Посторонние

( – С тех пор как нам разрешили уехать из поселения, в доме стали появляться разные люди, чаще всего мужчины. Они снимали у входа потертые фуражки, подолгу сидели за столом, доставая из черных портфелей бесчисленное количество папок, задавали странные вопросы, а мама тихим голосом отвечала, стараясь, чтобы мы с сестрой ничего не услышали. Она нехотя показывала нас, когда того требовали. Жадные мужские глаза находили нас в темном углу или за печкой, иногда мама шла за нами в сарай. Впрочем, я не очень интересовал их, а вот сестра то и дело краснела, встречая пристальные похотливые взгляды.

– Красивая какая, – говорил каждый второй, ехидно улыбаясь. – Молоденькая, а уже созрела. Барышня или как там по вашему, фройляйн.

Мама суетливо кивала, боясь смотреть в сторону сестры.

Постепенно мы начали собирать вещи, готовясь к отъезду. Как-то раз к нам пришел сотрудник четвертого управления, как говорила потом мама.

– Пацан, а пацан, иди, погуляй.

Я посмотрел на сестру: она стояла у окна вся бледная, ее сильно трясло.

– Пшел вон, – крикнул он.

Я быстро выбежал и пустился к соседям, но их не было дома. Тогда я бросился к школе, проваливаясь в рыхлый снег. По дороге мне встретилась тетя Тая, я был так напуган, что она быстро побежала за мной. Когда мы вернулись, дома была только сестра. Она спокойно сидела у печи, вытирая разбитую губу.

– Все нормально, – сказала она глухим голосом.

– Что ты тут шороху-то навел, Федька, а? – обругала меня тетя Тая и захлопнула за собой дверь.

Сестра больше ни слова не сказала за весь день.)

– У нее была мальчишеская челка, детские юркие глаза, тонкая талия и невинное лицо. Она была чуть старше. Мы начали жить вместе в пустовавшей все лето комнате ее бабушки, которая уезжала к родственникам. Очень скоро мы решили пожениться, как будто за нами кто-то гнался. Расписались мы торопливо, почти по секрету. Мама не спала всю ночь, когда узнала об этом, а сестре, как и в детстве, было не до меня – она уже собиралась уехать обратно в Ригу к своему любовнику, с которым познакомилась на пляже. Отец был совсем истощен, годы ссылки окончательно подорвали его здоровье. Он ничего не сказал, просто протянул руку и с усилием улыбнулся. Так я стал женатым человеком, не осознавая, что это значит, но уверенный, что знание придет во время совместной жизни.

( – Мы поднялись по широкой лестнице на второй этаж, оставив вещи внизу. Кое-где на стенах виднелись остатки лепнины, у свежевыкрашенной двери висели таблички с фамилиями жильцов и звонки.

– Как ее по мужу-то? – произнесла вслух мама, пытаясь вспомнить фамилию племянницы. Мы с сестрой безучастно стояли в стороне, разглядывая отполированные перила.

– Почти как у нас дома, – грустно произнесла сестра и провела рукой по гладкой поверхности.

Так и не вспомнив фамилию, мама позвонила в первый попавшийся звонок. Послышались шаркающие шаги. Дверь открыла сухонькая старушка, завернутая в старомодный халат.

– Вы к кому? – подозрительно щурясь, спросила она.

– К Вале, – устало ответила мама.

– Ее нет! – отрезала старушка и собралась захлопнуть дверь, но мама схватилась за ручку и потянула дверь на себя.

– Это еще что? – взвизгнула старушка.

– Мы приехали к Вале, она знает, просто вышла, наверное. Пустите, пожалуйста, мы с дороги, дети устали, – пролепетала мама.

– Ничего не знаю, – огрызнулась старуха и снова потянула дверь на себя. Мама отпустила ручку и обреченно попятилась. Вместе мы спустились вниз и сели на скамейку, отодвинув вещи в тень. Жара в Ростове стояла невыносимая.

– Что вы тут делаете? – послышался чей-то звонкий голос.

– Валя, Валечка, – встрепенулась мама и бросилась к молодой девушке в ситцевом платье. Они тут же обнялись.

– Почему вы тут? – не унималась Валя. Ее смуглое, слегка переспелое тело казалось воздушным в легком летнем платьице. Роскошные льняные пряди волнами опускались на плечи и спину.

– Нас не пустили, – с обидой в голосе сказала мама.

– Странно. А кто?

