Пион не выходит на связь
– Скажите, товарищ старший лейтенант, если это не секрет. Чем мы должны сдерживать танки?
– Я не знаю, наверное, командование решает сейчас эту проблему. Но отступать нам больше нельзя. Я вот топаю от самой границы и все думаю, где наши танки и самолеты?
Он замолчал, словно испугался сказанного. Помолчав, он подмигнул хозяйке дома.
– Мария! Плесни нам что-нибудь в кружки, а то больно скучно сидим.
Та вышла в сени и вскоре вернулась с бутылью, в которой плескался мутноватый самогон. Она поставила ее на стол и, отойдя в сторону, присела около печи. Гаврилов налил в кружки самогон и, подняв свою емкость, предложил выпить за победу.
– А хозяйка? – почему-то спросил Александр своего командира. – Она что, разве не выпьет с нами за победу?
– Она не пьет, Тарасов. Разве ты этого не понял? – ответил за нее старший лейтенант и подмигнул ему.
Они чокнулись кружками и выпили. Самогон был градусов под семьдесят, и у Александра перехватило дыхание. Он закашлялся и запил самогон водой.
– Что? Крепка Советская власть? – пошутил Гаврилов и, взяв в руки малосольный огурец, с хрустом откусил половину своими белыми крепкими зубами.
– Иди, Тарасов, проведи с бойцами занятие, а я отдохну немного, – произнес командир и снова загадочно подмигнул ему.
Александр все понял. Он встал из-за стола и, расправив гимнастерку, направился к выходу.
***
Романов Павел очнулся на койке медсанбата. Неизвестный мужской голос рассказывал какой-то сальный анекдот, вызывая у слушателей громкий смех. На душе у Павла было неспокойно, ему казалось, что окружавшие люди догадываются о его работе на немецкую разведку, но, чтобы скрыть все это, разыгрывают какой-то непонятный спектакль с его личным участием. Ему не хотелось открывать глаза и возвращаться к действительности, но он все же открыл их и увидел в пелене легкой дымки мужчин, которые сидели недалеко от него и громко смеялись.
– Явление Христа народу, – произнес один из мужчин, чем снова вызвал взрыв хохота у собравшихся. – Ну что, Романов, как там, в раю? Немцев там еще нет?
– Где я? – тихо произнес Павел, стараясь вспомнить, как он оказался здесь.
– В госпитале ты, понял? – ответил все тот же мужчина. – Что, забыл? Такое, брат, бывает в этой жизни. Врачи кое-как откачали тебя. Если б не они, то давно бы ты уже лежал вон там, под березками.
К Павлу подошла молоденькая медсестра и сунула ему в подмышку градусник.
– Пить. Сестра! Дайте мне попить, – попросил он ее.
– Сейчас, сейчас! Потерпи, милый. Я сейчас принесу тебе компот. Мы с девчонками вчера сварили яблочный компот, не пропадать же яблокам, – произнесла она и направилась к двери.
Она вернулась минуты через три в сопровождении мужчины средних лет, на котором мешковато сидел белый медицинский халат. Он взял Павла за руку и, вытащив из кармана секундомер, стал считать его пульс. Закончив считать, он посмотрел на него и достал из его подмышки градусник.
– Ну что, Романов? – вопросительно произнес он. – И пульс у вас хороший, и температура нормализовалась. Как нога? Боли есть?
Он откинул байковое одеяло и посмотрел на культю. Только сейчас Романов увидел, что у него нет одной ноги.
– Где моя нога?! – закричал он от охватившего его отчаяния. – Верните мне ногу!
Он схватил врача за руку и крепко сжал ее, чем вызвал у того гримасу боли. Врач с трудом убрал руку Павла и посмотрел на него, как смотрит учительница на нашкодившего ученика.
– Если можно было сохранить вам ногу, неужели мы бы отрезали ее? Перед нами стояла задача сохранить тебе жизнь. Ты понял меня, боец?
Но Павел не слышал его. У него внезапно началась истерика. Он забился в конвульсиях, а затем с криками начал срывать с себя бинты. В палату вбежали несколько медработников и, схватив его за руки, быстро прижали к койке.
– Сделайте ему укол морфия и зафиксируйте к койке, – приказал врач медсестрам и направился к выходу из палаты.
