Ассоциированный сверх-адаптивный интеллект
Однако, как показал дальнейший ход более чем столетних событий в развитии наук о психике, «более глубокий анализ мысли» и углубленная разработка вопросов, над которыми «следовало основательно призадуматься» не были сильной стороной последователей Джеймса и Юнга. Из неопределенного семантического поля первичного обозначения категории психического как «души» ими было выведено понятное – в эпистемологических установках классической науки – функциональное содержание «психики». Действующими научными институтами понятие «души», таким образом, было переправлено на склад архаических артефактов, либо делегировано в сферу компетенции религиозных институтов (что, по сущностному контексту такого «отсыла», равнозначно).
Тем не менее, возможность продвижения в направлении, обозначенном этими великими авторами, безусловно существует даже и в эпистемологических реалиях дня сегодняшнего. Так, например, дифференцированные структурные характеристики анализируемых понятий души и психики могут быть выведены исходя из углубленного понимания способов получения знаний или опыта, дающих некие представления о функциональной активности исследуемых «частей» психического. При этом мы будем помнить, что информационная ценность и эвристичность данного фрагмента эпистемологического анализа прямо связана с наличием выверенных – в контексте идеи объемной реальности – комментариев в отношении психотехнического оформления изучаемых способов репрезентации феноменов психического.
Итак, в секторе официальной науки существует устойчивое представление о том, что какого-либо объективного метода исследования предметного поля понятий «души» и «духа» (смутных и неопределенных, в частности, и по этой причине) на сегодняшний день не существует. И что «душу можно наблюдать только с помощью души» (К. Г. Юнг, цит. по изд. 1996). И далее Юнг разворачивает это последний тезис следующим образом: «Доступная феноменологическая точка зрения на то, что есть душа, не исключает существования веры, убежденности, основанных на всякого рода достоверных переживаниях, так же, как и не оспаривает их возможной значимости. Однако психология не имеет достаточно средств, чтобы доказать их значимость в научном смысле». Соответственно, с обозначенных феноменологических позицией понятия души и духа представляются «непосредственными психическими феноменами, отличными от других психизмов… Отличительными признаками данных феноменов являются, во-первых, принцип спонтанного движения и деятельности, во-вторых – стихийная способность продуцировать образы независимо от чувственного восприятия, в- третьих – автономное и независимое манипулирование этими образами». Такого рода феноменологическое оформление активности психического Юнг предлагал изучать еще и посредством анализа сновидений, мифов, сказок, в основе которых, как он полагал, лежит особый язык символов, смыслов и образов, раскрывающих сущностные аспекты активности рассматриваемых понятий души и духа. В отношении стержневой характеристики функциональной активности такой инстанции, как дух, Юнг высказывался в том смысле, что дух есть подлинный носитель жизни, динамический принцип, составляющий по этой самой причине классический антитезис материи – антитезис ее статичности и инертности. Поразительное и очень точное высказывание, не менее значимое по своему глубинному смыслу, чем «энтелехия» Аристотеля. И мы конечно запомним эту многозначительную сентенцию Юнга.
К феноменологическому оформлению активности инстанций души и духа предельно внимательно и пытливо призывал относиться и Уильям Джеймс. Он подчеркивал, что все корни духовной религиозной жизни, как и центр ее, следует искать в так называемых мистических состояниях сознания. При этом он выделял четыре главные характеристики признака, которые служили критерием для различения собственно мистических переживаний: неизреченность (невозможность изложить собственные ощущения и впечатления на обычном «посюстороннем» языке; интуитивность (проникновение в глубинные истины, отличные от обыденного опыта, состояния откровения, моменты внутреннего просветления); кратковременность (мистические состояния, озарения не имеют длительного характера, время внутри экстатических переживаний вообще протекает иначе); бездеятельность воли (ощущение паралича собственной воли и власти высшей силы). Таким образом, по Джеймсу, речь идет о расширении возможности человека к непосредственному общению со сверхъестественным началом, возможности сверхопытного, сверхчувственного познания; о совокупности явлений и действий, которые каким-то образом связывают человека с тайным существом, непостижимыми силами мира, независимо от условий пространства, времени и физической причинности (У. Джеймс, цит. по изд. 1993).
