Маникюр на память

Дождя все не было, и все больше горячился Витек, придумывая новые изощренные пытки. Видимо, он хотел получить новую кличку, по сравнению с которой, первая показалась бы выпавшим зубом дряхлой старухи. Его друг сгорал в пламени любви и измены, а он лишь помахивал шляпой над костром. Инженер по наивности не подозревал, что за негодованием Зуба скрывалась надежда, что перед самой расправой выглянет солнце. Это они так мечтали. А Люба повзрослела в двенадцать лет после близости с шизофреником Шуриком, грузчиком магазина, и сама была немного помешанной после этого – менингит загадочным образом для профессоров-гинекологов и психотерапевтов передался половым путем. Впрочем, ее недостаток выражался в ее задумчивости и добродушии. Такой может стать и взрослая женщина, если в лесу встретит одинокого мужчину.

Ни дождя, ни ливня, ни града не было, благо, весна была солнечной. Любаша беспечно развлекалась со всей «Мировской братвой». Они покупали ей вскладчину бутылку «Осеннего сада» (Слезы Мичурина), забивали ей добрый «косяк», и целыми днями она валялась в шалаше за школой, привлекая голыми икрами учеников, возвращающихся с уроков. Таких куртизанок отлавливала милиция, лишала их кудрей и отправляла, к их сожалению, только за пределы города. Любаша, окруженная ореолом славы и тайны, вскоре исчезла из поля зрения обывателей. К этому приложила руку и ее мать, уставшая кричать парням, собиравшимся под балконом: «Убирайтесь, кобели поганые», – так сильно, что настоящие кобели разбегались из дворов в радиусе километра, рискуя попасть в сачок собаколова, а дальше – и на мыло.

Слава Любы угасала с появлением скромных профессионалок, не афишировавших свои возможности. Ватаги ребят теперь реже собирались на углах, чаще можно было видеть одиночек в начищенных туфлях и пахнущих одеколоном, спешащих на свидания. Забылись проделки с Любой – кануть в прошлое можно и с дурной славой. Проститутка – это работа, но нельзя купить того, чего уже нет. Шлюха не торгует собой – вами – это грязная переводная картинка, пытающаяся наклеиться на вашу душу и посмотреть затем на себя в зеркало.

У тигренка нет хобота, он не ел веток, трава была ему противна, и поэтому он не был таким большим, как слон, он даже меньше пони вообще. А если бы он был жирафом? Как удобно было бы наблюдать не только за учительницей пения, но и за парочками, гуляющими вечером в парке. Инициатором тайной слежки за отдыхающими был всегда Борисенок – его голос ломался, грубел и отличался от голосов сверстников, как карканье вороны – от трели соловья. По пению у него не было даже двоек. Видимо, поэтому он любил делать пакости влюбленным парочкам, которые любили слушать пение птиц в самых укромных уголках парка.

Чтобы завести девушку в такое место, нужно обладать красноречием Цицерона, взглядом тонущей лягушки и знать местность, как крот – свои подземные катакомбы. Мужчина, знакомый с природоведением, для начала объяснял девушке происхождение декоративных видов деревьев, завезенных сюда со всего света. Их практический пересчет позволил бы влюбленным на середине перечня отпраздновать здесь свою серебряную свадьбу. Эти представители флоры давали обширную тему для разговора даже приезжему чабану из казахских степей, с трудом понимающего, о чем вообще можно говорить среди такого количества естественных беседок.

Но опытные аграрии и скотоводы всегда были ближе к земле, чем поэты. Они со своими спутницами начинали с изучения вечернего неба в лапах покрасневшего заката, переходили на отдельные виды можжевельника индийского, а затем – и ромашки обыкновенной. Женщины, пораженные силой природы, от слабости теряли сумочки, а мужчина в подтверждение своей страсти закрывал на это глаза и не пытался отыскать ее, подчеркивая этим и свое благородство, и пренебрежение к материальным ценностям…

Вот в этот момент и появлялся Борисенок с липучей травой на голове, напоминавшей терновый венец самого Христа, с его руки свисал найденный где-то порванный резиновый мяч – память распираемой изнутри материи. Делая вид, что не замечает уединившихся, он махал залегшим неподалеку остальным наблюдателям: «Нашел!». И махал потерявшим объем резиновым флагом, напоминая первого солдата на крепостной стене, приглашающего всех штурмующих к повальному фетишизму. Затем кричал: «Давайте быстрее, еще успеем на вторую серию «Вечеров на хуторе близ Диканьки»!». Влюбленным трудно было сообразить, что второй серии у этого фильма пока нет, и они, надеясь, что остались незамеченными, пытались плотнее вжаться друг в друга – напуганный громом страус не мог бы и мечтать о соперничестве с ними.