– Какая-то злобная старуха, – вырвалось у сестры.

– Ах, это Клавдия Сергеевна, она всегда такая. Какие вы большие уже, – пропела Валя, обняв нас по очереди.

Мы поднялись наверх и оказались в узком коридоре. В углу у двери стоял маленький столик с черным телефоном, а рядом – старый стул с разодранной обивкой. Мы прошли по темному коридору почти до самого конца и оказались в огромной комнате, похожей на наш школьный класс.

– Пришли, – радостно сказала Валя и опустила наши крепко связанные мешки. Уставший, я сел на венский стул у шкафа и рассеянным взглядом скользнул по двадцатиметровой комнате: старинная люстра, пианино в углу, полки с книгами, проигрыватель, зеленый торшер, гипсовая копия «Амура и Психеи».

– Сюда передвинем шкаф, чтобы отделить вашу часть от нашей, – с энтузиазмом произнесла Валя.

– Спасибо тебе, мы ненадолго, – почти шепотом сказала мама и устало опустилась на стул.

– Ходят тут всякие в обносках, предупреждать надо, – послышался старческий голос из коридора.

Валя снисходительно улыбнулась и начала разбирать вещи.)

– Поначалу все шло отлично, мы не уставали радоваться, наслаждаться друг другом. Вместе просыпались, вставали, завтракали, я провожал ее до работы, сразу же встречал после нее, мы шли в магазин, покупали простую еду, чтобы не надо было долго готовить, ужинали, гуляли до полуночи и были уверены, что так и пройдет вся жизнь. Наука, в отличие от музыки, аккуратно вписалась в мою жизнь; выбор был сделан, и, как казалось тогда, он был окончательным. Да, эти сумасшедшие концерты, слава в определенных кругах, даже гастроли… Гм, но дело, вероятно, не в этом. Ее горячее тело по-прежнему плотно прижималось, я чувствовал, как она глубоко дышит во сне, я был уверен, что мы смотрим одни и те же сны, думаем одинаково, мечтаем. Но совсем незаметно пропадает бдительность, исчезает потребность прислушиваться к каждому слову, голос становится привычным и кажется, что бояться нечего, можно забыться и остановиться во времени, обмануть его. Что-то меняется, вырывается наружу из нас и не возвращается, делая двоих чужими, охладевшими и совершенно пустыми. Как-то раз она не вернулась с работы, еще с утра попросив, чтобы я не встречал ее, потом настояла, чтобы я не задавал вопросов, не трогал ее, а однажды запретила прикасаться к ней, после чего я перебрался на раскладушку, стоявшую в другом конце комнаты. Она не хотела ничего рассказывать, говорила, что просто устала, что ей нужно отдохнуть, но вскоре призналась, что не готова к браку, что мы поторопились, совершили ошибку. Да еще и эти поклонницы. Но ни разу за время наших бесед она не поинтересовалась, что думаю я, каково мне слушать ее сухие фразы, понимать, что женился я совсем на другом человеке. Честно говоря, в один из вечеров, когда она пришла позже обычного, я чуть было не ударил ее – она хамила, постоянно издевалась. Тогда же я узнал, что перестал вдохновлять ее, что живу в своем мире, а ее жизнь сделал серой и однообразной; постоянные поклонницы стали ее раздражать, ребятам из группы она никогда не нравилась, да в общем-то мы сами старались держать наших женщин на расстоянии, знаете, как это бывает. С тех пор я приходил домой, еле держась на ногах: вспомнил старую компанию, друзей и подруг, которые неожиданно покинули мою жизнь и вдруг вернулись спасти от безысходности. Я начал считать дни недели – жил от выходных до выходных, потому что по пятницам мы играли, а потом начинали пить. Я оставался на ночь у кого-то из друзей, либо скромно засыпал на скамейке в парке – ночи все еще были теплыми. К воскресному вечеру деньги у нас заканчивались, мы расходились по домам. Это было самое сложное время. Понимая, что предстоит увидеть жену, я начинал ненавидеть нас обоих. При этом я понятия не имел, чем она жила, чего хотела. На все вопросы она отвечала односложно, сердилась, делала замечания, что я уже спрашивал ее об этом, но ни разу так и не ответила. Я боялся уйти первым: мне казалось, что я бросаю ее, такую одинокую в этой ситуации. Оставалось только ждать.