В ключе всего сказанного, религиозные и так называемые духовные практики представляются более или менее удачными попытками интерпретации и институализации такого транстемпорального опыта. Сам Джеймс считал, что полная истина об этих состояниях сознания и получаемой таким образом информации станет известной только тогда, когда сама по себе теория познания и науки о психике скажут свое последнее слово. «Тем временем о них можно собирать массу условных истин, которые с неизбежностью войдут в состав более широкой истины, когда для этого наступить срок». (У. Джемс, цит. по изд. 2011). Примечательно, что вот такие грядущие науки о психике Джеймс обозначал как подлинно рациональные (в отличие от эмпирических, на уровне которых, собственно, и забуксовал «научный» способ репрезентации и осмысления феноменов психического).
Выдающийся русский философ Николай Бердяев, глубоко понимавший феноменологию духа, считал, что рациональное определение духа невозможно, это безнадежное предприятие для разума. Такое ограниченное понимание духа, по Бердяеву, есть его искажение и принижение: «… об этом невозможно выработать понятия, эту тайну нельзя рационализировать, о ней возможен лишь миф и символ» (Н. Бердяев, цит. по изд. 2011). При этом надо помнить о том, что язык мифа, как, собственно, и символа – в понимании Бердяева – используется для выражения таких сакральных идей и ценностей, для которых обыденный (профанный) способ репрезентации неадекватен. Тем не менее, сам Бердяев дает следующее весьма примечательное определение ключевых, по его мнению, характеристик рассматриваемого понятия духа вполне понятным образом: «Дух целостен и сопротивляется дроблению времени и пространства. Дух одинаково трансцендентен и имманентен (т. е. выходит за пределы реального и связан с реальностью – авт.). В нем трансцендентное делается имманентным, и имманентное трансцендирует, переходит через границу». И далее Бердяев абсолютно точно – по крайней мере с позиции концепта объемной реальности – проясняет возможность такого вот парадоксального сочетания свойств имманентности и трансцендентности: «Дух не тождественен сознанию, но через дух конституируется сознание, и через дух же переступаются границы сознания и происходит переход в сверхсознание». Отсюда, например, понятно, почему царство духа может быть и «внутри нас и в том, что вокруг». И отсюда совсем уж близко до идеи репрезентации множества актуальных планов объемной реальности, так же как и ее непроявленного статуса (данный статус, при желании, можно обозначить и как «дух»), с использованием инструментов импульсной активности сознания – времени.
Другой выдающийся русский философ Семен Людвигович Франк в своем известном произведении с говорящим названием «Непостижимое» (раздел «Дух» и «душа») обращает внимание на сложность разграничения этих понятий: «В сущности, – пишет Франк – еще доселе никому не удавалось определить различие между «духом» и «душой» столь ясно и однозначно, чтобы этим установлены были бы точные границы между этими двумя областями». И здесь же он дает перечень вопросов, которые возникают при использовании феноменологического (рефлексивного) анализа этих инстанций психического: «Есть ли «дух» нечто, что принадлежит ко мне, к моей внутренней жизни, как имманентная часть последней, или же он есть в отношении меня нечто численно иное, другое – т. е. нечто мне трансцендентное? Имею ли я сам «дух» в том смысле, что я сам есмь дух (а не только «душа»), или я имею дух так, что я имею отношение к нему как к внешней реальности? Принадлежит ли «дух» ко мне, или он только принадлежит мне наподобие всего другого, чему я могу быть только причастен? Или, быть может, мы должны сказать, что – то и другое имеет силу одновременно, что я имею с одной стороны, начало «духа» как элемент моей душевной жизни и, с другой стороны, через него соприкасаюсь с духовными реальностями, выходящими за пределы моего «я» (Л. С. Франк, цит. по изд. 1990).