Гурьбою все чинно проходили мимо, делая вид, что не замечают притихших и затаившихся. Нехорошо, если вы обратите в ту сторону взгляд, это может закончиться натягиванием зрительного органа на попку. Проэкспериментируйте на животных – тогда поймете, и учитывайте, что животное приручено человеком. И все же, отойдя на порядочное расстояние, кто-нибудь громко говорил: «А она красивая, а он, конь, плащ боится испачкать…»

Утром деревья шелестели листьями, поверяя тайны прошедшей ночи. На скромных и мудрых стволах в капельках росы белели таблички «Дуб стойкий» (Кения), «Черешня разлапистая» (Китай), которые могли рассказать о крепости отношений пребывавших здесь, и это было целомудреннее, чем вникать в смысл заголовков из порванных газет, разбросанных тут и там, думая о тех же отношениях. Расшифровкой этого, наверное, и занимаются чопорные старушки, совершающие здесь утренний моцион. Они, видимо, пьют много кофе и благодарят Бальзака, тоже большого любителя кофе. Он сделал женщин нестареющими: разделив их сознательный период жизни ровно наполовину, к которой можно страстно стремиться, начиная от рождения и до самой смерти. Хвала любителям природы, пьющим кофе и читающим Бальзака!

Удовлетворять любопытство можно, заглядывая в раздевалки и душевые. В бани не рекомендуется до исполнения совершеннолетия – там горячая атмосфера, и размытая паром фантазия может нанести не солнечный, но вполне ощутимый удар пахучим веником в лучшем случае; в худшем – тазиком, благоухающим мылом «Махарани», что впоследствии ослабляет влечение неокрепшего организма к женскому полу вообще. Но нет в мире более высоких ценителей прекрасного, чем малышня: образы фей, попавших в кадр детства, остаются молодыми навсегда и не стареют в памяти, облепленной чудным видением. Что по сравнению с этим восторг и переживания археолога, разглядывающего череп Нефертити! Это вам не окна мыть в спортивном трико! Это вам не два часа бриться! Это надежда случайного попутчика в дороге, вспышка окна в вагоне поезда дальнего следования, стремление собственного «Я» через ноль времени к «Мы». На границе здравого смысла часовые стоят с одной стороны. Не многие женщины знают об этом и с волнением надевают на лицо вечернюю маску (то бишь макияж).

Бассейн с вливающимися сюда курортниками и вытекающими отсюда последствиями всегда привлекал ребят, а платный вход и ограда лишь подстегивали желание, и всегда обеспечивалось наличие дыр в заборе и бюджете. Путь к нему (бассейну) лежит через озеро, по берегам которого принимают солнечные ванны камуфляжные толстые бабки в утепленных ядовито-зеленых рейтузах для соблюдения нравственности. Они рьяно обсуждают девушек в бикини и парней с волосатой грудью без маек. Узкотерапевтическая старость не может найти оправдание молодости. Поэтому, пробираясь по берегу озера, кто-то из друзей Рика совсем не случайно наступил на подозрительную колыхающуюся кочку – она оказалась окопавшейся за кустом бабкой, которая с недовольным хрюканьем вскоре приобрела естественный вид, и глаза ее, наконец, перестали напоминать военно-полевой бинокль. Сопровождаемые ее ласковыми пожеланиями, Рик и К0 добрались наконец до бассейна и направились в душевую. Недавно сколоченная, она пахла скипидаром сосновых досок, которые под лучами солнца пускали янтарные слезинки смолы, но постоянно омываемая водой, не приклеила еще ни одну, похожую на обеденный кисель в санатории, задницу отдыхающего.

