Воскресшая душа (сборник)

XXXV

Удар за удар

Куделинский вышел, даже не заметив, что один из давших ему дорогу людей отшатнулся, когда он проходил мимо.

– Приперты, к стене приперты! – шептал он сам себе. – Действительно, прав этот человек, кроме того выхода, ничего у меня нет… Но спасу ли я Софью, спасу ли я ее?.. Квель жив – вот беда! Этот злобный чухонец себя не пожалеет, чтобы отомстить… Да, пожалуй, прав и Кобылкин: ничтожны все человеческие ухищрения… Но как же это вышло?..

Холодный ветер бил в лицо, но Куделинский ничего не замечал; он шел, куда несли его ноги.

– Что же теперь делать?! – воскликнул он и тут лишь заметил, что выбрался на довольно оживленную улицу.

Здесь было светло, сновал народ, стояли извозчики.

«Поеду разыщу Марича, – решил Станислав. – Обсудим вдвоем, что и как… Или сперва к Софье?.. Нет, лучше к Софье. Она беспокоится за меня… А я успокою ее?» – с горечью подумал он, как бы в довершение своих мыслей.

Он сел на извозчика и, поскольку ехать пришлось далеко, успел прийти в себя, собраться с мыслями и явился к Софье Карловне хотя и взволнованным, но не в такой степени, как это было, когда он вышел из чайной Коноплянкина.

– Ну, что? – зорко посмотрела на него Софья. – Я вижу по твоему лицу, что тебя постигла неудача.

– Полная, Соня, – ответил Куделинский. – Я разбит по всем пунктам…

– Вот как? – графиня засмеялась. – Я этого не ожидала…

– И я, отправляясь к Коноплянкину, тоже не ожидал ничего подобного, а между тем удар последовал с такой стороны, с какой я и ожидать его не мог… Кобылкин, о котором мы столько говорили, жив… Понимаешь?.. Он спасся! И натиск последовал именно от него. Мне теперь за себя стыдно. Поверишь ли, я испугался… Проклятые нервы! Я подумал, что вижу перед собой призрак. Это я-то! Подумай, каково? Но, я вижу, ты смеешься? Смейся, смейся! Только я не хотел бы видеть тебя на своем месте. Я унизился, показав свой страх перед этим человеком, но что было потом, если бы ты знала, что было потом!..

– Что же именно?

– А-то, что этот ужасный человек прочел мне нотацию… Недоставало только того, чтобы он выдрал меня за уши… Но это все пустяки; главное в том, что Кобылкину все известно.

– Что «все»?

– Все до мельчайших подробностей. Известно даже-то, чего мы не знали… Представь, этот читальщик слышал наш последний разговор и передал его все тому же Кобылкину.

– Это как же так? – удивилась Софья.

– Как? Это для меня непостижимо… Кобылкин сумел окружить нас со всех сторон цепью шпионов. Он знает о каждом нашем шаге, чуть не о каждом нашем слове; ему известно, что ты не пошла проводить Нейгофа…

– Исполняя твое желание, – заметила графиня.

– Ах, Софья, теперь не до того, чтобы укорять друг друга. Сделанного не исправишь, прошлого не вернешь. Квель жив и, очевидно, подпал под влияние все того же Кобылкина. Как я могу судить из намеков этого ловкого сыщика, Антон дал ему письменное показание о всех наших делах и о том козодоевском деле. Письменное, Софья! Понимаешь ты, что это значит?

– Я понимаю, что мы погибли, – произнесла графиня.

– Нет еще, Софья, нет еще… Гибнем – да, но не погибли… Но что за удивительный человек этот Кобылкин! Какая поразительная проницательность, какое хладнокровие!

– Перестань!.. До восхищения ли тут? Гибнем, гибнем, – в раздумье проговорила Софья, – я предвидела это…

– Что ты могла предвидеть? – перебил ее Куделинский.

– Что ничего, кроме гибели, для всех нас не может выйти из этого ужасного дела… Ах, Стася, Стася! Я молода, мне хочется жить, и вдруг… и вдруг… конец всему…

Она заплакала.

– Софья, милая! – кинулся к ней Куделинский. – Перестань, не плачь! Вспомни, что мне нужны все силы, вся энергия… Нужны для того, чтобы спасти тебя.

– Нет спасенья, нет, – покачала головой графиня, – не верю я в него.

