Пион не выходит на связь

– Это я – нищий? – с вызовом переспросил его хозяин. – Я таких, как ты фраеров, штабелями укладывал у параши. Может, и ты хочешь этого?

Лабутин громко засмеялся и, взяв в руки бутылку водки, плеснул жидкость себе в стакан. Он демонстративно не стал предлагать выпить Ивану, по всей вероятности, рассчитывая окончательно его унизить и обидеть. Он выпил одним глотком и, не закусывая, поставил пустой стакан на грязный стол. Он посмотрел на Ивана осоловевшими от алкоголя глазами и, выругавшись матом, стал ему говорить:

– У меня сейчас денег, Ваня, что снега зимой, и мне твои жалкие «кутарки» не нужны. Только куда теперь с этими деньгами? Что на них можно купить? Магазины пусты, там, похоже, даже мыши повесились с голода. Так что вали отсюда. Ты меня понял?

– Не нужно чесать там, Паша, где не чешется. Ты же хорошо знаешь, кто я. Это ты своих друзей-щеглов можешь гонять, как хочешь, но не меня. А в отношении параши, я бы вообще посоветовал не напоминать. Может, ты забыл, как ты сдал операм своего кореша Свища? Если ты это забыл, то он, наверняка, помнит, как погорел на одном из «скачков». И погорел он, Паша, только благодаря тебе. Это ты сообщил милиции, что он хочет нагреть эту хату.

Проценко заметил, как изменился в лице хозяин квартиры. Он сразу же отрезвел и с удивлением посмотрел на гостя.

– Что смотришь? Ты думал, что об этом никто не знает? Ты прав, Свищ не знает, но я – знаю. Сейчас все зависит, Паша, от тебя, узнает об этом Свищ или нет. Так что придержи свой поганый язык и не говори со мной в таком тоне. Понял?

Лабутин сглотнул набежавшую слюну и с нескрываемой злостью посмотрел на Проценко.

– Ты знаешь, Ваня, что моего кореша красноперые недавно порешили? Когда заводик наш рванули, мы с ним захотели немного разжиться. Адреса были давно наколоты, это те барыги, у кого золото дома имелось. Одну хату подломили нормально, а вот на второй сгорел мой Свищ. Я ему говорю, переждем немного, а он взял да и выскочил прямо на военный патруль. Они его на месте и чикнули. Сегодня я его как раз и поминаю. Так что, Ваня, ты уже никому и ничего не расскажешь. Он уже на небе, Свищ-то. Давай лучше помянем раба божьего Корнилова Андрюху.

Он разлил водку по стаканам, и они, не чокаясь, выпили. Проценко достал из кармана ветровки пачку папирос и, достав одну папиросу, бросил пачку на стол. Когда они закурили, Иван начал говорить:

– Паша, ты Журавлевские казармы знаешь?

– Зачем ты меня об этом спрашиваешь? Кто их не знает? Может, ты меня решил на фронт отправить? Не выйдет! Я невоеннообязанный, у меня белый билет. У меня открытая форма туберкулеза. Я понятливо тебе все объяснил?

– Я не об этом, Паша. Мне до твоей болезни, как до Москвы. Мне нужны батареи для рации. Нужно их каким-то образом… – он еще не договорил, как Лабутин схватил его за руку.

– Ты что, Ваня! Ты меня под вышак загнать хочешь? Да они и судить меня не будут, если застигнут на месте. Это тебе нужны батареи, а не мне. Вот ты и лезь за ними сам, посмотрим, насколько ты фартовый парень. Мне моя рубашка ближе…

– Что, испугался? Ты прав, это тебе не квартиры чистить… Здесь головой работать нужно, а не тыквой.

– Что ты сказал, фраерок? Это ты меня назвал…

Лабутин не договорил. Он резко вскочил со стула и схватил нож, что лежал на столе. Он сделал два шага вперед и внезапно остановился, увидев в руке Проценко пистолет, ствол которого смотрел в его живот.

– Сядь, Паша, не заставляй меня делать неприятные для нас обоих вещи. Я не заставляю тебя делать то, что ты не можешь. Но здесь я знаю, ты можешь помочь мне.

Лабутин стоял посреди комнаты, не спуская взгляда с пистолета. Наконец он отбросил нож в сторону и плюхнулся на стул.

– Сделай дело, и я больше тебя не потревожу. Мы же с тобой одной веревочкой связаны, – снова обратился к нему Проценко. – Если бы у меня был другой вариант, то я бы не стал тебя беспокоить. Ну что?