После укола Павел снова уснул. Проснулся он среди ночи. Рядом с его койкой, посапывая, крепко спал раненый боец. У него были перебинтованы голова и правая рука. Павел, молча, лежал на койке. Слезы отчаяния текли по его небритым щекам. Он невольно вспомнил детство, когда он со своими друзьями с криком швыряли камни и дразнили мужчину, у которого не было одной ноги. Тогда ему было почему-то весело, и он даже представить себе не мог, что пройдет чуть более десяти лет, и он будет также скакать на одной ноге, как и тот мужчина…
Он хорошо помнил, как сидевший рядом с ним немецкий офицер сначала прострелил ему ногу, а затем сбросил его с кузова автомашины. Все, что происходило с ним дальше, было как в тумане. Его встреча с Тарасовым, бой у болота. Тряска в машине, в кузове которой лежали и сидели раненые солдаты. А теперь он стал инвалидом, человеком без ноги и всякого будущего. В какой-то момент он понял, что снова заплакал. Он посмотрел на дверь, в которую входила медсестра. Она подошла к нему и, заметив, что он не спит, нагнулась над ним.
– Как вы себя чувствуете, Романов? – поинтересовалась она. – Не нужно расстраиваться. Все у вас будет хорошо, я в этом уверена.
– Сестра! Развяжите меня. Я обещаю, что больше подобного не повторится. Я все понял. От сумы и от судьбы не уйдешь.
Она разрезала ножницами бинты, которыми были привязаны его руки, и вышла из палаты.
***
Эстеркин шел по улицам Казани. Иногда он останавливался и осматривался по сторонам. Сейчас он больше всего боялся попасть на глаза своим старым знакомым по месту жительства и службы. Несмотря на качественные документы, по которым он являлся откомандированным сотрудником Западного фронта, прибывшим в Казань для получения боеприпасов, эти возможные встречи могли коренным образом изменить его жизнь не в лучшую сторону. Заметив на улице грузовую машину со знакомыми служебными номерами, он свернул в узкий переулок и укрылся в подворотне дома. Когда грузовик повернул за угол дома, Борис Львович вышел из укрытия и продолжил свой путь. Найдя нужный ему дом, он остановился и, достав из кармана шинели папиросу, закурил. Убедившись в отсутствии наружного наблюдения, он осторожно вошел в подворотню и, не торопясь, направился во двор дома. Он поднялся на второй этаж и остановился около обшарпанной двери квартиры. Достав из кобуры пистолет, он передернул затвор и сунул оружие в карман шинели. Он трижды постучал в дверь, а затем толкнул ее рукой. Неожиданно дверь легко поддалась и открылась.
– Хозяйка! Можно войти? – крикнул он и, не получив ответа, прошел в комнату.
Посреди комнаты лицом вниз лежала женщина преклонных лет. Он нагнулся над телом. Судя по наличию трупных пятен на лице женщины, она умерла дня два–три назад. Мимо двери кто-то прошел. Борис Львович вздрогнул, словно его застали за чем-то непотребным.
– Гражданочка! – крикнул он в спину женщины. – Можно вас на минуточку?
Женщина остановилась и направилась к нему.
– Скажите, вы ее знали? – спросил он.
– Нет. Мы эвакуированные. Второй месяц живем в этом доме. Насколько я знаю, эта женщина – единственная из старых жильцов дома, всех остальных переселили в другой дом. А вы кто ей будете?
Эстеркин на какой-то миг растерялся, а затем, взяв себя в руки, уверенно произнес:
– Да племянник я ее. Вот вернулся с фронта, хотел навестить тетку, а тут такое дело. Спасибо вам.
Женщина развернулась и вышла из комнаты, оставив его один на один с трупом. На следующий день он нанял автомашину и похоронил старушку на Арском кладбище. К вечеру он перевез свои вещи в данную квартиру и, закрыв ее на ключ, направился на явочную квартиру, где ждали два диверсанта, прибывшие вместе с ним в Казань.
***
Сегодня утром Борис Львович посетил квартиру Зои. Не застав ее дома, он оставил записку о своем прибытии в город. Насколько он знал, она должна была оставить ему весточку в отверстии одной из фигурок неработающего в это время года фонтана в Лядском сквере. Он кое-как дождался вечера и, когда на улице стало темно, надел шинель и направился в сквер.
«А вдруг она захочет с ним встретиться, и будет ждать его где-нибудь по дороге в сквер? – мечтал он, двигаясь по неосвещенным улицам города. – А почему бы и нет? Ведь у него все было хорошо с ней до встречи с Проценко. Были моменты, когда она не играла с ним в любовь и была достаточно откровенна и искренна».