– Стало быть, ты в меня не веришь, не любишь меня? Говори же, говори: да или нет?

– Не знаю, – прошептала Софья. – Не знаю. Мне все кажется, что кто-то стоит между нами, и этот кто-то заслоняет тебя.

– Нейгоф?! – крикнул вне себя от гнева Станислав.

– Да, Нейгоф, несчастный Нейгоф!

– Ну, счастлив же он, что умер! – захохотал Куделинский. – Счастлив…

– Ты это верно сказал. Он умер – он счастлив: для него все кончено, а вот мы живы, и впереди… каторга, – с трудом выговорила графиня последнее слово.

– Только не для тебя! – крикнул Куделинский.

– Для меня, для тебя, для всех нас. Вот она расплата-то за графскую корону… Путь к ней был роковым, и вот куда он нас привел.

Они замолчали. Софья беззвучно плакала, Куделинский ходил из угла в угол по гостиной.

– Софья, – проговорил он, останавливаясь против молодой женщины, – скажи откровенно, сохранилось ли у тебя ко мне хотя немного прежнего чувства?

– Прежнее, да еще такое близкое, не так скоро забывается, поэтому я могу сказать: да!

– Спасибо и на том! Скажи мне вот что. Если бы я теперь вдруг оказался в страшной беде, покинула бы ты меня?

– Нет.

– Ну смотри же, помни, что ты сказала. Знаешь, какой для меня самый лучший выход из того положения, в котором мы находимся?

– Какой?

– Убить себя. Кобылкин дал мне на это семь дней срока. Он вполне уверен, что я так и сделаю. Но убить себя – значит бросить вас, – то есть тебя, на произвол судьбы. Вот тогда твоя гибель была бы неизбежна. Поэтому, Софья, я себя не убью, а сделаю другое: выдам себя судебным властям. Я обдумал это… Можешь спросить Марича, мы уже говорили с ним… Это будет великолепный выход, который не только спасет нас, но и сохранит-то, что уже приобретено нами… Понимаешь, Софья?

– Нет… Скажи, на что ты рассчитываешь?

– А вот на что… Я, говоря высоким слогом, предам себя в руки правосудия, я расскажу все: и про убийство Козодоева, я даже выставлю себя в качестве убийцы, и про-то, что я столкнул с поезда Кобылкина и своего соучастника Квеля, но зато выгорожу тебя и, быть может, Марича. Мне поверят, нельзя будет не поверить. Поверят больше, чем Кобылкину, больше, чем Квелю. Этим я разрушу, разорву опутывающую нас сеть. Коноплянкин, читальщик – все должны будут стушеваться.

– Но ведь тебя приговорят! – попробовала возразить Софья. – Ты будешь сослан!..

– Экие пустяки! Сослан не на луну, а на каторгу, а каторга находится на земле, здесь же всегда есть выход. Потерпеть придется кое-какие неудобства, это тоже пустое: человек все сможет вынести. Но, Софья, это я сделаю только ради тебя. Горе тебе, если ты позабудешь меня!.. Горе тебе, если ты, когда я вырвусь на свободу, откажешься от меня! Пощады не будет… Я приношу слишком большую жертву ради тебя, чтобы потом остаться ни с чем.

Резкий звонок прервал эту речь. В передней раздалось хлопанье дверей, послышался грубый мужской голос, что-то говоривший Насте.

Станислав и графиня молчали.

– Вам, ваше сиятельство, телеграмма, – вошла в гостиную горничная, протягивая Софье пакетик.

XXXVI

Неожиданное разоблачение

Куделинский внимательно смотрел на Софью, пока она пробегала глазами содержание телеграммы.

– От кого? – нетерпеливо спросил он.

– Представь себе, – ответила графиня, – Настя, вы можете идти, – отпустила она горничную и продолжала: – Случилось неожиданное… Сюда едет московский Нейгоф… судя по числам, он выезжает завтра, стало быть, послезавтра будет здесь.

– Все естественно, – возразил Куделинский, – он хочет явиться сюда к девятому дню, чтобы помолиться на могиле племянника… Это когда же будет? – он задумался. – Фью, – просвистел он и нервно засмеялся, – ведь девятый-то день приходится как раз накануне последнего дня недели, выпрошенной мной у господина Кобылкина… Вот совпадение-то! И что двинуло эту московскую развалюху? Ведь он станет свидетелем всех предполагаемых событий… При нем придется заваривать новую кашу. Не совсем это удобно… Э, да черт бы все побрал!..