– Хорошо, – выдавил из себя Лабутин. – Покажи и расскажи, что я должен там взять. Ни я, ни мои кореша понятия не имеем, как выглядят эти твои батареи.

– Поговорим, Паша, завтра, а сейчас я ухожу.

Проценко сунул пистолет за пояс брюк и, повернувшись, вышел из дома Лабутина.

***

Тарасов дремал под елью, укрывшись телогрейкой. Изматывающий переход за последние сутки окончательно выбил его из сил. Недалеко от него вповалку лежали товарищи.

– Товарищ старшина! – услышал он голос бойца. – Командир! Проснитесь! На нас вышла группа красноармейцев.

Александр кое-как открыл глаза, скованные коркой гноя, и посмотрел на часового.

– Где они?

– Вон там, – произнес он и указал куда-то в темноту.

Тарасов с трудом поднялся на ноги и, закинув автомат за плечо, направился в указанную часовым сторону. На небольшой поляне, в свете полной луны, он увидел группу красноармейцев, которые сбились в кучу. Александр вышел на поляну и, поправив на груди автомат, громко произнес:

– Пусть ко мне выйдет командир. Остальным стоять на месте. Если кто из вас дернется, начнем стрелять без предупреждения.

Из толпы вышел солдат и направился в его сторону.

– Рядовой 242 стрелкового полка Николай Храмов.

– Сержант Тарасов, – представился Александр. – Сколько вас человек?

– Со мной будет семнадцать. Сегодня вечером к нам прибились еще двое бойцов.

– Сейчас ночь, и поэтому я вас всех прошу сложить оружие. Утром разберемся, что к чему, и вы снова получите оружие.

– Товарищ сержант! У нас один ранен. Мне кажется, у него начинается гангрена, – обратился к нему Храмов.

– Утром посмотрим, а сейчас сдайте оружие и отдыхайте.

Отряд Храмова, молча, разоружился. Оставив около оружия часового, Тарасов направился к повозке, около которой отдыхал Воронин. Толкнув его в бок, Александр, понизив голос, чтобы никто, кроме них, не услышал этого разговора, попросил его присмотреть за новыми бойцами.

– Есть, товарищ сержант, – тихо ответил тот и нехотя поднялся со своего нагретого телом места.

Он быстро исчез в темноте, а Тарасов лег на его место, положив рядом с собой автомат. Он укрылся телогрейкой и снова задремал. Александр проснулся от громкого разговора. Открыв глаза, он увидел Воронина, который о чем-то разговаривал с раненым бойцом, лежавшим на самодельных носилках. Поймав на себе взгляд, он махнул Тарасову рукой, подзывая того подойти к нему.

– Товарищ сержант! Смотри, кто здесь лежит. Это же наш Романов! А мы все считали, что он дезертировал.

Тарасов наклонился над Павлом.

– Прости меня, Саня, – прошептал тот. – Я тогда отошел ночью с поста, мне послышались какие-то голоса. Это были украинцы из батальона «Нахтигаль». Они тоже заметили меня, и я уже не мог вернуться к вам. Я повел их в другую сторону, а затем понял, что заблудился в ночном лесу. Я долго искал вас, а когда вышел на место вашей стоянки, там уже никого не было. Я пошел по вашему следу, но наткнулся на немцев, которые жгли деревню. После этого я долго мотался по лесу, надеясь, что рано или поздно нагоню вас, но опять наткнулся на немцев. Если бы не Николай со своим отрядом, то, наверняка бы, давно погиб.

Тарасов пристально посмотрел в лицо раненого Павла. Его сухие губы, растрескавшиеся от высокой температуры, были настолько обескровлены, что сливались с цветом лица. Заросший щетиной, худой, он был практически неузнаваемым. В душе Тарасова шла ожесточенная борьба между чувством жалости к этому изнеможенному ранением человеку и недоверием к его рассказу. Он не стал больше расспрашивать и, улыбнувшись ему, отошел в сторону.

«Зачем сейчас спрашивать его, почему он покинул пост? Пусть эти вопросы зададут ему сотрудники особого отдела», – решил он, поняв, что чувство жалости, в конце концов, пересилило его бдительность.

Взглянув на Воронина, он подал ему знак рукой, чтобы тот отошел с ним в сторону.

– Ну что? – коротко поинтересовался у него Тарасов. – Как капитан? Как новенькие?