Здесь стоял дух чужого пота и еловых шишек. Обследовать место пребывания нужно всегда – можно найти рубль или булавку (нужно надеяться – намного безопаснее, чем копаться в чужих карманах – руки могут оказаться коротки, а карманы глубоки). Жадность и зависть – второй порок после привычки, а равнодушие по сравнению с ними – обычный нож гильотины, на который можно смотреть, а можно и отвернуться. Юность, если находит, всегда поделится чужим – в ней всегда горит огонь революций. Лазейку нашел Ширитов – вечный демагог и женоненавистник. Если знакомая девушка с кем-нибудь поговорила, у него сразу находилась порочащая ее информация. Удивительно, что позднее он женился. Многие, обладая меньшей информацией, не женятся. Это или брезгливость, или страх насмешек за спиной. Многие получают настоящие удары и безразлично ходят с кинжалами в спине, как новогодние ежики. Целомудрие – не противозачаточное средство. Женщин не надо открывать – поверьте себе и пользуйтесь одеколоном.

Душевую разделяют доски на мужскую и женскую половины (доски, положенные горизонтально, могут их соединить). В одной из них обнаружился сучок, который легко вынулся, образовав отличный смотровой глазок, как раз на уровне детских глаз (а у детей глаза всегда на уровне). С величайшей осторожностью обезьян, подкрадывающихся к удаву, чтобы его пощекотать, любопытные пацаны приникли к открытому каналу сообщений с другим миром. До боли стало завидно муравью. Стесняясь показать друг перед другом интерес, пацаны молча толкались и боролись за одноглазое место. Возня напоминала схватку регбистов за не брошенный еще под ноги мяч. Декорации могут быть разные, но так будет всегда. Кто и что там увидел – неизвестно, но подглядывать за теми, кто подглядывает, – стоит дороже, это точно.

Под струями душа двигались убийственно-оглушающие формы, но никто и не думал вызывать скорую помощь – там такие же, только одетые, а значит, и строгие, и вредные. За грубо отесанными досками плавали и порхали два треугольника – золотистый и черный, едва различимые сквозь водяную завесу, они соперничали друг с другом в красоте, напрашиваясь на аплодисменты. Затем оттуда в отверстие просунулся палец, обычный палец, мягкий, как несваренная сосиска, со сломанным ногтем и белой чайкой на его розовой поверхности, палец взрослой женщины – и атас! – сделал несколько сгибательных движений, словно хозяйка подзывала свою собачонку к ужину, к ноге, мол, и жди косточку! В мужской половине стало тихо, будто там разорвалась вакуумная бомба. За перегородкой послышался шепот, затем смешок, прыск…

Куча мала толкалась у двери, не помещаясь в нее целиком и, подгоняемая неизвестным злобным дрессировщиком, забилась, дрожа в дальний угол за бассейном, сжалась, как пороховые газы от выстрела в упор, – остались глаза, направленные в сторону раздевалки в ожидании последнего смертельного номера. Вскоре дверь распахнулась и оттуда вышли две симпатичные женщины в халатах и шлепанцах, весело переговариваясь, они прошли к своим лежакам и томно развалились под зонтиками. Ширитов первый членистоного потянулся, Борисенок и Рик тоже встали, и остальные очухались, – теперь они уже могли идти домой, и по пути долго обсуждали: как так могло случиться, что обе они брюнетки. Это остается тайной до сих пор.

Жажда открытия и страх неизвестного – вот два полюса жизни.

За священником идут покорители.

Чужая кровь – необходимый элемент

мерцания грязных душ.

Поток воды рождает песню

под знойным солнцем пустыни -

В ледяной воде трудно петь.