– Станислав, – остановила его Софья, – ты становишься невоздержан и груб!

– Как и полагается будущему каторжнику, – засмеялся Куделинский.

– Ты забываешь, что я могу и не принять твоей… жертвы…

– Примешь, голубушка моя, волей-неволей примешь! Вспомни, что говорил Марич: «ярославские крендели» – неподходящие браслеты для твоих ручек, а каторжная тюрьма – неподходящие чертоги для твоей головки, увенчанной графской короной.

– Добытой путем преступления, – заметила Софья.

– Все равно, каким путем… Что добыто, – то наше. Софья, Софья! Зачем я люблю тебя!.. Ты как-то оскорбила меня, бросила упрек, будто я люблю тебя только потому, что рассчитываю через тебя добиться богатства.

– Ты сам говорил мне об этом, – ответила Софья. – Помнишь, в тот ужасный вечер?..

– Ох, как я проклинал себя за эту фразу!.. Она стала между нами, она, а не Нейгоф.

– Правда, – согласилась молодая женщина.

– А между тем ты для меня дороже всего… Я на преступления шел ради тебя, на страдания иду ради тебя…

Он попробовал привлечь к себе Софью.

– Не надо, – уклонилась та от объятий.

– Ненавидишь меня?! – воскликнул Куделинский.

– Нет, но только что похоронили Нейгофа.

– Опять этот проклятый босяк! – схватился за голову Станислав. – Как я ненавижу его даже теперь, когда он перестал существовать… Софья, – со страстным порывом схватил он за руку графиню, – долго ты будешь мучить меня? Поцелуй!

Софья сделала движение к Куделинскому, но словно что-то отшатнуло ее от него.

– Не могу, – закрывая лицо руками, чуть слышно проговорила она, – не могу… после… Пусть пройдет время… Он, граф, как живой, стоит у меня перед глазами… Не могу… Прости, Стася!

– Да, да, я понимаю твое душевное состояние… Понимаю… – в голосе Станислава задрожали слезы. – Что делать… Спасибо тебе, Соня, что ты не лицемеришь, уже это – ручательство за-то, что и в будущем, в моем будущем, – подчеркнул он, – ты не будешь моим врагом… Позволь мне оставить тебя.

– Куда ты? – встревожилась Софья.

– Мне нужно разыскать Марича… Он знает о том, что я задумал. Лучше, если этот московский граф застанет дело в разгаре, когда приедет… Не бойся, голубка моя, не страшись, я отведу от тебя удар… Ты будешь счастлива. Графская корона так идет твоей дивной головке, что было бы жаль, если бы ты лишилась этого украшения… Ну, иду… Дорогу! Все прочь с нее… каторжник идет! Софья, Соня, прости, прощай!

Софья Карловна рыдала в своем кресле. Она не сделала ни одного движения, несмотря на-то что глаза Куделинского выражали страстное желание хотя бы на одно мгновение уловить в ней искорки сочувствия, ласки, привета.

– Марич скажет тебе, как ты должна будешь вести себя, – сказал Станислав, и вдруг из его груди вырвался отчаянный крик: – Прости, прощай!

Софья подняла голову, качнулась вперед, но Куделинский был уже за порогом гостиной.

– Не могу, не могу! – простонала Софья и вновь зарыдала.

– Ваше сиятельство, родная вы моя! – засуетилась около графини Настя, прибежавшая на громкие рыдания своей госпожи. – Да успокойтесь же вы… Ан дело какое… как расстроили-то вас!

– Где он, где Станислав? – крикнула Софья.

– Ушли господин Куделинский-то, ушли…

– Бегите, Настя, бегите скорее, догоните его, верните, скажите ему… – вырывались из уст графини слова. – Нет, ничего не говорите… не надо! Останьтесь, Настя, никуда не ходите… ничего не нужно… О-о, как тяжело, как невыносимо тяжело!..

Софья вздрагивала от душивших ее рыданий. Наконец вырвалось наружу все-то, что так долго таила в себе молодая женщина. Как ни были крепки ее нервы, но все-таки это были нервы женщины. В течение месяцев нарастали отчаяние, страх перед роковым будущим; все это сдерживалось, и вот, наконец, последовал взрыв…

Однако воля этой женщины была еще сильна.