Эстеркин остановился у входа в сквер. В парке было темно. Ни одного огонька, ни человеческого голоса. Он с детства боялся темноты и тишины. Он почему-то всегда ассоциировал эти два природных явления с миром мертвых. Он нащупал в кармане шинели ребристую рукоятку пистолета и, пересилив страх, медленно направился вдоль аллеи. Стояла поздняя осень, и он реально ощущал подошвами сапог мягкую податливую подушку из опавших листьев.
Прежде чем подойти к тайнику, он минут десять кружил по аллеям, пытаясь разглядеть в темноте застывшие фигуры наблюдавших за ним чекистов. Где-то в конце аллеи раздались торопливые шаги. Борис Львович остановился и затаил дыхание. Рука, сжимавшая рукоятку пистолета, стала влажной от пота. Он мысленно обругал себя за малодушие и направился к тайнику.
Он остановился около нужной ему фигурки мальчика-амура, державшего на плече амфору, из которой в мирное летнее время бил небольшой фонтан. Он быстро сунул пальцы в отверстие амфоры и достал из него свернутую в трубочку бумажку. Борис Львович сунул ее в карман шинели и, услышав за спиной шаги, резко обернулся и выбросил вперед руку с пистолетом. Перед ним стоял мальчик лет пяти-шести и внимательно смотрел на него.
«Так можно и с ума сойти от страха», – подумал он, чувствуя, как стала мокрой его спина.
Он натянуто улыбнулся.
– Ты что здесь делаешь, пострел? Тебе уже давно нужно быть дома.
– А я и иду домой. А что вы здесь делаете, дяденька?
– Не твое дело. Иди домой, пока я тебе уши не надрал. Ты что, меня не понял?
Мальчишка повернулся и мгновенно исчез в темноте.
– Слава Богу, что это оказался мальчишка, – произнес он шепотом, – а то пришлось бы стрелять.
Подняв воротник шинели, Эстеркин направился к выходу из сквера.
***
Желание увидеть Зою было настолько навязчивым для Бориса Львовича, что невольно стало пугать его. Он приезжал к ее дому уже вторую неделю, стараясь каким-то образом перехватить ее при выходе из дома, но все его старания были тщетны. Зоя, словно чувствуя это, временно переехала жить к своей подруге.
Эстеркин сидел на скамеечке напротив ее дома и, словно мальчишка, смотрел на окна. У его ног уже валялось на земле с десяток окурков, что говорило о том, что он находится на этом месте продолжительное время.
– Дядя! А вы были на фронте? – оторвал его от размышлений вопрос маленького мальчика, лет шести-семи.
Борис Львович улыбнулся и, протянув руку, потрепал волосы мальчика своей большой мужской рукой.
– Да, был, – коротко ответил он ему. – Там очень, очень страшно.
– Тогда почему вы не убили главного фашиста?
К мальчику подошла миловидная молодая женщина и, улыбнувшись Эстеркину, взяла мальчика за руку.
– Вы уж извините мальчика. У него отец на фронте, вот он и пристает ко всем военным.
Борис Львович улыбнулся. Он поднялся со скамейки и с нескрываемым интересом посмотрел на женщину.
– Да, что сделаешь, сейчас время такое. Кто-то воюет, кто-то работает, а кто-то, как вы, воспитывает детей. Вы-то сами как без мужа? Впрочем, о чем я спрашиваю. Вы уж, извините меня, за этот глупый вопрос.
На глазах женщины выступили слезы. Она достала из маленькой сумочки носовой платок и приложила его к глазам.
– Простите, но у меня больше нет мужа, – произнесла она полушепотом и посмотрела на сына, который, нагнувшись над лужей, пытался прутиком дотянуться до бумажной лодочки. Женщина окликнула его и, взяв за руку, медленно побрела по улице. Борис Львович не стал колебаться и быстро догнал ее. Он решил проводить ее до дома. Остановившись около дома, она, немного смутившись, произнесла:
– Извините меня, что я не представилась. Меня зовут Клава, а вас, товарищ подполковник?
– Меня?
Он смутился от вопроса. Его так и подмывало назвать свою настоящую фамилию. Он откашлялся и машинально поправил рукой фуражку.
– Шумилин Аркадий Иванович.
Он посмотрел на Клаву, стараясь угадать по ее лицу, какое впечатление произвела его фамилия. Женщина, почувствовав на себе его взгляд, смутилась.
– Извините, Аркадий Иванович, что не приглашаю к себе домой, просто нечем вас угостить, – произнесла женщина и покраснела от смущения.
