Светоч царства

– Да. Кажется, так. Вы, по-видимому, правы. Я теперь даже вспоминаю, что для того, чтобы удержать это варварское название в памяти, я придумал такое звуковое соединение: adjustesment. Да, да. Теперь все ясно… Аджистан… Привезли его уже совсем лишенным ума и дара человеческой речи, по крайней мере, мы никогда не слыхали, как он говорит. Он был еще очень молод, лет тридцати, тридцати двух. В лице его было почти такое же глупое равнодушие ко всему, как и теперь. Но надо сказать, что в первые дни своей парижской жизни он был поразительно, прямо неописуемо красив. Это слегка смуглое, матовое лицо, эти правильные утонченные черты, говорящие о многих столетиях наследственной власти, этот длинный и томный разрез неподвижных глаз под густыми бархатными ресницами и гордые губы… Но увы! он не говорил. И видевшие его женщины вздыхали с сожалением: «Ах, если бы он говорил».

Как много о нем в ту пору ходило слухов и легенд и просто сплетен. Рассказывали, что он еще с самого раннего детства, боясь соперничества и ревности старшего брата, законного наследника хаджистанского престола, нарочно притворился глухонемым, а затем с течением времени и совсем потерял членораздельную речь и даже голос. Другие уверяли, что крайние половые излишества довели его до слабоумия. Третьи говорили о том, что ему перед ссылкой был вырезан язык – жестокая дворцовая мера подчинить живого, но и опасного человека невольному и вечному молчанию. Одно я знаю наверное: при его приезде в Париж молодой принц остановился в старейшей гостинице «Отель Крильон» вместе со свитою в двенадцать человек; теперь же он живет где-то невдалеке от авеню Моцарта с какой-то старой дамой, со старой кухаркой и очередным молодым провожатым. Теперь он уже более никому не страшен и всеми забыт. И даже старший брат его давно отрекся от хаджистанского престола за себя и за всех своих родственников.

Старый консьерж, мэтр Морэн, долго еще рассказывал, роясь в давнишних сплетнях и догадках. Тарбеев слушал его невнимательно, рассеянно и с невольной грустью. Им самим овладели с необыкновенной силой давным-давно забытые, уплывшие в глубь времен воспоминания.

Что за удивительные, что за таинственные способности и явления хранит в себе человеческая память! Какое неисчислимое, поражающее множество лиц, событий, мест, звуков, запахов, инстинктов, привычек, имен, знаний, печалей и радостей заключается в ее бездонных, никому не ведомых вместилищах; и кто когда-нибудь узнает, почему и в каком порядке это делается, что вдруг трепетанье листка на дереве, легкий удар камешка о камешек, дальний запах дыма в туманный сырой день – вдруг воскрешают ярко и выпукло тот кусок ушедшей, отмершей, невозвратимой жизни, который лежал в складах человеческого ума целых пятьдесят лет, никому не нужный, никем не тревожимый, позабытый всем миром? Воистину память – одно из глубочайших чудес, сопровождающих наше земное путешествие!

Вот сказано было одно лишь слово «Хаджистан», всего три слога, а перед художником уже раздвинулась великая дверь памяти; сначала узенькой щелкой, а потом все шире, шире, и, наконец, на фоне нежной тонкой грусти по неповторяемому развернулась эта волшебная жизнь на крайнем Востоке, полная блеска, зноя, красок и красоты.

Вот он, тяжкий караванный путь по гористой горячей пустыне. Правоверные мусульмане, не торопясь, с ритуальной важностью нагибаются к земле и с молитвою кладут в мешок белые блестящие камни. Это исполнение воли величайшего святителя, марабута, чье неназываемое имя давно потонуло в истории, но чья благость и до сих пор творит чудеса. Он приказал еще в незапамятное время, чтобы верные сыны ислама, идя к нему на поклонение, приносили бы с собою по камню, поднятому на дороге, для построения ему всенародной гробницы. И вот давно уже высится над святителем пышный мавзолей, давно уже возведена около него стройная мечеть с золоченым, блистающим за сотню верст минаретом; давно уже построен приезжими арабскими архитекторами фантастический ажурный в стиле Альгамбры дворец султана Хаджистанского, а еще и до сих пор, верные старому обету, уже потерявшему свою цель и смысл, несут и несут магометане в столицу Хаджистана гладкие белые камни.