Если рассматривать последнее высказывание Л. С. Франка с позиции концепта объемной реальности, то речь идет о вполне конкретных допущениях, что в одних параметрах импульсной активности сознания-времени такие инстанции психического, как «я», «душа», «дух», могут быть разделены в большей, а в других – в меньшей степени. И вот в этом последнем случае все эти инстанции присутствуют в общем поле психического «одновременно», Что обычно интерпретируется как спонтанный гностический, мистический, религиозный или трансперсональный опыт. В этом же смысле примечательны выведенные Л. С. Франком уровни душевной жизни – души как начала жизни, души как носителя знаний, исходящих из «непостижимых глубин бытия», души как носителя формы и стадий сознания. В сочетании с ключевыми, по Франку, характеристиками данной инстанции, таким как «непротяженность», «непространственность», «невременность», «нелокальность», выведенные уровни функциональной активности дают понимание о том, что рассматриваемая «часть» психического имеет самое непосредственное отношение к процессу генерации импульсной активности сознания-времени, но также и понимание того важнейшего обстоятельства, что именно за счет пластических возможностей по оформлению такой импульсной активности, инстанция «души» может обеспечивать доступ к беспрецедентным информационным архивам «глубин бытия». То есть выполнять посредническую миссию между идентифицированными статусами сложной категории объемной реальности.
Что же касается позиции представителей традиционных религиозных институтов относительно способа получения знания в сфере таких инстанций психического, как «душа» и «дух», то в наиболее полном и практически неизменном виде такой способ описан в фундаментальном труде святого Фомы Аквинского «Сумма теологии», впервые опубликованном еще в XIII веке. Здесь же необходимо сказать и о том, что святой Фома не только существенно опередил свое время, хоты бы и в отстаиваемом им тезисе о том, что истинный разум приближает человека к Богу и, соответственно, к подлинной Вере (супер-ресурсному трастемпоральному статусу), а не наоборот. Но так же и в том, что он, по-видимому, первым из религиозных мыслителей средневековья глубоко вникнул в труды Аристотеля и отстоял «легальное» право этого автора высказываться в том числе и о таких категориях, как «душа». Возможно, именно благодаря такому заступничеству до нас и дошел важнейший труд Аристотеля «О душе», подлинное значение которого только лишь раскрывается в горизонтах авангардной науки. Нелишним здесь будет упомянуть и о том, что фундаментальное и многотомное произведение «Сумма теологии» как раз и начинается с темы священного учения, которое рассматривается святым Фомой как основа научного знания. И если вообще можно говорить о системном исследовании такого сложного вопроса, как научное обоснование священного учения, тем более в эпоху, близкую к раннему средневековью, то изложение первого и самого важного вопроса в этом главном труде Фомы Аквинского «О священном учении, каковое оно и на что распространяется» – можно считать за образец такого системного исследования. Так, например, в преамбуле к рассматриваемому разделу «Суммы» святой Фома пишет: «И чтобы намерение наше обрело определенные четкие границы, необходимо, прежде всего, исследовать само священное учение – каковое оно и на что распространяется. Касательно этого следует исследовать десять аспектов: 1) необходимость этого учения; 2) является ли оно наукой; 3) является ли оно единой наукой или несколькими; 4) является ли оно наукой теоретической или практической; 5) отношение этого учения к другим наукам; 6) является ли оно мудростью; 7) что является его субъектом; 8) использует ли оно доказательства; 9) должно ли оно пользоваться метафорами или символами; 10) должно ли священное Писание этого учения трактоваться сообразно различным смыслам» (Фома Аквинский, цит. по изд. 2013).