– А можно я зайду к вам в гости завтра? – поинтересовался он у Клавы.
Она снова покраснела.
– А вы, Аркадий Иванович, настойчивы. Хорошо. Приходите к семи часам вечера, я что-нибудь приготовлю.
– Да вы не суетитесь. Я человек простой. Мы посидим, поговорим, попьем чай.
Он пожал ей руку и направился вдоль улицы. Оглянувшись назад, он увидел, что Клава продолжала стоять около подъезда дома и смотреть ему вслед. Эстеркин завернул за угол дома и, достав из кармана папиросу, закурил. Он посмотрел на наручные часы, до назначенной в записке встречи на железнодорожном вокзале оставалось еще около трех часов. Заметив в конце улицы воинский патруль, он свернул в переулок и быстрым шагом направился домой.
***
Эстеркин заметил Проценко, когда тот входил в здание вокзала. Иван был одет в старую потертую телогрейку. На голове красовалась черная фуражка с железнодорожной символикой. Поймав на себе взгляд Бориса Львовича, он кивнул головой и подал ему знак, чтобы тот последовал за ним. Они вышли из здания и направились в сторону Казанки. Они несколько раз проверяли друг друга на наличие слежки и, убедившись, что оба находятся в безопасности, направились друг к другу.
– С прибытием, – тихо произнес Проценко. – Рад тебя видеть, Борис Львович. Ну, как они там?
– Спасибо, Ваня. Вместе со мной прибыли еще два человека. В отношении полковника Шенгарда – он жив и чувствует себя хорошо. Просил передать большой привет.
Проценко улыбнулся. Он был польщен, что полковник не забыл его и лично передает привет. Однако улыбка недолго гуляла на его губах. Лицо Ивана вновь стало серьезным.
– Кто они? – спросил он у Эстеркина. – Надеюсь, люди вменяемые?
– Бывшие военнопленные. Больше я о них ничего не знаю, как и они обо мне. Насчет вменяемости, смотри сам. Они сейчас на конспиративной квартире. В город я пока их не отпускаю. Мало ли что.
– Это хорошо. Подобная конспирация необходима. Батареи привезли? Без связи сейчас нельзя, так как информация теряет свой смысл. Оставь батареи вот в этом адресе, – произнес он и протянул Борису Львовичу небольшой кусочек бумаги. – Это наш человек, зовут его Учитель. Будешь держать связь со мной через него. К Зое – ни ногой. Она мне уже сообщила, что ты несколько дней топтался у ее дома.
Закончив говорить, он посмотрел на Эстеркина. Ему было интересно, как тот отреагирует на его слова.
– Надеюсь, ты меня понял. А вообще советую тебе забыть о ней. Все, что раньше у нее было с тобой, это самая обычная игра. Ты, наверное, сейчас это хорошо понимаешь?
Борис Львович молчал не потому, что это была скорее не просьба, а приказ. Он в этот миг для себя понял, что та женщина, о которой он так много мечтал, находясь за линией фронта, никогда не принадлежала ему по- настоящему. Все эти подарки, что он дарил ей, принимались Зоей вполне буднично, словно он дарил ей не уникальные ювелирные ценности, а простые дешевые безделушки.
– Я все понял, Пион, – произнес Эстеркин, впервые назвав Проценко его оперативным псевдонимом. – Я – не мальчик, и все хорошо понимаю.
Проценко вздрогнул. В его глазах загорелся огонек злости.
– Вот и хорошо, что ты все понял, Боря. Мне меньше забот, не нужно все объяснять. Пусть твои люди пока сидят тихо. Я дам сигнал, когда они понадобятся.
– Как долго ждать?
– Не гони лошадей, Борис. Всему свое время. Я думаю, что мы все скоро войдем в современную историю Красной России.
– В какую историю? Для меня сейчас важнее всего остаться живым в этой войне, а история меня не волнует.
Проценко усмехнулся уголками губ. Он, в отличие от Эстеркина, был самолюбив и не чурался славы, пусть и славы разрушителя.
– Я передам через Учителя о месте и времени встречи. За мной не ходи, не люблю, когда мне дышат в затылок.
Они разошлись в разные стороны, не пожав друг другу рук. Борис Львович шел по улице, не обращая внимания на людей, идущих ему навстречу. Он был расстроен и немного обижен тем, что в свое время оказался игрушкой в руках этих циничных людей. Сейчас, как никогда, он понимал, что эта встреча с Зоей коренным образом изменила его жизнь, сделав из него подлеца и предателя.
