Елена Глинская: Власть и любовь 1

Москва, Кремль, 1526 год

Стонет Кремль, Русь в тоске,

Елена Глинская в Москве!

А бояре, вот так диво,

На литовку смотрят криво.

Князь Василий с ней пропал,

Русь боярскую предал1!

Москва замерла в ожидании грядущих перемен. Звон колоколов, сорвавшись с кремлевских маковок, разносился над городом, смешиваясь с гулким эхом шагов редких прохожих и далеким конским топотом. За резными ставнями боярских теремов скрывались тайны, а в их горницах велись жаркие споры о будущем земли русской.

И вдруг, подобно диковинной жар-птице, в чопорный мир боярских дум и монастырских обетов впорхнула Елена Глинская – дочь литовского воеводы. Стройная, гибкая, с глазами цвета грозового неба, она своей красотой и дерзкой улыбкой бросила вызов устоявшимся порядкам Московского великого княжества.

Конечно, ее появление в русской столице вряд ли кто-либо из московской знати относил к случайности. За этим стояла сложная сеть политических интриг и тайных соглашений. После неудачного мятежа 1508 года семья Глинских покинула Литву с большими надеждами. Дядя Елены, опытный государственный деятель Михаил Глинский, и ее родители тайно обсуждали возможность брака Елены с великим князем Василием III. При московском дворе также проявляли интерес к этому союзу, особенно после неудачного первого брака великого князя с Соломонией Сабуровой.

В этой сложной дипломатической игре каждая сторона стремилась извлечь свою выгоду. Глинские хотели укрепить свою власть и влияние, а Василий III искал молодую жену, которая могла бы подарить ему наследника. Поэтому появление Елены в Москве стало результатом тщательно продуманного политического шага, а не простым совпадением.

Боярские жены, забыв о повседневных делах, с нескрываемым интересом наблюдали за каждым ее шагом. В тиши своих опочивален они шептались о будущем Руси, упоенно гадая на картах и зеркалах.

Великий князь московский Василий III Иванович, доселе известный своей приверженностью традициям, вдруг преобразился, как завороженный. Ради единственного взгляда, полного восхищения, ради мимолетной улыбки на спелых, как малина, устах Елены, он решился на поступок, повергший в трепет всю Боярскую думу, – сбрил бороду!

Боярство, как потревоженный камнем улей, загудело от возмущения. Князья Шуйские, Бельские, Воронцовы и прочие именитые сановники бросали на юную княжну-литовку угрюмые взгляды, полные неприязни и суеверного страха.

– Да что ж творится-то, – вполголоса ворчал старый князь Василий Шуйский, поглаживая свою окладистую бороду, будто хотел убедиться, что она на месте. – Государь-то наш, видать, умом тронулся, аль молодильных яблок в Литве объелся?

– Тише, Василий Васильевич, тише, – шипел в ответ князь Семен Бельский, оглядываясь по сторонам. – Не к добру сии разговоры. Вон, судачат, она его приворожила.

– Приворожила? Да она, поди, и грамоте толком не обучена!

– А ему, похоже, и не надобно от нее грамоты той знания – абы личиком да станом полюбоваться…

– Видали, как она на богомолье ходила? – шептала за их спиной княгиня Авдотья Шуйская, надменно приподнимая тонкие брови. – В кружевах да бархате, словно на ярмарку! Где ж такое видано, дабы русская княгиня так себя выставляла? Срамница!..

Но Елену не страшили ни их хмурые лица, ни ядовитые шепотки. Она видела власть, неограниченную, абсолютную власть, которой обладал русский князь Василий. Власть, затмевавшую собой земные сокровища, способную перекроить мир по ее желанию. На его печати, словно высеченная в камне, красовалась надпись, от которой замирало сердце любого подданного: «Великий князь Московский и Владимирский Василий III Иванович». А на обороте трофеями красовался список земель, трепетавших перед его волей: Владимирская, Московская, Новгородская, Псковская…

– Что скажешь, Елена Васильевна? – спросил великий князь после трапезы, подводя ее к окну, из которого открывался вид на Кремль. – По нраву ли тебе мое скромное хозяйство?

Юная княжна обвела веселым взглядом башни и соборы, утопающие в снегу.