В приведенном перечне проблемных аспектов рассматриваемой части «Суммы» поражает прежде всего приверженность научному способу мышления, но так же и то, что Фома Аквинский, по крайней мере, пытается отделить собственно научную стезю священного учения от многозначности Писания; и то, что он задается вопросом правомерности использования метафор (образов) и символов в целях такого научного обоснования главных тезисов учения. Как мы помним, ни Джеймс, ни Юнг, ни другие исследователи и философы близкой нам эпохи таких вопросов не ставили. И далее, уже в доказательной части текста святой Фома обосновывает необходимость такого способа познания, как божественное Откровение, следующим образом: «То, что превыше человеческого познания дано ему в Откровении… человеку необходимо быть наставленным божественным Откровением даже и в том отношении, что может исследоваться о Боге человеческим разумом. Ибо истина о Боге, обретенная в результате рационального исследования, была бы известна немногим, к тому же по прошествии длительного времени и с примесью многочисленных заблуждений… Следовательно, было необходимым, чтобы помимо философских дисциплин, постигаемых разумом, имелось священное учение, данное в Откровении». В другой части (раздел 3) рассматриваемого фрагмента «Суммы» даются исчерпывающие пояснения в отношении того, как вот этот особый способ познания соотносится с прочими возможностями познания реальности: «Надлежит ответить, что ничто не препятствует тому, чтобы более низкие способности… были различны сообразно тем предметам познания, которые сообща подпадают под одну более высокую способность, поскольку более высокая способность рассматривает объект в более общем аспекте. Равным образом то, о чем трактуется в различных философских науках священное учение, может, будучи единым, рассматриваться в одном аспекте, а именно – как откровенное Богом; так что в связи с этим священное учение есть некий отпечаток божественного знания, которое есть единое и простое знание всего».
В связи со всем здесь сказанным, можно предположить, что божественное Откровение у святого Фомы выполняет функцию, в том числе и некой дополненной реальности, придающей целостность и несущие ресурсные смыслы (идея спасения) человеку, живущему в противоречивом и часто агрессивном мире. Что же касается главного тезиса учения святого Фомы Аквинского о возможности постижения разумом непроявленного статуса реальности, именуемого в том числе и Богом, или, по крайне мере, приближения к этой сущности с помощью разума – то вот эта выдающаяся миссия приведения подлинного гнозиса в храм науки им так и не была завершена. Однако Фома Аквинский подошел к решению этой сверхсложной задачи ближе, чем кто-либо из мыслителей средневековья и даже эпохи Нового времени. Он сформулировал идею дискретного времени, о чем высказывался в том смысле, что время не существует актуально все сразу и целиком, но актуален всегда только один момент времени (неделимое «теперь»). Отсюда не так далеко до идеи актуальных планов реальности, форматируемых дискретными импульсами сознания-времени, а также до интерпретации божественного Откровения как возможности лицезрения пластичных планов этой объемной реальности, включая «обналиченный» в соответствующих образах сегмент непроявленного статуса данной сложнейшей категории. Как раз в этом случае и появляется возможность «единого и простого знания всего».
Что же касается структурных характеристик той части психического, которая доступна исследованию с помощью объективных научных методов (при всей условности такого обозначения для используемых методов исследования сферы психического), и которая обозначается в научной литературе понятием «психика», то единого принципа для выведения такой структуры на сегодняшний день не существует. Как не существует и согласованной позиции в том отношении, что же должны прояснять и какую функцию выполнять структурные характеристики рассматриваемой области психического. Отсюда, собственно, и выводится впечатляющее разнообразие предлагаемых подходов и вариантов структурирования психики. В содержательном плане все это разнообразие есть результат бесконечного дробления выделяемых психических свойств, процессов и состояний с присущими им функциями, и произвольной агрегации этих выделяемых характеристик в соответствии с теми или иными предпочтениями многочисленных авторов. Что, по мнению процитированных нами ранее авторитетных ученых, является очевидными признаками глубокого кризисного состояния наук о психике, и уже категорически не устраивает научное сообщество. Так же как и не устраивает бессистемный и в большей степени эмпирический подход к исследованию сферы психического, практикуемый за неимением лучшего. Таким образом, анализ принципов, на основании которых формируются варианты структуры психики, необходим в первую очередь для того, чтобы прояснить вопрос, а в каком именно направлении следует искать это «лучшее».