Он перешел улицу и, свернув за угол дома, лицом к лицу столкнулся с военным патрулем. Он вздрогнул от неожиданности, чем вызвал интерес у начальника караула.
– Товарищ подполковник, предъявите ваши документы, – обратился к нему молоденький лейтенант.
Эстеркин достал документы и протянул офицеру. Лейтенант взял их в руки и снова посмотрел на Бориса Львовича, словно стараясь угадать, о чем в этот момент думает стоявший перед ним немолодой мужчина с тремя шпалами в петлицах.
– Что с вами, товарищ подполковник? Вам плохо?
– Спасибо, лейтенант. Я действительно не совсем хорошо себя чувствую. Я недавно с фронта, наверняка, простудился в дороге. Вот зашел в дом друга, который умер буквально у меня на руках. Сами, наверное, все понимаете?
Офицер вернул ему документы и, приложив руку к фуражке, проследовал дальше.
***
Тарасов лежал в пожухлой траве и старался не думать о холоде, который, как казалось ему, проникал во все клетки его тела. Недалеко от него, так же как и он, замерзая от утренней сырости, лежали его бойцы. Кругом висел густой и плотный туман, не позволяющий им следить за немецкими огневыми точками. Их батальон вот уже вторые сутки вел ожесточенные оборонительные бои за небольшую деревушку, которая находилась на стыке двух дорог, ведущих на Москву. От бывшей деревни остались несколько уцелевших русских печей, которые напоминали солдатам о том, что здесь буквально несколько месяцев назад кипела жизнь. Вчера вечером он получил приказ от командира батальона, согласно которому он должен был выдвинуться вперед и попытаться взять языка. Командование полка хотело знать, какими силами располагают немцы на этом участке обороны.
Задача, поставленная командиром батальона, была не простой, как казалось на первый взгляд. Немецкая танковая группа Гота, неожиданно для нашего командования, прекратила наступление и стала окапываться.
– Задача ясна? – поинтересовался у него майор Гупало. – Если вопросов нет, тогда иди и выполняй задание. На время ранения старшего лейтенанта Гаврилова будешь выполнять его обязанности.
– Есть, товарищ майор, – он развернулся и вышел из блиндажа, только что построенного саперами.
Ночью он и пять его разведчиков выдвинулись к немецким окопам и залегли в небольшой лощинке. Немцы, словно ожидая нападения русских, всю ночь жгли в небе ракеты и расстреливали из пулеметов ближайшие к ним кусты и кочки. Группа под покровом ночи попыталась продвинуться как можно ближе к окопам, но наткнулась на расставленные немцами мины. Потеряв двух бойцов, подорвавшихся на мине, Тарасов отвел остатки группы в небольшую лощину.
– Ну, что будем делать? – обратился он к бойцам. – Предпринимать вторую попытку захвата языка, думаю, бесполезно. Сейчас немцы напуганы, и к ним просто так не проникнешь. Однако вернуться без языка мы тоже не можем. Может, у кого есть какие-то соображения?
– А что тут думать, возвращаться нужно, пока не стало светло, – произнес один из бойцов и посмотрел на своих товарищей. – Видно, сегодня не наш день. Вы только посмотрите, товарищ сержант, все небо в ракетах.
Тарасов посмотрел на часы. До рассвета оставалось еще около двух часов.
– Возвращаться назад, не выполнив приказа, мы не можем. Поэтому поползли обратно к окопам. А вдруг повезет, да и туман на нашей стороне.
Дождавшись паузы между ракетными вспышками, они поползли в сторону окопов. Где-то рядом, не переставая, бил немецкий пулемет. Наконец туман стал редеть, и Александр увидел немецкий окоп, в котором находился пулеметчик. До него было буквально метров сорок или чуть меньше. Тарасов пополз к окопу, моля про себя Бога о том, чтобы не нарваться на мину. Вслед за ним поползли и его разведчики.
Немецкий солдат периодически клевал носом и, когда открывал слипающиеся от дремоты глаза, вытягивал свою тонкую шею, пытаясь что-то разглядеть в тумане. Видимо, ночная стрельба здорово его измотала, и сейчас он больше боролся со сном, чем наблюдал за противником. Через какое-то мгновение его глаза снова закрывались, и голова медленно клонилась к пулемету. Когда он в очередной раз закрыл глаза, группа разведчиков навалилась на немцев. Кроме пулеметчика, в окопе были еще трое солдат, которые, прислонившись спинами к стене окопа, спали. Ножи мгновенно сделали свое дело. Захватив с собой толстого, до смерти напуганного, фельдфебеля они поползли обратно к своим траншеям. Когда до них оставалось метров тридцать, немцы вдруг открыли шквальный огонь. Пули, словно огромные осы, с шумом проносились над головами разведчиков. Туман, который еще висел над землей, не позволял им вести прицельный огонь. Оказавшись в траншее, разведчики чуть ли не бегом двинулись к блиндажу комбата.