– Не скромное, государь, – диво дивное. Вижу, что тебе под силу им заправлять.

Василий самодовольно усмехнулся:

– Править людьми – как зверей диких приручать. Надобно в страхе их держать, да редкий раз куски им лакомые бросать. А иначе загрызут, косточки не оставят.

– Стало быть, усмиришь любого зверя? – она взглянула на него и, незаметно от придворной свиты, вложила свой тонкий пальчик в его горячую ладонь.

Великий князь утонул в пучине ее глаз…

Морозным днем 21 января 1526 года Москва ликовала, приветствуя новую великую княгиню. Колокола звонили, пушки гремели, и толпы кучковались вокруг Кремля и по берегам Москвы-реки, чтобы увидеть юную избранницу государя. Никто точно не знал, сколько ей лет – может, шестнадцать или меньше, – но это никого не волновало.

Навстречу Елене Глинской вышла вся блистательная свита Василия III – гордые и надменные отпрыски именитых княжеских родов. Но взгляд Елены, словно притянутый магнитом, остановился на Иване Телепневе-Оболенском. Высокий и статный, с тонкими чертами лица и пронзительным взглядом голубых, как топазы, глаз, он стоял один с непокрытой головой, и ветер развевал его густые светло-русые волосы. В нем чувствовалась внутренняя сила, скрытая под маской учтивости и благородства.

Их взгляды встретились, и невидимая, но ощутимая волна томительного напряжения пробежала между ними. Эта волна стала предвестницей бури, которая вскоре разразится в сердце юной княжны и всколыхнет весь московский двор.

– Кто сие? – спросила Елена у стоявшей рядом боярыни Агриппины, стараясь сохранить невозмутимый вид.

– Мой брат молочный – Иван Федорович Телепнев-Оболенский, – слегка покраснев, ответила боярыня Челяднина. – Он, княжна, славный и чтимый боярин при дворе.

Елена кивнула, делая вид, что удовлетворена ответом. Но в ее сердце уже зародилось предчувствие, что этот человек сыграет в ее судьбе не последнюю роль.

А жизнь тем временем текла своим чередом, не обращая внимания ни на людские драмы, ни на политические катаклизмы. Где-то там, в сырых казематах московского Кремля, влачил свои дни Михаил Львович Глинский, дядя Елены, расплачиваясь за ошибки прошлого. Митрополит московский Даниил уговорил Василия III сделать красивый политический жест, который мог бы укрепить его авторитет среди иностранных держав, – проявить милосердие к изменнику. Суровое сердце государя смягчилось, и он согласился на снисхождение. Хотя великий князь и не смог полностью простить Михаила Глинского за попытку предать его доверие и вернуться на службу к польскому королю Сигизмунду, он все же оставил его в живых, под неусыпным надзором стражи.

После свадьбы Елены и Василия минул год, наполненный придворными церемониями и приемами иностранных послов. Елена, снедаемая тягостными мыслями о заточенном родственнике и руководимая родственной заботой, решилась на отчаянный шаг – вымолить у мужа свободу для дяди.

– Василий, свет очей моих, пощади дядюшку Михаила Львовича, – просила она, искусно изображая любящую жену. – Пусть он и оступился, но ведь кровь-то наша, родной он теперь нам человек. Молю, пощади!

Василий, несмотря на свой суровый нрав, унаследованный от матери Софьи Палеолог, не смог отказать горячо любимой супруге.

– Быть по сему, – произнес он наконец, – но цена за его свободу будет высока.

Для освобождения Михаила Глинского потребовалось поручительство трех знатнейших русских бояр и огромный залог – пятнадцать тысяч рублей, достаточный для снаряжения целого войска. Кроме того, сорок семь виднейших бояр дали «двойную поруку», обязуясь в случае побега Михаила Глинского выплатить еще пять тысяч рублей в казну Московского княжества. Представители знатных боярских родов Шуйских и Бельских согласились участвовать в «двойной поруке» под сильным давлением лично Василия III.

– Что ж, – вздыхали бояре, – за родню приходится в поруку идти. Бог с ними, с этими деньжищами, лишь бы потом сие безумство не обернулось для нас бедой.