И здесь в первую очередь и что называется «в полный рост», встают вопросы проработки подлинных эпистемологических оснований тех принципов, на основе которых осуществляются попытки структурирования психики. В частности, вопрос о том, что означает для сферы психического в целом и таких ее инстанций, как «душа» и «психика» – последний по времени эпистемологический поворот, суть которого заключается в отказе от наукоцентризма (В. И. Кураев, 2009). Или же вопрос, каким образом в исследуемой сфере знаний может быть реализован базисный принцип современной эпистемологии, согласно которому исследуемый теоретический объект должен рассматриваться как элемент более общей теоретической системы, притом что функционирование исследуемого теоретического объекта должно быть дано во взаимодействии данного объекта с принципиально наблюдаемыми, «явленными» и верифицируемыми компонентами и объектами такой системы (Л. А. Миносян, 2009). То есть здесь мы возвращаемся к провидческой мысли Аристотеля, утверждавшего, что в любой исследуемой области, и особенно в сфере психического, понимание частей и правильной методологии их выделения складывается из адекватного понимания целого. И тогда – что это за общая система или общая теория, применительно к сфере психического? И каким же образом сущность психического можно вывести через закономерности и объекты знакомой нам реальности? И, конечно, наиважнейший вопрос, в рамках какой исследовательской программы, собственно, и должно происходить выведение и соединение частей психического в общую концепцию данной сверхсложной категории, адекватно проясняющую ее суть и функциональную направленность? Такая исследовательская программа, помимо всего прочего, должна обеспечивать максимальную стимуляцию процесса генерация эвристических следствий, актуальных для всех ареалов знания о реальности, а не только для сектора наук о психике, что и является главным критерием дееспособности для масштабных Базисных исследовательских программ.
Полагаем, что получение обоснованных ответов на все эти вопросы и есть предметная реализации последних трех установочных позиций в «рецепте» преодоления кризиса в секторе наук о психике от Л. С Выготского – закладывание фундаментальных принципов; сведение начала и концов знания; выведение фундаментальных основ наук о психике. В то время как проработка первых четырех установочных позиций – критическое согласование разнородных данных; приведение в систему разрозненных законов; осмысление и проверка результатов; прочистка методов и основных понятий – во многом будет являться методологическим следствием реализации такой Базисной исследовательской программы. И в частности – такого важного ее приложения, как возможности картографирования и сведением полученных здесь результатов в так называемые большие данные (Price D. de Solla, 1980; И. В. Маршакова-Шайкевич, 2009). Реализация такой общей для сектора наук о психике базисной исследовательской программы, будем надеяться, – дело ближайшего будущего. Пока же приходится констатировать, что в рассматриваемую диссоциированную эпистемологическую эпоху какой-либо внятной классификации сектора наук о психике, проясняющую предметную сферу категории психического, не создано.
Тем не менее, значимые или, лучше сказать, знаковые эпистемологические аспекты в оформлении таких наук и их предметной сферы безусловно должны быть отмечены. Так, например, сразу же следует указать на отсутствие выделенного эпистемологического кластера наук о психике. Раздел специальной эпистемологии представлен здесь весьма скудными и по большей части заимствованными данными, не отражающими специфику психического. Эти данные, как правило, составляют краткую вводную информацию к каждому выделяемому научному направлению, в которой обосновываются некие философские основания соответствующего научного дискурса.
Далее в психофизическом кластере наук о психике обнаруживается приоритет объектного плана реальности и вторичность собственно психического содержания (Ф. Т. Михайлов, 2001), в связи с чем основной вектор активности психики, даже и в современных версиях данного научного направления, обозначается как реактивный, т. е. отражающий некие характеристики объектного плана реальности (В. А. Барабанщиков, В. И. Белопольский, И. В. Блинникова, 2009, А. М. Столяренко, 2011). В психобиологическом кластере, включающем наибольшее количество номинированных научных дисциплин – таких, например, как нейробиология, психофизиология, нейрофизиология, нейропсихология, психогенетика, психопатология и пр. – присутствует отчетливая тенденция к объяснению феноменов психического за счет соответствующей интерпретации дифференцированной активности биологических систем организма (Н. Н. Данилова, 1998; А. А. Александров, 2007; Ю. И. Александров, 2007; И. В. Равич-Щербо, Т. М. Марютина, Е. Л. Григоренко, 2008; Жмуров В. А. 2008; Т. Б. Дмитриева, В. Н. Краснов, Н. Г. Незнанов, В. Я. Семке, А. С. Тиганов, 2009; Б. Баас, Н. Гейдж, 2016). То есть поиск теоретических объектов с принципиально наблюдаемыми «явленными» и верифицируемыми компонентами, с которым, по мысли авторов, может быть ассоциирована активность психики, по этим двум направлениям ведется как раз в таких общетеоретических контекстах, которые полностью попадают под «юрисдикцию» постулатов естественнонаучного подхода. Однако именно отсюда и выводятся тупиковые психофизические и психофизиологические параллелизмы, которые уже ничего не объясняют. Но даже и в психосоциальном кластере наук о психике, в котором, по определению, должен делаться акцент на информационном уровне реальности, присутствует та же самая тенденция репрезентации психических феноменов через узкопонимаемую специфику групповой самоорганизации. Чем, собственно, и был обусловлен отказ от позиции субъектоцентризма, подаваемый как серьезное достижение современной эпистемологии. (В. И. Кураев, 2009).