– Пока ничего сказать не могу. Новенькие спят, словно убитые, и мне не с кем было даже поговорить. Посмотрим, что будет утром. А люди капитана пока держатся все вместе, словно боятся потерять друг друга.

– Смотри, Воронин. Ты у меня как дознаватель, и от тебя зависит, с кем мы пойдем дальше.

– Я все понимаю, товарищ сержант. Но я тоже не Бог, поймите меня правильно.

– Старайся, Воронин, старайся. А иначе все пропадем.

Тарасов отошел от него и направился к повозке, около которой стоял Храмов Николай.

***

Канонада гремела где-то совсем рядом, и Тарасову иногда казалось, что до линии фронта остались лишь какие-то считанные километры. Но фронт откатывался значительно быстрее, чем двигался его отряд. Звук канонады вселял определенную радость в сердца солдат, и они, несмотря на смертельную усталость, все настойчивее двигались на восток.

Тарасов в эти дни не переставал удивляться и радоваться тому, что его группа очень легко обходит все немецкие части и заслоны. Может, это было простым везением, а может, результатом хорошо организованной разведки. Три дня назад он назначил старшим группы разведки Воронина и сейчас не мог нарадоваться своему решению. Он просто поражался его везению. При таком скоплении немецких частей ему удавалось проводить группу, не вступая в огневой контакт с немцами.

Александр подошел к подводе, на которой лежал Романов. Взглянув на почерневшее и осунувшееся от болезни лицо своего земляка, он положил ему ладонь на лоб. Даже невооруженным взглядом можно было догадаться, что у того жар. Павел открыл глаза и, посмотрев на Тарасова, тихо прошептал:

– Ты прости меня, Саня. Просто так вышло. Заблудился я тогда в лесу.

– Ты поменьше говори, Павел. Главное – выйти к нашим частям. Ты слышишь, как гремит впереди? Осталось совсем немного.

Некогда зревшее на Павла зло куда-то исчезло. Он еще раз взглянул на него и отошел в сторону. Он дал команду, и отряд остановился. Все стали ждать возвращения разведки. Время шло, а она все не возвращалась. Чтобы как-то успокоить себя, Тарасов достал из кармана гимнастерки неотправленные письма и начал их перечитывать. Оторвавшись от чтения, он посмотрел в сторону, откуда стали доноситься громкие мужские голоса. Наконец на поляне показался Воронин и трое его разведчиков.

– Ну, как? – поинтересовался у него Александр.

– Все нормально, командир. Кругом одни немецкие части, все дороги забиты машинами и танками.

– Ну и что в этом хорошего? Ты скажи лучше, как пройти между этими частями. Если они обнаружат нас, то прихлопнут, как комаров. Чего молчишь?

Неожиданно Воронин улыбнулся и весело посмотрел на него.

– Вы не поверите, товарищ сержант, но я нащупал слабое место. В пяти километрах южнее находится болото. Там всего несколько разрозненных групп немцев. Группы небольшие. Расстояние между постами метров триста, а может, и больше. Они, по всей вероятности, считают, что только ненормальные люди рискнут пройти в такое время года через болото. Поэтому сбить их с толку там будет значительно проще, чем в другом месте. Кстати, у меня Сазонов нашел лесника, который берется провести нас через это болото. А там до наших частей рукой подать. Этот старик-проводник будет ждать в условном месте в десять часов вечера. Но придется бросить повозку. Да Бог с ней, лишь бы пройти через эту топь.

– Молодец! Готовь людей! Нужно без шума снять немецкие посты. А иначе они просто расстреляют нас в этом болоте.

– Разрешите исполнять, товарищ сержант?

Тарасов кивнул. Воронин повернулся и быстро исчез за кустами. Заметив наблюдавшего за ним капитана, он направился в его сторону.

– Что скажешь, Тарасов? Что донесла разведка?

– Воронин нащупал проход в обороне немцев. Предлагает пройти через болото. Посты там, у немцев, малочисленны и разбросаны на довольно большие расстояния. Думаю, что стоит рискнуть, товарищ капитан, тем более, что он нашел проводника.

– Хорошо, сержант. Пусть твой взвод первым попробует форсировать это болото. Если все пойдет хорошо, мы двинемся следом за вами. Во сколько начнем выдвижение?

– Часов в девять вечера. Думаю, что темнота поможет нам и в этот раз.

– Готовьте людей, – приказал ему капитан и направился к подводе.