Так Михаил Львович, некогда опальный князь, вновь обрел свободу благодаря заботам своей племянницы. Никто тогда еще не догадывался, что судьба не единожды сведет всех этих людей, за него поручившихся, и что история Глинского при дворе Московского великокняжества только начиналась.

Елена сопровождала мужа в его бесконечных поездках по державе, но ее сердце оставалось равнодушным к государю. «Все эти земли, богатства, власть… – думала она, глядя на Василия, – все это пустое, просто прах. Что толку от трона, если нет любви!». Лишь при одном взгляде на князя Телепнева-Оболенского ее охватывало неудержимое, греховное желание. В глазах молодого воеводы она видела отблеск свободы, страсти и понимания – все то, что вызывало в ней бурю эмоций.

Однажды на веселом пиру по случаю празднования первых именин княжича Иоанна боярин-красавец, блистая парчовыми одеждами, изловчился незаметно приблизиться к великой княгине и, пожирая ее взглядом топазовых глаз, признался:

– В мире сем я не встречал никого красивее тебя.

– А ты, Иван Федорович, дерзок и смел! – ответила она, сохраняя невозмутимый вид, хотя внутри нее все вспыхнуло, отразившись на лице ярким румянцем. – Совсем как сокол, что на дичь бросается…

– Не сокол я, Елена Васильевна, а простой служивый человек, коему покоя нет ни днем, ни ночью с той поры, как ты во двор наш явилась.

– Поосторожнее, князь любезный, с глаголом сим страстным: услышит кто – беды не миновать ни тебе, ни мне, – прошептала великая княгиня, поспешно отходя. Однако, перед тем как скрыться, бросила на него взгляд, в котором он прочитал обещание.

Михаил Глинский, не упустивший ни одной детали этой встречи, удовлетворенно покачал головой…

Августовское солнце 1530 года словно сошло с ума, раскаляя добела древние стены Кремля. Двадцать пятое число месяца ознаменовалось не только зноем, но и криком, пронзившим тишину кремлевских покоев. Крик этот возвестил о начале новой жизни – о рождении Иоанна, наследника великокняжеского престола.

В палатах, украшенных золотом и бархатом, ликовали и праздновали без устали. Государь Василий, обычно суровый и властный, в этот день преобразился. Глаза его горели радостью, а из уст лились слова благодарности, обращенные к небесам. В знак признательности жене он сменил традиционное московское одеяние на польский кунтуш.

Пиры гремели на весь Кремль, вино лилось рекой, а золото сыпалось из царской казны на головы подданных, как из рога изобилия. Все радовались, прославляя долгожданного наследника, продолжателя рода Рюриковичей.

В тени всеобщего веселья, подобно луне, скрытой за ослепительным солнцем, таилась другая правда. Молодая княгиня Елена, утомленная бременем родов, взирала на бушующий вокруг праздник с отрешенным спокойствием. На ее бледном лице теплилась легкая улыбка, почти невесомая, как отражение былой жизнерадостности, но в глазах, обрамленных темными кругами усталости, читалась не радость, а глубокая, невысказанная грусть.

Елена, погруженная в глубокие раздумья, ощущала себя как сосуд, исполнивший свое предназначение. Она словно растворилась в тени своего сына, став лишь фоном для его величия. В душе, где еще недавно расцветали надежды и мечты, теперь царила безмолвная пустота. Она подарила Руси Иоанна, а что Русь подарит ей взамен? Признание? Уважение? Или бремя ответственности, которое вскоре ляжет на ее хрупкие плечи?

В безмолвной ночной тишине, когда Кремль спал глубоким сном, великая княгиня, склонившись над колыбелью своего первенца, смотрела на него с неизъяснимой грустью. Маленький княжич Иоанн дышал ровно и спокойно, не ведая о той бездонной пропасти, что лежала между ним и его отцом, великим князем. Любовь Василия к наследнику была подобна тусклому пламени свечи, едва мерцающему в ночной мгле.

Ее сердце, полное материнской любви, трепетало при взгляде на ребенка, в котором она видела черты не своего венчанного супруга, а того, кто по-настоящему владел ее сердцем – верного князя Телепнева-Оболенского. Она знала то, что скрывалось от других: хотя великий князь Василий и считался отцом ребенка, природа не наградила его даром продолжения рода. В своих молитвах она шептала не только о защите своего малыша, но и о сохранении великой тайны, которая могла бы разрушить не только ее жизнь, но и судьбу всего Московского княжества. Елена помнила печальную участь первой супруги великого князя: несчастную Соломонию Сабурову насильно постригли в монахини и заточили в дальний монастырь, чтобы навсегда скрыть правду от Василия III, который не догадывался о своем недуге.