– Настя, кто там? – сразу подавила она рыдания, услыхав брякнувший звонок.

– Сейчас, ваше сиятельство, – отозвалась та.

Настя побежала отворять.

– Марич! – узнала по голосу Софья и кинулась ему навстречу.

– Я, я, барынька! – весело воскликнул Владимир Васильевич, снимая пальто и входя в гостиную. – Да что это? На вас личика нет? Глазки опухли! Вы плакали? О чем это?

– После об этом… Вы разве Станислава не видели?

– Когда?

– Теперь, вот сейчас… Он должен был к вам пойти.

– Ко мне? Конечно, не найдет меня дома… Физический закон не изменен… Но что с вами, моя прелестная вдовушка? Кажется, все благополучно… С похоронами нехорошо вышло… Следовало бы вам хоть до кладбища проводить.

– Ах, это что! – раздраженно мотнула головой молодая женщина. – Вы слушайте, слушайте только, что произошло.

Улыбающаяся физиономия Марича стала серьезной. Он присел в кресло против Софьи и внимательно слушал, пока она передавала ему все, что сообщил ей Куделинский.

– Да, это серьезно, – сказал он, когда графиня замолчала, – очень серьезно… И все этот негодяй Куделинский!.. Каторгой тут очень попахивает… Кобылкин, Коноплянкин, какой-то Козелок, потом Квель – все против нас… Фу ты! Со всех сторон. Да нет! Это не они вовсе… Что они? Жалкие люди! Это – всемогущая судьба!

– Станислав говорил, что нашел выход, – робко сказала Софья. – Он примет вину на себя и таким образом…

– Верьте вы ему!.. Комедиантишка подлый, актеришка… Ведь он и мне говорил-то же; я сам восхитился было его самоотверженностью… Еще бы! Красиво-то как! «Я, – говорит, – спасу всех; приду и скажу: “Вот я – тот самый, который… Берите меня, заковывайте в кандалы, ведите на страдания!” Красиво, что и говорить, а на самом деле вся эта красота, все это самопожертвование плевка не стоят.

– Как, неужели он лгал?! – воскликнула Софья.

– И лгал, и лжет! Он хочет написать свое признание, послать его прокурору, а сам намерен скрыться. Вот вам истинная сущность его самопожертвования… Он сам мне про это говорил, планы разные строил, как и что… К вам же за деньгами придет, потому что он только одними надеждами богат, да и то надеждами на-то, что вы, наивная бабеночка, будете на него работать, свою шейку под удары подставлять, а он, как это нейгофское наследство попадет в ваши лапки, панствовать будет, жизнью наслаждаться… Так нет же, не бывать этому! Хочет – пусть идет и сам себя выдает, всю вину на себя принимает… а нет…

Марич оборвал на полуслове.

– Что нет, Марич? – вздрогнула Софья.

– Худая трава из воза вон! – отрывисто договорил он.

– Марич! – воскликнула молодая женщина. – Что вы задумали? Мне страшно… Что? Скажите!

– Ничего, – отрезал тот. – Говорю только, что ваш Станислав – подлец, каких мало. Вы, конечно, быть может, ослеплены любовью, а мне-то чего слепым быть? Вы говорите – Квель жив, ну и прекрасно! А ведь с поезда-то его, своего товарища, столкнул ваш Станислав… Что, это не подло? Вас он не тронет, вы ему нужны, а меня… Да на кой прах ему меня беречь? Ему прямой расчет от меня избавиться… А мне, как хотите, своя шкура дорога… хоть на каторгу идти, да живому, а на тот свет не хочу… Лучше на каторгу.

Он поднялся с кресла.

– Куда вы? – спросила Софья.

– Меня, говорите, соколик-то побежал искать?.. Так вот я пойду домой… Может быть, что-либо новое узнаю и сообщу тогда. Прощайте!

XXXVII

Во власти сердца

На Софью разоблачения Марича подействовали угнетающе.

«Не может быть, – думала она. – Так лгать, так притворяться невозможно… Марич ошибается… Но если бы он и не ошибался?.. Не все ли равно? Сердце, сердце молчит!.. Все чувство пропало… Ах, зачем вместо Нейгофа не умер Куделинский!.. Но что со мной? Я вся горю… как бы не захворать… Совсем забыла, что Марич – доктор… Нет, не могу больше, пойду, прилягу».