– Товарищ майор, ваше задание выполнено. Захвачен немецкий фельдфебель, – отрапортовал с порога Тарасов. – Группа понесла потери. На мине подорвались двое наших товарищей – Жиглов и Ловчев.
Майор поднялся с топчана и, застегнув ворот гимнастерки, направился к нему.
– Молодец, сержант. Давай, веди своего немца сюда.
Александр вышел из блиндажа и, схватив немца за ремень, втащил его в блиндаж.
– Тарасов! Найди лейтенанта Сидорова. Пусть быстро идет сюда.
Александр развернулся и вышел из блиндажа.
***
Романов сидел в курилке госпиталя и курил уже вторую, скрученную им, цигарку. Рядом, справа от него, стояли костыли, прислоненные к стене. Сегодня во время осмотра врач сказал ему, что он доволен состоянием Павла, и что на следующей неделе его, возможно, выпишут из госпиталя. Это известие не только не обрадовало его, а скорее даже напугало. Находясь в стенах госпиталя, среди таких же изуродованных войной людей, он не чувствовал себя калекой. Там, за воротами госпиталя, его ждал совершенно другой мир, мир здоровых и сильных людей, в котором он мгновенно становился официальным инвалидом, человеком без будущего. Павел бросил цигарку на пол и, придавив ее здоровой ногой, поднялся с лавки. Он оперся на самодельные костыли и медленно направился к себе в палату.
– Романов, к врачу! – выкрикнула ему проходившая мимо сестра. – Быстрее, Романов, быстрее. Вас сегодня выписывают! Разве вы об этом не знали?
От неожиданности Павел чуть не споткнулся о порог. Он развернулся и заковылял в дальний конец коридора, где находился кабинет лечащего врача. Там, помимо врача, был и главный врач госпиталя.
– Здравствуйте, Романов, как вы себя чувствуете? Вы готовы к выписке?
Павел промолчал, так как понял, что, по всей вероятности, документы к выписке уже готовы и сейчас от его желания ничего зависит.
– Чего молчите? Наверное, от радости дыхание сперло, – пошутил главврач. – Ничего, Романов, все будет хорошо. Мы здесь посоветовались и решили, что вы уже в наших услугах не нуждаетесь. Хочу пожелать вам всего хорошего в этой новой для вас жизни. Вы откуда родом?
– Я из Казани. У меня там мать.
– Вот и хорошо. Если нога будет беспокоить, обратитесь в госпиталь по месту жительства. Там вам непременно помогут. Вот, получи выписку, документы…
Он еще что-то хотел сказать в напутствие, но вошла медсестра и сообщила, что подошли автомашины с ранеными солдатами.
«Все ясно. Видимо, дела у них на фронте аховые, – со злостью подумал Павел. – Похоже, набили им морды немцы, вот они и выгоняют, таких как я, из госпиталя».
Главврач встал из-за стола и, пожав ему руку, направился вслед за медсестрой. Романов развернулся и медленно заковылял в каптерку. Пожилая женщина без определенного возраста выдала ему побелевшую от хлорки гимнастерку с заштопанной дыркой на груди и, посмотрев на его одну ногу, вытянула из кучи валявшихся на полке штанов галифе и протянула ему.
– Вот, возьми ботинок. Вчера отдала левый одному безногому, как и ты, а этот отдаю тебе. Ботинок хоть и не новый, но крепкий.
Взяв все это, он прошел в небольшую комнату и стал там переодеваться. Он посмотрелся в старое, пожелтевшее от времени зеркало, и ему стало жалко себя. На него смотрел худой, слегка заросший щетиной, мужчина. Он вышел из комнаты и взглянул на женщину.
– Видишь, как все хорошо подошло тебе. Вот возьми и шинельку. Ты, милый, оставь эти костыли здесь, а с собой возьми вот эти. Они хоть и похуже твоих костылей, но на первое время пойдет. Дома найдешь другие. А сейчас иди, сынок, у меня работы много.