При мысли о разоблачении великую княгиню охватывал страх, и ее сердце переполнялось тревогой за сына и любовью к его настоящему отцу.

В последнее воскресенье октября 1532 года Елена Глинская подарила великому князю еще одного сына – Юрия. Несказанную радость Василия III омрачило не столько известие о том, что ребенок родился глухонемым, сколько глаза младенца – небесного цвета, каким не обладал ни он, ни его супруга. Бурю предотвратила придворная повивальная бабка: она убедила государя, что многие дети рождаются с другим цветом глаз, но со временем он меняется. Василий взглянул на жену исподлобья, но Елена любовалась младенцем и делала вид, что не замечает обращенного на нее взгляда.

В тот же день опала обрушилась на князя Телепнева-Оболенского. Героя, защищавшего тульские земли от крымских татар, внезапно арестовали и отправили в Москву под стражей. Никто не знал, что послужило причиной столь внезапного гнева государя, но шепот пополз по стенам Кремля, связывая опалу молодого князя с рождением младенца Юрия.

Гнев Василия III смягчился, когда небесная лазурь в глазах его второго сына померкла, уступив место более привычному грозовому оттенку. Весной Телепнев-Оболенский получил прощение государя и был отправлен на службу в Каширу вторым воеводой – подальше от двора.

В начале ноября 1533 года во время охоты на медведя случилось несчастье.

Осеннее солнце едва пробивалось сквозь плотную завесу свинцовых туч. В лесах под Волоколамском стоял пронзительный холод, пробирающий до костей, – предвестник скорой и суровой зимы.

Великий князь Василий, вырвавшись из окружения своей свиты, азартно преследовал добычу, не подозревая, что роковая стрела судьбы уже нацелена не в зверя, а в него самого.

Медведь, потревоженный гамом облавы, пытался спастись бегством. Но, раненный стрелой, выпущенной Василием, разъяренный зверь, как воплощение необузданной стихии, набросился на князя. Короткая, яростная схватка – и Василий, сраженный, рухнул на землю. Он отчаянно закричал вслед убегающему медведю, напуганному приближением людей. Кровь, алая и горячая, пропитала холодную землю.

Рана казалась пустяковой, всего лишь небольшой царапиной, но не заживала, а наоборот, ширилась, чернела, отравляя кровь ядом заражения. Княжеские лекари, обычно уверенные и высокомерные, сейчас оказались беспомощными; их лица выражали страх и растерянность. Они бормотали что-то о «злом роке» и «неизбежной судьбе», всеми силами стараясь переложить ответственность за случившееся на высшие силы.

В палате стояла гнетущая тишина, которую изредка нарушали глубокие вздохи великого князя и едва слышные молитвы его приближенных. В глазах Василия, еще недавно полных жизни и властной силы, теперь читались испуг и обреченность. Он, правитель огромной державы, оказался пленником собственного тела, не в силах противостоять неумолимой болезни. Государь всея Руси чувствовал, как жизнь, словно песок, утекает сквозь пальцы, оставляя после себя горечь нереализованных планов и страх перед небытием. В эти предсмертные дни он впервые осознал всю хрупкость человеческого существования, тщетность власти и величие неизбежного.

Елена Глинская нередко навещала великого князя вместе с детьми. Сердце ее сжималось от боли и сострадания к мучениям мужа. Однажды, чтобы порадовать его и отвлечь хотя бы на короткое время от мрачных мыслей, она принесла лакомое угощение, приготовленное ею самой: перепелиные яйца, фаршированные измельченным лососем.

Здоровье государя стремительно ухудшалось. Его перевезли в подмосковное Воробьево, где он, понимая, что смерть близка, составил духовную в присутствии митрополита Даниила. Великий князь просил бояр признать трехлетнего Иоанна наследником.

– Господа бояре, – хриплым голосом произнес он, – клянитесь служить моему сыну, как служили мне. Не допустите, дабы смута охватила землю русскую.