Она позвала Настю и с ее помощью перешла в спальню.

– Если кто придет, – приказала она, – не будите меня.

Настя уложила графиню в постель и, когда прошла в свою комнату, застала там Афанасия Дмитриева.

– Что поздно? – встретила она его.

– Не говори! – махнул тот рукой. – Такие дела, что просто чудеса в решете, да и только. Сказывать не велено, а как узнаешь, только ахнешь да руками разведешь.

– Да ты скажи!

– Никак нельзя… Одно разве только: барыня-то твоя, Настюха, у-ух какая ядовитая! Спуталась она тут с компанией, а компания-то эта не сегодня завтра в тюрьму угодит и твою графиню прихватит.

– Да неужели? – то то она сегодня все плачет… Господин Куделинский здесь сперва был, пришел совсем расстроенный и мою графинюшку в слезы ввел…

– Еще бы ему расстроенным не быть, когда он всем делам главный заводчик, а дела-то и не выгорают? Помнишь, тут в тот день, когда с графом худо сделалось, мужлан грубиян был?

– Помню, – закивала головой Настя, – грозился еще и вообще скандалил.

– Вот-вот. Так к этому самому мужлану – чайная у него – Куделинский ваш приходил и помилования просил.

– Да как же это? А тот что?..

– Не помиловал. «Выложь, – говорит, – тысячи, тогда и разговор пойдет». Только мой его укротить смог. Живо укомплектил: тот, буфетчик-то, и дыхнуть не посмел. А пока они говорили, тут такое дельце вышло, что для нас с моим-то первый сорт. Я читальщика этого, Алешку Богданова, разыскал и к моему представил. Они там поговорили, а потом я малость недосмотрел: Алешка-то возьми да и сбеги… Да куда? Слышь ты, Настюха, графиня твоя не спохватывалась пропажи какой-нибудь?..

– Куда тут спохватиться в такой кутерьме?

– Так спохватится еще. Алешка у вас деньги украл. Видишь, какое дело… Он был пьян и предлагал мне поделиться, да я спроста и внимания не обратил.

– Куда же он их схоронил-то?

– Вот это самое я тебе, Настюха, сказать никак не могу, потому что это пока самая что ни на есть наша секретная тайна… Скажу только, что пошел Алешка добывать эти деньги, да не добыл и чуть жизни через свой страх не лишился… А об этом он успел проболтаться товарищам своим, золоторотцам; те его и вызволили и в чайную к Коноплянкину притащили. Еще вашего господина Куделинского на пороге встретили, когда он уходил. Алешка-то его признал, а господин Куделинский нет. Да не в этом суть, Настюха, а в том, что как только Алешка с товарищами шасть в чайную, так они прямо на моего Кобылкина и нарвались. И обнаружился тут удивительнейший секрет… такой, что другого, поди, во все время, как земля стоит, не было… Слышь ты, – Афанасий притянул к себе Настю. Из внутренних комнат донесся звонок, но ни Настя, ни Дмитриев не слыхали его; последний в это время прошептал девушке в самое ухо: – Граф-то ваш из могилы сбежал!..

– Да как же это? – прошептала испуганная и растерянная девушка. – Да разве могут покойники из могил бегать?

– Отчего же, ежели которые не совсем умерли, а так только, в наглядной видимости одной? Мой-то говорит, что и у вашего графа какая-то летаргия, что ли, была, а его живым и похоронили… Понимаешь ты? Живым графа похоронили, а он взял, да и убег…

Отчаянный, душу надрывающий вопль, потом какой-то стук прервали парня.

Он и Настя вскочили и бросились к двери.

– Графиня! – закричала Настя, увидав распростертую на полу Софью. Она была без чувств. – Доктора скорее! – засуетилась Настя. – Беги, Афонька, за господином Маричем, – он поблизости… Скорее, адрес знаешь… Дарья, Даша! Да куда ты запропастилась то? Ахти беда… Афонька! Да что ты, окаянный? Беги, тебе говорят!

– Бегу… единым духом! Эх, дело-то какое неладное выходит… Попадет мне от моего!..

– Барыня, ваше сиятельство, – чуть не плакала Настя, смачивая водой голову графини, – красавица вы моя, да уж не померли ли вы?

– Нет, – отозвалась прибежавшая на ее крики Дарья, – теплая вся и сердце колотится.

– Так снесем ее, голубушку, скорее на кроватку! Ай, как все это вышло!