Вспомнился художнику и монументальный облик последнего султана Нассур-Эльдар Магомета. Он был очень высок ростом. Его осторожные, гибкие беззвучные движения походили на движения свободного тигра и показывали необыкновенную физическую силу, а на лошади он сидел, как царь всадников. Его смуглое, прекрасное лицо с темно-синими глазами говорило об уме, гордости, смелости, утонченном коварстве и об веселой игривой жестокости. Когда он хотел быть ласковым, то его чарующему обаянию невольно подчинялись самые недоверчивые, самые стойкие, самые предубежденные люди и даже кровные враги, не считая персов, русских и англичан, посреди влияний и интересов которых вел свою пеструю, скользкую, многоцветную, хитрейшую политику проницательный Нассур.

Щедрость его была царственно великолепна, но никто не знал, что таится за его сияющей улыбкой: презрение или милость.

Он любил и знал Коран, Библию, лошадей, драгоценные камни, женщин и коньяк мартель, но ни одна из страстей не помрачала и не одолевала его ума.

Жизнь и смерть человека была для него пустым словом.

Да! скромный и миролюбивый художник был однажды свидетелем скорого, почти безмолвного и кровавого восточного правосудия, учиненного султаном Магометом. В высшем суде, возглавляемом самим властелином, разбиралось дело одного высокого сердара, ясно обвиненного во взятках, кривосудии и продаже служебных мест. Беда несчастного подсудимого состояла в том, что он не только не хотел сознаться, но привел для своего оправдания двух трусливых и глупых свидетелей, которые своей неумелой ложью окончательно погубили его.

– Гом-Шау! (пропади!) – сказал спокойно султан.

Но обвиняемый упал на колени перед падишахом. Стараясь обнять его ноги и трясясь от страха, он твердил одно слово: «Курбанэт-шэвем! Я твоя жертва! Я твоя жертва». Злая и презрительная улыбка пробежала по устам Нассур-Эльдара. Крепко ударив ладонью по мраморному столу, он воскликнул гневно:

– Чешмэм тора небинэд! – Да не увидит тебя больше глаз мой!

Затем он сделал почти невидимый знак своему расшитому золотом адъютанту, который сейчас же стал сбоку приговоренного сановника. Султан громко, но вежливо сказал Тарбееву: следуй за ними и смотри, о князь художников-живописцев.

Они втроем – сановник, офицер и художник – гуськом пошли вдоль узких, кривых дворцовых переходов, пока не пришли в каменную небольшую комнату, где не было никакой мебели, кроме простого деревянного стула, за спинку которого спокойно держался высокий худощавый, стройный человек, у которого на голове была барашковая шапка с красным ярлыком, на котором серебряными буквами было оттиснуто «мир-газаб», что в переводе значит – «князь гнева». Палач молча указал рукой. Преступник сел. «Мир-газаб» привязал его руки к столовым стойкам; потом, вынув из бокового футляра широкий нож, небольшой величины, но блестящий от острой отточки, он погрузил два пальца левой руки в ноздри своей жертвы и задрал ему горло так далеко назад, что кадык уперся в потолок, а правой – верным круговым неторопливым движением – отделил голову от туловища и бросил ее на пол. Адъютант и палач низко поклонились друг другу, и обряд казни был окончен… В крошечном ателье художника смеркалось. Красные лучи заката дрожали на оконном стекле. Художник одиноко грустил.

«И вот я видел, – размышлял он, – как любимейшего сына великого султана, того самого, которого он хотел видеть своим наследником, которого он ласково называл Халил Ибрагимом и Светочем Государства Зил-эд-До-улэ, – этого самого принца, рожденного для бесконечной власти, глупый, наглый гороховый мальчуган устрашает палкой, и сын великого вождя и повелителя не сумеет, не может заставить его побледнеть и пасть на землю от железных ужасных слов. Да не увидит тебя больше глаз мой!..»

notes

Примечания

1

Ну что ж (фр.).