Отчаявшись, государь принял схиму, надеясь вымолить прощение и исцеление. Однако все его усилия оказались напрасными. Ангел смерти уже занес над ним свое крыло, и в первую субботу декабря 1533 года великий князь московский Василий III Иванович скончался.

На похоронах за гробом шел Телепнев-Оболенский, ни на шаг не отходивший от Елены Глинской. В этот скорбный час он стал для нее опорой и верным спутником.

Недавно князь вернулся с южных рубежей, где доблестно защищал русские земли вдоль реки Оки от нападений крымских татар. За проявленную доблесть и отвагу государь еще при жизни наградил его званием конюшего и назначил воеводой в Коломну. Но сейчас, оставив военные заботы, он неотступно находился рядом с великой княгиней, готовый разделить с ней не только бремя власти, но и ту страсть, что крепла в их сердцах в тени утраты.

– Что ждет нас впереди, Иван Федорович? – тихо спросила Елена, взглянув на него сквозь слезы. После погребения Василия III в Архангельском соборе она, изнеможенная, вернулась в личные покои.

– Впереди брань лютая, великая княгиня. Брань за власть державную, за чадо любимое, за… любовь святую, – молодой воевода не сводил с нее глаз, полных глубокой нежности.

И вот на эту зыбкую почву, напитанную горем и ожиданием смуты, ступила Елена Глинская. Молодая вдова, еще недавно прибывшая в златоглавую столицу наивной невестой, теперь держала в своих руках судьбу огромной державы. Воля покойного государя возложила на ее хрупкие плечи бремя ответственности за Московское великое княжество. Ей, двадцатипятилетней женщине, предстояло удержать в своих руках бразды правления, лавируя в бурном море интриг, где каждый придворный – акула, алчущая власти.

Внезапно ей вспомнились слова, сказанные однажды мужем: «Власти пол не ведом, Елена. Есть лишь крепость духа да дар прозрения, что иных превосходит».

В ее глазах, за пеленой скорби, уже теплился огонь решимости. Она стояла на вершине, одинокая и прекрасная, над бездной, полной предательства и лжи. Впереди ее ждали интриги, борьба за власть и любовь – трудный и опасный путь, усыпанный шипами и смертельными ловушками.

Суждено ли ей стать жертвой или победительницей в этой жестокой игре?

Время покажет…

Глава 1

Завещал Василий строго

Всем наследства понемногу!

Только братья тут в пролете,

Род их сгинет, как в болоте!

Глинская теперь у власти —

Ждите, братушки, напасти!

Солнце едва пробивалось сквозь узкие окна Грановитой палаты, окрашивая золотом лики святых на фресках. Но этот свет не мог проникнуть в души, скованные тревогой и честолюбием. Бояре и дворяне, облаченные в траурные одежды, замерли в напряженном молчании. Свечи, расставленные по углам палаты, отбрасывали мерцающие тени на их суровые лица. В воздухе витало ощущение перемен – осязаемое, как грозовые тучи в преддверии бури.

Митрополит Московский Даниил, облаченный в тяжелые, шитые золотом ризы, возвышался над собравшимися грозной фигурой. Он лично участвовал в составлении и заверении завещания Василия III, и государь назначил его одним из главных душеприказчиков. В его руках трепетал пергамент – завещание почившего великого князя Московского Василия III Ивановича, документ, который вскоре перекроит судьбы людей и целого государства.

– Слушайте все, – начал митрополит, – что пред смертью своей повелел Божьей милостью царь и государь всея Руси и великий князь Владимирский, Московский, Новгородский, Псковский, Смоленский, Тверской, Югорский, Пермский, Вятский и Болгарский, и иных государь и великий князь Новгорода, Низовских земель, и Черниговский, и Рязанский, Волоцкий, Ржевский, Белевский, Ростовский, Ярославский, Белозерский, Удорский, Обдорский и Кондинский Василий III Иванович…

В первом ряду застыли в тревожном ожидании братья почившего государя – князья Юрий Дмитровский и Андрей Старицкий.