Песня – это пыль выжженных дорог, пройденных босиком, и сердце, просвечивающее сквозь лохмотья бродяги. Толик был «Гитлер», они были похожи, только у одного были усы, у другого их не было. Зато у уличного был свой сарай, ему его подарил отец; хоть и ветхий, но ценный подарок отца сыну – единственный жест милиционера, не нуждающийся в адвокате. Привязать к себе сына можно и мотоциклом, а цепью – только к собачьей будке. «Гитлер» любил возиться в своем логове, мастерил там приемники и велосипеды, допоздна колдовал над схемами и диодами, заставляя невидимые нейтроны бесплатно бегать по проводам, своими действиями он напоминал Чумака или Кашпировского – те были иллюзионистами и якобы удаляли опухоли, а Толик однажды удалил питание от магазина, и приехавшая опергруппа чуть самого его надолго не удалила; спасла принадлежность его отца к «касте» – его простили. Видимо, разочаровавшись в опытах с электричеством, он стал пить вино, оно медленно, но с неизбежностью прихода зимы, красило его худеющее лицо в насыщенный цвет тумбочки из черного дерева, придавая ему дополнительное сходство с настоящим Шикльгрубером, считавшимся великим палачом, но в итоге убившим себя. А сколько лично он убил? А кто убивал? История – патина, треснувшая на обнаженном зеркале души. Толик лишь однажды проявил к девочке заинтересованность; решил, наконец, оправдаться перед обществом – не каждому даются такие изысканные триумфальные клички. Шел дождь, она шла по улице и думала о том, что опять ей влетит от мамы за мокрые босоножки. Неужели не придет время, когда она сама себе будет покупать все, что ей захочется? Зонтик не спрятал ее от дождя, и платье прилипло к телу, не давая возможности кокетливо его отдернуть. На груди четко обрисовалась кнопочка, неизвестная даже ушлому любителю погонять нейтроны, он и нажал на эту кнопочку и чуть отстранился, подозревая, что оттуда что-то может выскочить вроде чертика. Но чертик не выскочил даже из его собственных штанов. Это была бедная воспитанная девочка, и ему повезло; без миноискателя он мог бы нарваться на такой фугас, что и Люциферу не снился, и бежал бы он тогда по лужам со скоростью, завидной даже светлячку, в интимном парении налетевшему ночью не на светлячка, а на тлеющий окурок.

Увидев на лице незнакомки растерянность, он обнаглел, вошел в роль и задал вопрос: «Почем стоя?» – рукой указывая на зонтик для страховки. Девочка оглянулась на стоявших недалеко ребят, решила, что отнести вопрос к зонтику будет благоразумнее и ответила: «Двадцать рублей» – и с облегчением решила, что деликатно избежала дальнейшего унижения. Она с трудом переборола желание умчаться вскачь, прочь от почерневшей ехидными улыбками шпаны, и стала тихо-тихо, незаметно даже для себя, на рессорных мягких ногах уходить, и ушла уже, но ее догнала и вонзилась в дрожащую липкую спину, как ржавый гвоздь в крышку гроба, фраза: «За двадцать рублей я мумию египетского фараона изнасилую». В этих обстоятельствах шутка, достойная фюрера фашистов.

Весь мир смотрел и надеялся, что немцы сожгут только свою литературу: Гете, Гейне – на этом костре они сжигали уже культуру. Неважно, на каком языке написана книга, – перевод костра ясен всем. Радость силы, пожирающей буквы разума. Борисенок был сильным не по возрасту – он был прирожденным вором по характеру. Но никогда не общался с блатными, не верил их байкам и знал, что деньги разрушают даже горы. Он с удовольствием ел здесь хлеб и лук, но ни за что не хотел романтики тюремных нар с полным набором кайфа и марафета. Он научил одну соседку писать, как мальчики, и во время этих упражнений некоторые его приближенные могли это наблюдать, спрятавшись за забором. Действие по зрелищности превосходило гладиаторские бои. Помпей не мог придумать такое. Такие были развлечения…

Девочка-соседка подметала общий двор и помогала матери чем могла. Однажды она потеряла деньги, когда ходила в магазин. За это ее мать выгнала из дома в чем сама ее родила. Та, не зная куда провалиться от стыда, забежала в общий туалет, не имевший дверей; само здание было, скорее, памятником бренности человеческого существования, чем символом солидарности населения. Все знакомые сплетницы (а незнакомых среди них не бывает) столпились вокруг и языками навешивали новые двери на бесхозное здание: вперед стали протискиваться их мужья и вообще всякий сброд. Жены стали честными – ведь они такого в детстве не допускали. Толпа, гудя и шаркая галошами, двигалась к сжавшейся в углу от слез и стыда, не знающей, что ей сначала прикрывать…

Но тут возник Борисенок в проеме дверей. Он расставил руки и упер их в косяки, как будто хотел удержать двери отъезжающей электрички – распятие не означает запрет. Но этот черный «воришка» не собирался никого сюда пускать, слов он не мог говорить. Но осыпались из-под его рук изъеденные шашелью кусочки древесины. Артерии пульсировали на виске, шее и даже на вздутых эстуариях босых ногах. И пена почему-то шла у него из сжатых губ, и глаза не сверкали. Никто не стал смотреть на него – уходили, перешептывались, и жены взяли под руки своих мужей, как будто веди их из больницы. Так стоял он, пока не ушли все. Снял он майку свою и отвел обезумевшую, успокоил ее мать и ее саму.