Все сказанное так же проясняет и причину несостоятельности еще одного направления наук о психике, которое должно было стать – но так и не стало – главным системообразующим стержнем в рассматриваемом секторе. Речь идет о психологии со всеми ее многочисленными ответвлениями (в последнем справочном руководстве «Современная психология» Института психологии РАН приводится международная классификация психологических дисциплин, включающая 28 номинаций, а также перечень специализаций по данному направлению, включающий 14 отраслей). И в первую очередь, как это следует из проведенного нами анализа, по той причине, что рамочный теоретический концепт для этого главного направления наук о психике – «единственно возможный» план объектной реальности, исключающий возможность темпоральной пластики – был определен принципиально неверно, без каких-либо шансов на искомые эпистемологические прорывы. А во-вторых, вследствие того, что как раз в силу этого первичного фундаментального дефицита так и не был определен сущностный принцип соотнесения феноменов психического с принципиально наблюдаемыми предметно «явленными» и верифицируемыми компонентами избранной объектной системы. Чем, как уже было сказано, и объясняется появление многочисленных и не решаемых в данной ограничительной системе параллелизмов. То есть рассматриваемому «главному» направлению попросту нечего было предложить сопредельным научным дисциплинам, в результате чего сектор наук о психике, по многочисленным свидетельствам и по сию пору являет собой картину эмпирического хаоса.
И все же, и в этом множестве информационных конгломератов присутствуют «острова стабильности» – системы с признаками динамических аттракторов или временных параметров порядка, облегчающих ориентацию в рассматриваемой области знаний. Так, например, согласно наиболее распространенной и, по-видимому, первой из используемых классификаций – структура психики может быть представлена основными типами функциональной активности данной «части» психического: когнитивной, регулятивной, коммуникативной, креативной. Так или иначе, подобная систематика функций психики сводится к отражению и познанию неких «объективных» характеристик стандартного, единственно возможного, в классических концептуальных построениях, плана реальности, а также регуляции адаптивной активности индивида, существующего в этой реальности (У. Джеймс, 1890), выстраиванию коммуникаций и системы отношений с субъектами и объектами окружающего мира (Б. Ф. Ломов, 1984), с допущением того обстоятельства, что сам человек может в доступных ему границах изменять конфигурации объектной реальности с использованием креативной функции психики (Я. А. Пономарев, 1976). И вместе с тем именно такая конструкция функциональной специфики психики, игнорирующая фундаментальную – генеративную активность психического в формировании сложнейшей категории объемной реальности – «перекрывает» все дальнейшие возможности выведения, осмысления и систематизации нижеследующих уровней функционирования психического, и в существенной степени препятствует пониманию того, что такие дифференцированные уровни функциональной активности как раз и обеспечивают взаимодействие выделяемых статусов объемной реальности. Или, другими словами, – обеспечивают информационный план организации данной сверхсложной категории. Соответственно, прочие попытки дифференциации и систематизации психического несут на себе печать этого исходного дефицита и все признаки выводимого отсюда системного кризиса – очевидной дизъюнкции предметной сферы и общей структуры знаний в данной области, и пр.
