нажимал на клаксон, чтобы тихоходные телеги и конки поближе прижались к обочине и дали ему возможность обогнать их, при этом не заезжая на встречную полосу и не рискуя столкнуться с теми, кто двигался навстречу ему.

Прочь плохие мысли, прочь.

«Астория».

Ей сейчас вовсе не хотелось вновь превращаться в звезду. Напротив. Вот бы отдохнуть, чтобы никто не узнал тебя, но вряд ли такое возможно, если только грим не наложить. Куда же от самой себя убежишь? Она посмотрела в окно, наткнулась взглядом на рекламный плакат очередного фильма студии Томчина. Ей не нравился этот плакат. Вернее, ей не нравилась она на этом плакате. Слишком театрально заломленные руки, голова запрокинута назад, глаза закрыты – все это слишком показные страдания. Не настоящие. Неужели она так плохо играет в этом фильме? Надо пойти посмотреть, прийти на последний сеанс, вуаль набросить на лицо, чтобы в зрительном зале, когда зажгут свет, никто ее не узнал. Можно уйти пораньше, когда зрители еще досматривают последние сцены, но тогда она не услышит, что они будут говорить после окончания сеанса. Вот бы подслушать их разговоры. Это совсем другое, чем льстивые речи критиков. Это настоящее. То, что она читает в журналах, в большинстве своем искусственное. Суррогат.

– Вы знаете, где находится «Полночный экспресс»? – спросила Спасаломская.

– Нет.

– Жаль. Я тоже. Название хорошее, и мне говорили, что там хорошая кухня и там уютно… ай, – вскричала она, будто под сиденьем у нее завелась мышка и теперь Спасаломская, увидев этого незваного пассажира, очень удивилась, – ну как же я могла забыть? У меня же справочник есть. Как же я забыла? Сейчас найду.

Она говорила слишком быстро и взволнованно. Нельзя так терять самообладание. Говорить надо сдержанно и холодно, иначе собеседник может слишком многое возомнить о своей персоне.

Черное авто как тень мчалось следом за ними, держась на одном и том же расстоянии.

Фасад «Полночного экспресса» выходил не на центральную улицу, а на прилегающую к ней. В лучшем случае дорогие авто проскальзывали мимо, а останавливались лишь в том случае, когда у них что-то ломалось. Но вероятность такой остановки была крайне мала.

Толстый розовощекий швейцар в красной фуражке отворил перед ними массивную дубовую дверь. Он выглядел лет на пятьдесят, длинные закрученные к верху усы, на отращивание которых он потратил, вероятно, уйму времени, выдавали в нем отставного военного. Он наверняка дослужился до фельдфебеля, был отцом и защитником новобранцам, а распахни он зеленую шинель с красной окантовкой, вся грудь окажется в крестах. Спросишь его: «Где воевал, служивый?», так в ответ получишь внушительный список, венчавшийся Будапештом или Веной. Что там будет посредине? Каушен, Гумбонен? Может, где-то и встречались. Такому за то, что дверь открыл, медный пятачок в руку положить будет стыдно. Надо лезть за серебром или казначейским билетом, но отставной фельдфебель свободную руку демонстративно убрал назад, за спину заложил, всем видом своим показывая, как ему приятно, что в заведение, где он служит, заглянул авиатор. Невольно он вспомнил, как сидел в окопе, ожидая приказа к наступлению, а над его головой проносились эскадры русских аэропланов, которые летели обстреливать вражеские позиции.

То ли освещение в зале оказалось слабым, то ли все так увлеклись беседами со своими спутниками, не обращая более ни на что свое внимание, а те, кто сидел в одиночестве – созерцали свои тарелки, в общем никто Спасаломскую не заметил и даже в сторону ее не посмотрел, а уж на Шешеля тем более смотреть не стоило. Серая мышка. Незаметная. Как тот студент железнодорожного университета, которого Шешель повстречал днем.

Откликнулся только официант, услышав перезвон колокольчика, который ожил ровно на миг, когда они вошли, и задели его краешком двери. Приятный звук.

Невнимание ее чуть оскорбило. Первым желанием было развернуться, уйти прочь, хлопнуть дверью на прощание, колокольчик проводит ее перезвоном.

Она еще не понимала, отчего выбрала именно это место, будто в городе нет ничего лучше, с отдельными кабинетами, где ни ее, ни Шешеля никто не потревожит, но мысли привели ее сюда, причем название возникло в голове спонтанно, будто выплыло оттуда. Здесь она вряд ли могла наткнуться на кого-то из своих знакомых. Завидев ее кавалера, они еще долго шептались бы по этому поводу, строя догадки. Кто он? Действительно – кто он? Задай ей кто этот вопрос, она пока не смогла бы на него ответить. Стеснялась она, что ли, показаться в его обществе? Она еще не понимала этого.

– Здесь уютно.

Она сказала это, когда официант провел их в угол зала, где они могли спрятаться под густыми ветвями пальмы, стоящей в кадушке.

Она сидела лицом к залу. Она сама захотела этого, а Шешелю оставалось лишь глядеть на нее либо на стену за ней. Никто его внимания от нее не отвлекал, зато она видела весь зал. Она улыбнулась от таких мыслей. Забавно все это.

Она почувствовала тревогу, промелькнувшую на краю сознания, как тень летучей мыши – такая же быстрая и неуловимая. Она оторвалась от меню, провела взглядом по залу. Какое-то время глаза перестраивались, как оптика у бинокля, когда подкручиваешь колесико, наводя резкость с тех предметов, что поблизости, на те, что находятся в отдалении. Ничего она не заметила, опять вернулась к строчкам меню, и вдруг опять эта тревога, опять тень, которую она непременно увидела бы, не поспеши отвернуться от зала. Вздрогнул колокольчик. Он точно был привязан к сердцу Спасаломской. Она почувствовала, как холодные пальцы, будто по струнам, перебирают по ее венам, соединенным с сердцем. Оно начинает ныть. Дверь. В нее входили очередные посетители. Трое. В дорогих смокингах. Несколькими секундами ранее на улице остановилось черное авто из ее видения.

«Олдсмобиль».

Меню выскользнуло из ее ослабевших, задрожавших пальцев, хлопнулось на стол. Легкая тень пробежала по ее лицу, точно лампа, висевшая под потолком, была Солнцем, имела спутник и вот сейчас он на секунду затмил ее свет. Тело напряглось. Взгляд застыл.

– Что-то случилось? – спросил Шешель.

– Нет. Все хорошо.