– Бери ее, что ли, под голову, – распорядилась Дарья, – я под ноги возьму…

Женщины подняли Софью и, перенеся ее в спальню, уложили на постель.

– Иди, Даша, иди теперь. Управлюсь я тут, – заговорила Настя, сообразившая, что графиня, как только придет в чувство, сейчас же станет расспрашивать ее о рассказе Афоньки. – Иди, милая.

– Мне что, я пойду, – согласилась та, – мое дело в кухне, а не в бодуваре… С чего это с нею попритчилось-то?..

– Не знаю я.

Дарья вышла, оставив Настю одну около графини.

Крепкий спирт возымел свое действие. Молодая женщина вздохнула и приоткрыла глаза.

– Что со мной? – прошептала она.

– Ваше сиятельство, простите великодушно! – залилась слезами девушка.

– Помню, все помню! – воскликнула Софья, и опять отчаянный вопль сорвался с ее губ: – Живым похоронили!

– Да нет же, ваше сиятельство, недослышали вы, барыня милая!.. Убег он, граф-то, ежели Афонька мой не врет…

Но Софья словно не слыхала ее слов: она снова билась в жестоком истерическом припадке.

– Что же это господин Марич-то не идут? – суетилась растерявшаяся Настя. – Уж я не знаю, что и делать.

Марич, впрочем, оказался легок на помине. Дмитриев застал его дома одного – Куделинского у Владимира Васильевича не было.

– Пожалуйте к ее сиятельству графине Нейгоф, – объявил он, – требуют вас.

– Что там еще такое? Сейчас только оттуда, – поморщился Марич.

– Пожалуйте с! Графине худо, так что без чувств они быть изволят.

– Да что с нею? Постой, где я твою физию видел?

– На кладбище с сегодня.

– Ты что там делал?

– Так как мы в женихах состоим при графининой горничной Настасье, так счел своим первеющим долгом проводить их сиятельство графа. Так к ее сиятельству извольте поторопиться, и затем с вашего позволения я уйду с.

Дмитриев обогнал Марича и вбежал черным ходом в квартиру графини.

– Что с Нейгофшей-то? – едва переводя дух, спросил он у Дарьи, сидевшей в кухне.

– Что? Все как следует, – ответила та, – ногами дрыгает и головой колотится: истерика, вишь; твоя Настька там при ней. Позвать?

– Не надобно… Ужо забегу. А ты, Дарья, поглядывай.

– Мне что поглядывать?.. Мое дело – кухня, а там хоть трава не расти… Ведь родственника ждут, – совсем неожиданно выпалила Дарья, – из Москвы… Настька сказывала. Телеграмма, вишь, пришла. Графиня господину Куделинскому читала, а она слышала. Ее спроси, она тебе скажет.

– Ладно, после спрошу. Слышь, звонят! Иди, отворяй, доктор это… а я побегу к своему.

Афанасий не ошибся: звонил с парадного хода Марич.

– Что с ней? – спросил он Настю, произведя беглый докторский осмотр уже успокаивавшейся Софьи.

– Марич, Марич, – произнесла графиня слабым голосом, – если бы вы знали только, какой ужас. Нейгоф был в летаргии, его похоронили живым.

– Что? – воскликнул, отшатываясь, Марич. – Откуда вы это узнали?

Софья беспомощно махнула рукой.

– Настя, оставьте нас одних, – понял по-своему жест Софьи Владимир Васильевич. – Ну, рассказывайте теперь, – сказал он, когда девушка вышла, – как это вы узнали?

– Я звонила Насте и, не дозвонившись, пошла сама. Она говорила с каким-то мужчиной. Я его видела здесь не раз. Он и сказал, что Нейгофа похоронили живым. Ужас, ужас!

– Н-да, – произнес Марич, – только этого недоставало. Действительно, ужасная смерть.

– Граф не умер, Марич, – прошептала Софья. – Какими-то судьбами он спасся… Марич, Марич, если бы вы только знали… Я сама лишь сейчас поняла это: я люблю Нейгофа, понимаете ли вы: люблю!.. Он взял мое сердце своей искренней, неподкупной любовью. Он – не-то, что Куделинский. Когда я услыхала, что его похоронили в летаргическом сне, меня объял ужас, когда же я услыхала, что он спасся, – безумная радость овладела мной. Я люблю, люблю его!