Юрий Иванович, с лицом, изъеденным оспой, сверлил митрополита тяжелым взглядом. В глубине его глаз скрывалась ярость, которую он с трудом скрывал за показным смирением. Князь помнил времена, когда они вместе с государем охотились и пировали. А теперь вынужден стоять здесь – ловить каждое слово завещания и бояться услышать то, что не поддавалось бы объяснению.

Андрей Иванович, напротив, старался сохранять спокойствие, но его напряженная поза и нервное подергивание щеки выдавали отчаяние. Обычно более мягкий и податливый, сейчас он испытывал гнев перед лицом надвигающегося унижения.

В их глазах, обращенных друг на друга, читались невысказанные упреки и разочарование в тех ожиданиях, которые они возлагали на жизнь.

Елена Глинская, хрупкая и изящная, казалась совершенно неуместной среди суровых мужчин. Однако в ее глазах горел твердый огонь, который выдавал стальную волю, скрытую под маской нежной красоты. Одетая в наряд из черного бархата и атласа, она сидела неподвижно. Ее темные, с медным отливом, волосы были уложены в изысканную прическу: густые пряди, собранные в виде короны, переходили в сложную конструкцию из мелких косичек, искусно переплетенных с золотыми нитями и жемчугом. Драгоценная филигрань обвивала высокий узел на затылке, где крупные алмазы сверкали, вторя пронзительному взгляду ее серых глаз. Каждое движение головы заставляло драгоценные камни в филиграни вспыхивать новыми гранями, создавая вокруг ее лица сияющий ореол. Серьги-подвески из чистого золота, тоже украшенные алмазами, спускались почти до плеч, создавая изысканную игру света. На шее красовалось ожерелье из крупного жемчуга, перевитого золотой нитью, – подарок Василия III по случаю рождения Иоанна IV.

Открытая прическа великой княгини соответствовала этикету, принятому для представительниц великокняжеского рода, и символизировала ее высокий статус. В то время как обычные женщины были обязаны скрывать волосы даже дома, правительницы могли появляться с непокрытой головой даже на официальных церемониях и заседаниях Боярской думы. Это воспринималось не просто как отклонение от правил, а как знак особого положения великой княгини и ее права на власть.

Елена Глинская ощущала на себе десятки взглядов, полных недоброжелательности, зависти и даже ненависти. Но именно сейчас ей надлежало оставаться надежной защитой для своего малолетнего сына Иоанна, единственной преградой на пути к анархии и междоусобице.

Трехлетний княжич уютно устроился на руках Агриппины Челядниной. Изредка он начинал хныкать, но заботливая мамка всегда находила способ его успокоить.

Рядом с великой княгиней на скамье сидел ее дядя, Михаил Глинский. Его темное, надменное лицо выражало смесь торжества и настороженности. Он хорошо знал цену власти, и теперь, когда она сама шла к нему в руки, готов был бороться за нее до последнего вздоха. Его проницательный взгляд внимательно изучал лица бояр, вычисляя среди них возможных союзников и противников.

Бояре Василий Шуйский и Семен Бельский каждый по-своему воплощали собой интриги и коварство московского двора. Бельский лебезил перед Еленой Глинской, выказывая ей показную преданность и сочувствие в невосполнимой утрате. Но в глубине его глаз читалась жажда власти, желание вырваться из тени. Шуйский, напротив, держался отстраненно, его лицо – непроницаемая маска. Старый и опытный, как вепрь, он видел взлеты и падения многих правителей. Сейчас он внимательно наблюдал за князьями Юрием и Андреем, оценивая их силу и готовность к бунту. Василий Васильевич знал, что в этой борьбе за власть победит тот, кто сможет правильно расставить фигуры на шахматной доске.

– Во имя Господа нашего и Пречистой Богородицы, по воле государя нашего Василия Ивановича… – голос митрополита, усиленный эхом каменных сводов, наполнил палату.

Бояре, застывшие в напряженном молчании, внимали каждому слову. Их лица, озаренные мерцающим светом свечей, выражали смешанные чувства тревоги и любопытства.

– …повелеваю и завещаю: во-первых, – митрополит сделал паузу, – приказываю сына своего, великого князя Иоанна, на попечение и защиту митрополиту всея Руси, отцу моему крестному Даниилу.

Среди бояр пробежал легкий шепот: имя митрополита прозвучало из его уст, как обет.