Проводив его взглядом, Александр присел на траву и, достав из противогазной сумки тряпку, начал чистить свой автомат. До начала выдвижения группы Воронина оставалось еще около четырех часов.

***

Горшков доехал до воинской части минут за тридцать. В этот день он дежурил по управлению, и ему приходилось уже дважды выезжать на различные происшествия. Он вышел из машины и направился к группе офицеров, которые стояли в метрах тридцати от него и что-то бурно обсуждали. Заметив его, от группы отделился офицер в звании майора и направился ему навстречу. Он козырнул Горшкову и представился. Из его рапорта следовало, что два часа назад часовым, который нес охрану здания, где располагался узел связи, были замечены двое посторонних людей.

– Похоже, что они перелезли через забор вон в том месте, товарищ лейтенант, – произнес майор и указал рукой на место преодоления заграждения. – Там на земле отчетливо видны следы мужской обуви. Это насторожило часового, и он решил посмотреть, куда подевались эти двое. Он оставил пост и свернул за угол здания, но там никого не оказалось. Часовой посчитал, что ему все это привиделось, и он направился обратно на свой пост. Подойдя к зданию узла связи, он увидел, что замок на двери сбит и валяется на земле. Он вошел в помещение, чтобы проверить, кто это мог сделать. Несмотря на то, что в помещении было темно, он заметил двух мужчин, которые что-то делали около стоявших на столе радиостанций. Кстати, вон стоит часовой, пусть он и расскажет сам, что было дальше.

Майор крикнул часового по фамилии, и тот подошел к ним. Представившись, он, по приказу майора, начал рассказывать Горшкову, что было дальше:

– Стой! Кто здесь?– выкрикнул часовой и взял винтовку наизготовку.

Мужчины застыли на месте. Похоже, они никак не ожидали увидеть здесь часового. Вдруг, словно по команде, они бросились на него, стараясь повалить на землю и вырвать из рук винтовку. Боец выстрелил в одного из них и убил на месте. Второй мужчина вытащил нож из-за голенища сапога и попытался ударить им часовому в живот, но тот смог отбить удар штыком своей винтовки. Потеряв в этой схватке нож, преступник выскочил из помещения узла связи и бросился бежать. На шум выстрела был поднят караул. Принятыми мерами задержать диверсанта не удалось.

– Значит, убил на месте нападения? – переспросил красноармейца Горшков.

– Так точно, товарищ лейтенант. Пуля попала ему прямо в сердце, и он скончался на месте.

Горшков отошел в сторону и подозвал к себе майора.

– Установлено, что хотели похитить эти люди?

– Нет, товарищ лейтенант. Возможно, хотели испортить радиостанции, а может, что-то другое.

Александр в сопровождении командира батальона прошли к узлу связи. Горшков открыл дверь и вошел внутрь помещения. В углу, в луже крови, лежало тело мужчины средних лет с рыжей копной длинных волос. Он нагнулся пониже и вытащил руку убитого из-под его тела. Кисть руки и пальцы неизвестного были синими от наколок.

«Судимый, – подумал он. – Интересно, что нужно было здесь блатным? Ведь они, наверняка, знали, что это не продовольственный склад? Значит, их привела сюда не жажда наживы, а что-то другое. Что же?»

Он выпрямился и посмотрел на комбата. Тот, словно испугавшись его взгляда, мгновенно начал оправдываться. Он уверял, что они постоянно инструктируют своих бойцов, как себя вести в тех или иных ситуациях.

«Сейчас еще будет утверждать, что боец новенький, и что, по всей вероятности, еще не усвоил устава караульной службы», – подумал Александр.

Словно угадав его мысли, командир батальона начал уверять его в том, что часовой ранее жил в деревне, поэтому не совсем усвоил правила несения службы. Допросив всех офицеров и личный состав караула, Горшков поехал обратно на работу. Он сидел в машине и анализировал события последних дней. Проверка рабочих станции Юдино не дала положительных результатов. Все рабочие, от сцепщиков вагонов вплоть до диспетчеров, были приняты на работу еще до начала войны и не вызывали особого подозрения. Один из рабочих неделю назад уволился с работы и устроился на пороховой завод. Это увольнение тоже не вызывало у Горшкова подозрение. Шла война, и рабочие завода получали значительно больше, чем работники железной дороги. Второе направление, по которому работали контрразведчики, оказалось довольно сложным: людей, располагающих сведениями о прибывающих и убывающих из города воинских частях, оказалось намного больше, чем они предполагали. Александр посмотрел в окно. За окном было темно, ни одной встречной машины. Город, словно вымер, лишь одинокие военные патрули, будто сказочные фигурки, то появлялись, то исчезали, растворяясь в темноте ночи.