Только такие люди могут так долго стоять в напряжении, спиной к жалости и лицом к своей совести.

Приятно смотреть на тигра, когда он лежит в разнотравье: кажется, что он нюхает цветочки, – не верьте: он охотится.

На перекрестке собрались свободные от домашних уроков и никогда не свободные от домашних дел пацаны. Витек показался вдалеке, за магазином. По его подпрыгивающей, бодрой походке было видно, что он возвращается от неизвестной только средствам массовой информации – Любаши. План созревал экспромтом – без совещаний и штабных карт. Довольный, словно комсомолец, побывавший на тайном собрании баптистов, или ревнивей, наконец, увидевший сцену измены, Витя подошел к стоявшим в кругу товарищам и поздоровался со всеми, распираемый изнутри как глиняная свинья-копилка, до упора набитая монетами. Ему пожали руку; он не заметил в этих пожатиях брезгливости, но уловил некую отчужденность уличного сообщества. Все молчали.

Это насторожило, и он первый задал вопрос: «А где Хасан?». Рик, сделав скорбную рожу, ответил: «Хасана менты забрали». «За что?» – удивился Витя. Все многозначительно переглянулись, затем «Гитлер» наклонился к его уху и с шипением горящего бикфордова шнура негромко объяснил: «Сегодня весь день по улицам ездила милиция и скорая помощь, забрали Хасана и Борисенка – вчера они были у Любаши!..» Пытаясь не выпускать пороховые газы, Витина оболочка местами прогнулась, но сохранила приличную форму. Приговоренный заочно, все-таки нашел в себе силы расспросить о дальнейшей судьбе друзей. Заговорщики сокрушались и тактично ругали идеологов и воспитателей молодежи, начиная от автора «Женщина и стакан воды» до составителей «Ветвей персика». Ребятишки обладали большой фантазией – их настенная живопись на заборах и в общественных туалетах могла занять достойное место на международных выставках художников-эротоманов, привлекая ценителей в первую очередь своей недосказанностью, как мужчина с татуировкой на интересном месте – в кругу нудистов.

Витя в этих делах был еще дилетантом и наивно спросил: «А что будет, если переспишь с больной девушкой, и можно ли вообще спастись?». Его ожидание было сравнимо с напряжением электрика, ищущего базу без контрольного прибора. Не получив обезболивающего совета, он притворно-равно– душно смотрел по сторонам. Такие вопросы вообще-то надо задавать по крайней мере гинекологу-студенту, хоть краем уха знакомому с предметом, даже если во время лекций он чаще смотрит в зеркало, положенное на ботинок, чем на наглядные пособия, висящие на стенах аудитории. Уличные ребята много почерпнули из истории Шурика-грузчика. Только что он рассказал им, как приезжий знаменитый артист совершил над ним развратные действия; сомнение вызвало то, что Шурик с его безумной физической силой мог развратить весь хор им. Пятницкого, недавно гастролировавший в городе, а самого артиста впопыхах надел бы на ногу, перепутав с носком; впрочем, ради такого пустячного дела он и туфли не стал бы снимать. Да и денег у него на билет не было – и это исключило возможность для любителей хорового пения бесплатно насладиться таким душераздирающим актом. Наконец, после недолгого совещания, Вите был дан ответ: «Если опасаешься последствий, нужно срочно дезинфицироваться любыми средствами, имеющимися под рукой или в руке (лучше одеколоном или спиртом)».

Подопытный еще немного постоял для приличия в компании, затем вспомнив, что забыл выключить утюг, неспешно отрывая подошвы от асфальта, отправился домой. Через несколько минут из распахнувшихся дверей Витиного дома раздался громкий крик; сам он, несколько опережая его, вылетел, как поезд из тоннеля со слезоточивым газом, и помчался по двору, без штанов к водопроводному крану, который стоял в огороде и своей формой изображал непорочный знак вопроса. Витя открыл кран на полную мощность, стал жадно загребать воду обеими руками, как туарег, желающий омыться на двадцать лет вперед, и все ниже пояса.