( – И снова я был предоставлен себе. Мама отправляла нас гулять, а сама уходила на кухню готовить или сидела внизу на скамейке, пока Валя была наедине с мужем. Я догадывался, что они занимаются чем-то тайным, иногда мне хотелось подсмотреть в замочную скважину, но крохотная кухня была рядом с комнатой, и мама всегда ловила меня.

– Что за невыносимый ребенок! – ругалась она, и я убегал.

Потом Валя нашла маме работу, и мы переехали в другую комнату. Она была гораздо меньше этой: квадратный кухонный столик, покрытый старой клеенкой, грубые дощатые полки у входа и двуспальная кровать – вот все, что можно было поместить в нее. Узкие запыленные окна съедали почти весь солнечный свет, тусклые зеленые обои мрачно нависали со всех сторон, а мятые репродукции, выцветшие и искаженные временем, едва напоминали оригиналы. Я не любил эту комнату и старался где угодно задерживаться после школы. Часами я не вылезал из обсерватории в парке Горького. Возвращался домой поздно, наспех делал уроки и пытался скорее заснуть, чтобы не слышать, как мама на меня ругается.

В школе я почти ни с кем не общался, меня побаивались и уважали за высокий рост, но после уроков я всегда гулял один, таская тяжелый ранец за спиной. Все изменилось, когда одноклассник, которому я давал списывать математику, пригласил меня в гости. Это был обычный весенний вечер пятницы, когда воздух пропитан легкой свежестью, люди торопятся домой, толкаясь на остановках, а переполненные троллейбусы медленно катятся по Ворошиловскому. Толя жил в просторной, отделанной под ампир квартире. Дышалось в ней тяжело, а звенящее эхо как будто утопало в аккуратно расставленном многотомнике Маркса. Его дед был членом обкома партии.

– Все на даче, друзья брата гитарки прихватили, – заговорщицки прошептал Толя и провел меня в гостиную.

Там, в клубах дыма, ярко одетые, сидели незнакомые мне люди. Они были старше нас. Я немного закашлялся и протиснулся к свободному месту на полу.

– Это наш, не волнуйтесь, не сдаст, – уверил всех Толя, и меня приняли. Было непривычно видеть, как все свободно сидят, улыбаются, громко смеются.

– Даешь рок-н-ролл! – крикнула одна из девиц, и парень в ярком пиджаке потянулся за гитарой.

– Слышал рок-н-ролл? – шепотом спросил Толя.

– Нет, – еще тише ответил я.

– Слушай, – приказал он, и я уставился на парня с гитарой.

Он опустил гитару на бедро – все замерли. Медленно окинув нас взглядом, он широко улыбнулся и резко ударил по струнам, потом еще и еще, он ударял размашисто и быстро, пережимая струны левой рукой. На меня обрушились ритмичные звуки и его хриплый воющий голос. В этот момент я забыл обо всем, что меня окружало в привычной жизни. Парень, сидевший рядом с ним, взял свою гитару и начал подстраиваться под ритм. Все сидели как завороженные, но вдруг в коридоре хлопнула дверь.

– Тихо, – прошипел брат Толи, и ребята замерли.

– Это что же… это что здесь, а? – послышался громкий мужской голос. – Вы что же это, паразиты, деда позорите, а? – рычал старик. Его крепкое тело нависло прямо над моей головой. – Всю жизнь с буржуями, капиталистами боролся, а они тут по-американски поют! Враги народа! Собственные внуки! А ну вон отсюда, предатели!

Первыми сорвались девицы, стыдливо прижимая к бедрам платья, потом ребята похватали чехлы от гитар и бросились в коридор. Старик что-то прохрипел и молча опустился на стул. Его пустые глаза смотрели в одну точку.)

– Но в чем смысл ожидания, когда осколки уже разлетелись по комнате? – спросите вы. – Смысл только в том, что каждый раз, наступая на них, царапины становятся глубже. В то утро мы молча съели по бутерброду и быстро оделись. Я задержался, чтобы не ехать вместе с ней в лифте. Потом мне позвонила мама – от нее я все скрывал, говорил, что живем мы дружно – и сдавленно прошептала: – Отец умер. – Мы знали, что это должно было произойти, но принять его смерть оказалось сложнее, чем ждать ее. Впервые с раннего детства я плакал. Две недели жена не отходила от меня, помогала во всем, иногда просто лежала рядом и гладила мои кудрявые волосы. У мамы мы бывали каждый день вместе, казалось, все вернулось, началось заново. Но через месяц она подошла ко мне вечером, когда я докуривал последнюю сигарету, всматриваясь в унылый пейзаж за окном, положила свою нежно-холодную маленькую ладонь на плечо и прошептала, что пришло время разойтись. Я промолчал от растерянности, потом увидел наполненные слезами глаза. Она попросила обнять ее. Мы долго стояли, стиснув друг друга, затем она взяла в руки собранные сумки и медленно спустилась по лестнице. Наверное, так и заканчивается ожидание, бессмысленное желание упорядочить прошлое. С тех пор мы виделись однажды, когда нужно было подписать развод. Сейчас я даже не могу представить, где она живет, чем занимается. Я не спросил, женаты ли вы? – он широко открытыл глаза и внимательно посмотрел на меня.