***

Иван Проценко сидел напротив Эстеркина, который с удовольствием поедал поданный Зоей ужин. За время, что он перебрался к ней на жительство, он привык к ее завтракам, обедам и ужинам. Некогда поломанная государством его семейная жизнь снова стала обретать какие-то понятные ему ценности. Он по-прежнему трепетно относился к Зое, стараясь баловать ее ценными подарками, которые он выменивал на продукты. Сегодня он снова подарил ей перстень с большим зеленым изумрудом, который выменял на три банки тушенки и полкило сахара. Узнав об этих подарках, Проценко пришел в ярость. Он боялся, что все эти хищения с продовольственных складов рано или поздно приведут к развалу всей сети, которую он так долго и тщательно сплетал в Казани.

– Вот что, Борис Львович! Мне неприятно об этом говорить, но ты должен будешь в самые сжатые сроки покинуть эту квартиру и больше, запомните это хорошо, больше никогда не появляться в ней.

– Но почему? Я люблю Зою и никуда не хочу выезжать отсюда. Почему вы мне приказываете, кто вы такой?

– Кто я, ты сам хорошо знаешь. Поэтому я тебе и приказываю съехать от нее. Вы не должны больше встречаться. Неужели вы сами не понимаете, что это опасно. Любой прокол одного из вас приведет к аресту другого. Вам это понятно?

Это решение застало Эстеркина врасплох. Он никак не мог связать в единую цепь все эти требования. В какой-то момент он понял все, что сказал ему этот страшный человек. Он хотел возразить, сказать о том, что они с Зоей будут очень осторожны, но, заметив, как в глазах Проценко разгорается адский огонь, мгновенно осекся.

– Я все понял, Ваня. Раз все это дело мешает нашей работе, и нужно что-то выбрать, то я, как и ты, выбираю работу.

– Вот и хорошо. Завтра, чтобы я тебя в этой квартире не видел.

Он повернулся к Зое и посмотрел на нее.

– Я тоже все поняла. Ты прав, Иван, мы действительно зашли с Борисом слишком далеко в своих отношениях. Я тебе обещаю, что он больше не придет сюда никогда.

В этот осенний дождливый вечер Проценко пришел сюда не за тем, чтобы еще раз прочитать Борису Львовичу нотации за его очередной поступок, а поговорить с ним на довольно серьезную тему. Дело было в том, что организованная им попытка похитить батареи к радиостанции не увенчалась успехом. Его человек, вор с большим преступным стажем Лабутин Павел, не смог выполнить задание. При проникновении в воинскую часть они были замечены часовым, который открыл по ним огонь. Напарник Лабутина был убит на месте, а сам он едва унес оттуда ноги. Сейчас он залег «на дно» и не выходит на связь с ним вот уже несколько дней.

Проценко дождался, когда Эстеркин доест. Борис Львович отодвинул от себя пустую тарелку и пододвинул стакан чая. Бросив в стакан большой кусок колотого сахара, он посмотрел на хмурое лицо сидящего напротив него Ивана и сразу понял, что тот пришел к нему по какому-то важному делу.

– Борис! Я хочу, чтобы ты написал рапорт и добровольцем отправился на фронт.

Рука Эстеркина слегка дрогнула, и чайная серебряная ложка, которую он держал в руке, выскользнула и упала на пол.

– Не дергайся, так надо, Боря. У нас безвыходное положение. Мы остались без связи.

Иван сделал паузу, отметив про себя, как напряглось все тело сидевшего за столом майора.

– Мы предприняли несколько попыток найти эти батареи, но в условиях войны у нас это не получилось. Я долго думал и пришел к одному и, наверное, единственному верному решению – направить тебя через линию фронта, чтобы ты вернулся обратно с этими батареями.

Эстеркин хотел что-то ответить, но ему это сделать не удалось. Комок охватившего его ужаса, перекрыл горло. Вместо слов из его груди вырвался лишь какой-то звук, напоминающий рык раненого зверя. Наконец он совладал с собой.

– Нет! Я не хочу и не пойду добровольцем на фронт. Во-первых, это очень опасно, а во-вторых, немцы повесят меня. Я же еврей!