– Нет, – коротко ответил я, поглядывая на треснувшее зеркало на стене.

( – Сергей Валентинович жил недалеко от Театральной площади в тесной однокомнатной квартире, был угрюм и почти не улыбался.

– Очень рад, – тихо проговорил он высоким суховатым голосом.

Он был, как и голос, – сухой, высокий, немного робкий. Мама провела меня в единственную комнату, заставленную пачками нот и гитарами. Все они были некрасивые, с трещинами, из некоторых клубками торчали струны.

– Подрабатываю ремонтом инструментов, – монотонно произнес Сергей Валентинович.

– Ну все, я пошла, ты не волнуйся, – сказала мне мама.

– Все будет хорошо, но пусть немного поволнуется, – добавил Сергей Валентинович и закрыл за ней дверь.

Первое занятие мне не понравилось, как и второе, и третье.

– Все в порядке. Слух есть, пальцы гибкие, получится гитарист, – говорил он маме, а мне хотелось играть рок-н-ролл, но я боялся даже заикнуться об этом.

После одного из занятий я вяло поднимался по лестнице, ожидая, что сестра уже заняла письменный стол, а мама суетливо бегает на кухню проверить суп. Скинув ботинки, я подошел к двери и услышал глухой, едва уловимый мужской голос. Это был он. Да, он, без сомнения, именно он. Я распахнул дверь и увидел исхудавшее, ссутуленное тело, сидевшее спиной ко мне.

– Отец, отец, – крикнул я и обхватил его непривычно узкие плечи.

Он обернулся и что есть силы прижался ко мне. Его было не узнать: седой, беззубый, он смотрел как будто чужими глазами, лоб прорезали глубокие морщины, на щеке остался широкий рубец. Большую часть времени он молчал, стараясь побольше разузнать о нас. Но и потом – через неделю, месяц, год он все так же молчал, отводя в сторону свои прозрачные глаза.

Валя устроила его дворником на овощной базе, по вечерам он подолгу сидел во дворе, жадно затягиваясь папиросой и разглядывая дно полупустой бутылки, а потом, падая, поднимался домой, громко кашлял и бросал свое пьяное тело прямо на пол. Мама молча раздевала его, укладывала в кровать и ложилась рядом, сдерживая подступавшие слезы.

Я начал стыдиться отца.)

– Знаете, влечение к женщине заставляет наступать на одни и те же грабли. То радость, то печаль. Брожение гормонов. Это урок, который невозможно выучить, к нему невозможно подготовиться, ученик снова волнуется, проваливается, хотя заранее понимает, что его ждет. И следующие два года прошли как один день: в памяти остались короткие промежутки между пьянками, в которые поместилась моя научная деятельность (до сих пор не понимаю, как меня не выгнали из аспирантуры и не уволили с кафедры), как ни странно довольно успешная, и мамины глаза, всегда грустные. На одной из вечеринок ко мне подсела пышная брюнетка с низким голосом и острым взглядом. Это был квартирник, на котором мы играли запрещенный тогда рок-н-ролл. Отложив гитару в сторону, я переключил все внимание на нее, хотя делать это было достаточно сложно – к тому моменту я был сильно пьян. Единственное мое преимущество было в том, что играть на гитаре я мог в любом состоянии, а голос позволял отлично петь и вполсилы. Не запомнив ее имени, я оказался раздетым в темной комнате, затхлой, наполненной запахом дешевых сигарет, недопитого портвейна и женских духов. Я смутно представлял, что происходит, голова сильно кружилась. Утром я нашел в кармане клочок бумаги со следами помады и номером телефона. На некоторое время я забыл об этом знакомстве, но, случайно выронив ее послание поздним вечером, решил позвонить. Надо сказать, у нее было роскошное еврейское тело, оно всегда пахло женщиной. Еще она любила танцевать голой под Эдит Пиаф, пить красное вино из горла, наряжаться в старые бабушкины платья, изображая манекенщицу.

( – Очень скоро я освоил гитару и мог уже подбирать на слух все, что угодно, но у меня не было своего инструмента. Я подружился с Толей и старался не пропускать встречи, на которых звучал рок-н-ролл. Когда подходила моя очередь, я брал в руки гитару, ощущая силу. А дальше начиналось то, что мы называли тогда свободой.

На шестнадцать лет мама подарила мне ленинградку, на которой я впервые сыграл Twist And Shout. Девушки так и липли. Я охотно этим пользовался, стараясь выбрать для прогулки самую симпатичную из них. Незаметно пришло время последнего звонка; душное лето вместило в себя вступительные экзамены на физмат, свадьбу сестры и запуск «Протона». )

– Возможно, вам совсем не близки те ощущения, которые я пытаюсь передать. Скорее всего, это обыкновенный аттракцион, удобный случай сделать реальность чуть более сжатой хотя бы на один или два часа, что мы проведем вместе в этом старом лифте. Но время снова исказит пространство. Жаль этот дом, я так привык к нему.

Он задумчиво посмотрел на часы, сжимавшие его мясистые запястья.

– Все мы привыкли, – сказал я после долгого молчания.

– Тогда я продолжу, – сдержанно произнес он и сложил руки в замок. – Таинство брака казалось мне чем-то идеально-непостижимым. Нет, я не потерял веру в женщин, но они перестали ассоциироваться с материнством, семьей. Я видел в них подруг, слушателей, собеседниц, любовниц, кого угодно, но только не жен и матерей. Наука разбавляла эти странные мысли. Изменив традицию последних месяцев, я пришел к ней трезвым и с букетом цветов. Узнал ее по роскошным кудрявым волосам, от которых пахло южной свежестью. Она показалась мне не такой эффектной, как тогда, в день нашего знакомства, зато выяснилось, что она много читает, увлекается живописью и ведет довольно светский образ жизни для той поры. Она была германистом и часами говорила о Гессе, которого обожала, и когда узнала, что ничего кроме «Сиддхартхи» в переводе Прозоровского я не читал (а ведь он мой соотечественник), посмотрела на меня с соболезнованием, покачала головой и пообещала принести все, что у нее есть дома, чтобы я мог ознакомиться с его творчеством. Вскоре она выполнила обещание, и я променял привычную вечернюю выпивку на чтение. Удивительно, но книги подогрели интерес к ней как к женщине. Мы стали встречаться почти каждый день. Я понял, что наша первая ночь была слишком сумбурной, и мы договорились не вспоминать больше о ней. Но это уже было после того, как я уехал.

( – В один из нестерпимо жарких летних дней лучше оказаться там, где никто не рассуждает о КПСС, не смотрит футбол по центральному телевидению и не ищет двадцать второй том Собрания сочинений В. И. Ленина. Таких мест было совсем немного. Весть о высшем счастье человека стучалась далеко не во все двери – оставались девственные просторы, забытые партийными чиновниками.

Вечно пыльная квартира, увешанная абстрактными картинами молодых художников, фотографиями и репродукциями, была убежищем для тех, кто чувствовал себя лишним. Повсеместно разбросанные книги и переполненные окурками пепельницы, исписанные альбомы, порванные тетради – все это сразу же обрушивалось на человека, как только он оказывался на пороге. Слова «партия» и «ВЛКСМ» были под запретом. Тот, кто нарушал его, вынужден был не морщась выпить бокал лукового сока с водой или навсегда покинуть это место.

– А, Тед, здорова, – говорил мне худощавый, коротко стриженный хозяин квартиры.

– Хэ-э-э-эй, – протягивал я и проходил на кухню.

– Наших снова взяли, – начинал по привычке он, доставая из банки раскисший огурец. – Дело совсем плохо, скоро все на нарах будем.

– А что опять? – интересовался я.

– Все то же: тунеядец, антисоветчик, дегенерат. Хоть бы разобрались, чем отличается абстрактный экспрессионизм от геометрической абстракции.

– Это смешно, – перебил я. – Не каждый специалист знает, а у них другие задачи. Там и отдела-то такого, наверное, нет.