Он вскочил из-за стола, опрокинув при этом стакан с чаем. Горячая жидкость облила его темно-синие галифе и обожгла бедро. Он, словно раненый зверь, заметался по комнате. Иван, молча, наблюдал за ним, ожидая момента, когда тот успокоится и сядет на место.

– Не нужно истерик! Если бы у меня был другой способ связаться с ними, то я бы так и наблюдал со стороны, как ты подворовываешь у себя на складе продукты и обмениваешь их на золото и камушки. Но я ограничен в выборе средств. Насколько мне известно, в вашем ведомстве все еще работают чекисты, и я не уверен, что они покинут его, не прихватив с собой тебя.

Последняя фраза заставила Эстеркина остановиться. Он посмотрел на Проценко и сел за стол.

– Я не шучу, ты это понимаешь, Боря! Им, похоже, удалось расшифровать текст наших радиопередач, а иначе они бы не появились в вашей конторе.

Первая мысль, что посетила голову Эстеркина в этот момент, была связана с бегством, однако Иван, словно угадав его мысли, продолжил:

– Бежать, Боря, не имеет смысла. Каким бы большим ни был Советский Союз, чекисты тебя вычислят и схватят буквально через месяц. Ты же знаешь, что тебя ожидает в случае ареста. Они тебе все припомнят – и хищение бланков с пропусками и продовольственными карточками, и связь с германской радисткой и, наконец, диверсию на пороховом заводе. Это, Боря, стена, и пятно зеленки у тебя на лбу. Я же предлагаю тебе беспроигрышный вариант. Ты должен написать рапорт о направлении тебя на фронт. Сейчас многие пишут, и в этом нет ничего странного. Оказавшись на фронте, ты должен перейти линию фронта и добровольно сдаться немецким войскам.

Борис повернул голову и посмотрел на стоявшую в дверях комнаты Зою. Ее лицо было абсолютно спокойным. В глазах стоял холодный блеск, а руки были сжаты в кулаки.

– Что скажешь? Это не просьба, это приказ.

Борис Львович обреченно кивнул головой и направился в соседнюю комнату, где с размаху упал на разобранную постель. Его тело забилось в рыданиях. Он мысленно проклинал себя, Зою и, конечно, Проценко, который загнал его в угол, из которого не было выхода.

***

Тарасов лежал в кустах и разглядывал немцев в бинокль. Ему было хорошо видно, что часть их снялась с боевого дежурства и радостно направилась в сторону полевой кухни, которая стояла на опушке леса. Они шутили и смеялись, радуясь предстоящей смене и вкусному ужину. Широкоплечий, краснолицый немец орудовал большим черпаком, накладывая им в металлические тарелки кашу. Он шутил над кем-то из них, так как до Тарасова иногда доносились взрывы громкого смеха. При виде ужинавших немцев, он мгновенно почувствовал, что хочет есть. Рот его наполнился слюной. Он сглотнул ее и посмотрел на лежавших недалеко товарищей, которые периодически бросали на него свои взгляды, ожидая команды к атаке. В стороне от Александра лежал капитан НКВД и жевал соломинки.

«А вдруг они ударят нам в спины, когда мы пойдем на прорыв, – подумал Тарасов. – Может, не стоило их тащить за собой, а перестрелять их на месте, еще там, в лесу?»

Александр еще раз взглянул на окаменевшее от напряжения лицо капитана и невольно улыбнулся.

«Похоже, боится, – решил он. – Если бы мы уничтожили эту группу при встрече, то, наверняка бы, не дотянули и до вечера. Висевшие у нас на хвосте егеря раздавили бы нас в течение десяти минут. То, что нам удалось дойти до линии фронта, это скорее не везение Воронина и его разведки, а хорошо продуманные действия немецкой разведки».

Александр перевел взгляд с ужинавших немцев на тех, которые еще находились на боевых постах. Таких постов было три, по два солдата в каждом, которые сидели в окопах и, покуривая, о чем-то мирно беседовали. Никто из них не обратил внимания на легкий шум, доносившийся из ближайших кустов. Один из немцев поднялся из окопа и окликнул кого-то. В этот же миг из кустов, словно стрелы, выпущенные из лука, выскочили два красноармейца и мгновенно навалились на немцев. Возня в окопе продолжалась не более двух-трех секунд, и снова стало тихо. Тарасов перевел взгляд в сторону второй огневой точки противника и увидел в ней своих солдат.