– Что этим партийным пролам до нашего творчества, проще процитировать классика о дегенеративном искусстве, – не унимался он, наливая мне водку. – Пока твои стихи не украшают фабричную стенгазету, а работы не висят в цеху, ты никто, иждивенец, классовый враг. О чем говорить? Славка вон два года оттрубил – не узнать.

Он дал мне стопку, мы молча выпили.

– Три-четыре года и от нашего брата останутся только мифы и легенды, мол, были такие предатели, диссиденты.

– Можно еще в дурдоме оказаться, – добавил я, чувствуя, как водка отдалась теплом в груди.

– Можно, – обреченно добавил хозяин и затих.

Пили мы размашисто и помногу. Случалось, дело доходило до летящих в стену пустых бутылок. Тогда сидевший в осколках, как правило, начинал читать стихи, а потом все пьяные наперебой за ним… Читали, кто что помнил. Квартира притягивала людей расшатанных, привыкших жить тайно. Это были интеллигенты: молодые поэтессы-лесбиянки с худыми телами и умными глазами, бесчисленные переводчики, цитирующие Цицерона и Вергилия, пианисты, художники, беспробудно пьющие актеры и прочие, выброшенные советской системой элементы. Именно там мы и встретились.)

– Сестра приехала из Риги навестить нас с мамой и предложила съездить к ней, на нашу историческую родину. Она и замуж вышла за рижанина, чтобы скорее уехать из Ростова, а теперь хотела похвастаться, как устроилась. Я никогда не соревновался с ней, но ей всегда было важно опередить меня во всем, добиться большего, выглядеть в глазах мамы успешнее. Мне очень хотелось посмотреть Ригу, дом, где я родился, воспоминания о котором постепенно стирались. Я согласился, тем более, давно никуда не выезжал. Восьмивековая Рига с лабиринтами тихих улиц, музыкантами, запахами шоколада и кофе, соборами и непривычным модерном – все это не вписывалось в представления советского немца о родине. Я долго ходил вокруг дома, в котором родился, стучал каблуками по мощеной улице, рассматривал фасад и стены, заглядывал в окно моей детской комнаты, и мне казалось, что я вспоминаю первые дни своей жизни, ощущаю то время, когда все начиналось. Сестра, надо сказать, была очень гостеприимна, старалась постоянно быть с нами, рассказывала, как выносила меня на прогулку и как злилась, когда я не засыпал. Мама вспоминала их встречу с отцом: мы прошли по пути к их первому свиданию. В сущности, это могло случиться со мной в любом другом городе, где бы я родился и из которого был увезен, а затем наполнял себя воспоминаниями о нем по чужим рассказам. Но я оказался в Риге, и дверь захлопнулась. Этот город исключил другие возможности, став центром моего детского мира, в который всегда хочется убежать от тревожной взрослой жизни.

( – Она была одета в неприметную серую юбку и мешковатую блузку, осенью появлялся вязаный свитер, потертые джинсы и плащ. Подвижные глаза, короткие волосы, лицо в крапинках веснушек. Больше всего она ненавидела государство, лживые ценности и насилие. Она с детства обливалась слезами, читая рыцарские романы. В восемнадцать ей в руки попал оруэлловский «1984», после чего чиновники в темных двубортных пиджаках и милиционеры в грязно-голубых рубашках навсегда превратились для нее во врагов. Именно они сожгли Джордано Бруно, именно они заморили Мандельштама, именно они расстреляли Мейерхольда.

Мы быстро сошлись и в первый же вечер оказались вдвоем на берегу Дона. Она видела во мне жертву строя, подпольного музыканта, молодого физика, но только не высокого парня, имеющего свои слабости и привычки. Поженились мы так же, как и познакомились, – легко и непринужденно.

– Диссида одна собралась, – сказал Толя, встречая нас у ЗАГСа.

Потом бурное лето, пустующая комната ее бабушки. После занятий мы встречались на остановке, ехали в июльском переполненном троллейбусе, покупали портвейн и долго поднимались по темной широкой лестнице, целуясь на каждой ступеньке. Громкий звонок нарушал замершую тишину.

– Тед, Хелен, проходите, – встречал нас пьяный голос хозяина.

Он неизменно начинал рассказывать о чувстве ответственности, которое сопровождает его после нашей свадьбы.

– Эта квартира волшебная, – гордо начинал он, – здесь, как на небесах, даже браки заключаются.

– Именно в ней и падет режим, – шутили мы и тянули за ручку тяжелую дверь.

В тот вечер собралась большая компания. Последним пришел начинающий писатель, о котором ходили слухи по всему городу.