Далеко от неба

– Вопросик – я тебе дам! – заорал Михаил и в восхищении ударил кулаком по столу. – Мне такой никто в жизни не задавал. Потому что внешностью абсолютно не соответствую. А он, гад, догадался! Догадался и врезал. Стихи, говорит, пишешь?! Сечешь, тетя Груня? Мне, Мишке Тельминову, такой несоответствующий вопрос!

– Послал бы ты его! – в сердцах на безостановочную болтовню Михаила посоветовала Аграфена Иннокентьевна.

– Не имел такого морального права. Мужик, можно сказать, гениально ухватил самую суть моего существования. Подумал я, тетя Груня, подумал и – признался.

– Как это?

– Пишу, говорю.

– А он чего? – уже заинтересованно спросила Аграфена Иннокентьевна и еще раз глянула на дверь.

– Иди, говорит, в восьмую палату. Там у нас два писателя и один народный артист находятся. Ты, говорит, вполне с ними общий язык найдешь.

– Взаправду, что ль, пишешь?

– Пишу!

– А на кой?

– Поэтам такие вопросы не задают. Они пишут, потому что не могут не писать. Это мне там писатель сказал. Исключительно умный мужик.

– Заснул он, что ль? – в сердцах сказала Аграфена Иннокентьевна, посмотрев на ходики. – Блины стынут.

– Знаешь, что он мне объяснил? Если то, что написано, к людям не выпускать, может внутри колоссальный взрыв произойти почти ядерной мощности. Начинает тогда человек на частицы распадаться, не имеющие между собой никакой связи. И эта атомная пыль не дает правильно оценивать окружающую действительность. Ему там, видать, долго еще кантоваться. Боятся, что он такую книгу напишет, после которой придется переоценивать всю прежнюю литературу.

Я, тетя Груня, один стих про Василия написал. Раньше бы у себя зажал, в загашник, а теперь, если хочешь, могу… Не возражаешь? Значит так…

Мальчишкой он любил собак и птиц,
И никогда не плакал он от боли,
И кто б его по жизни ни неволил,
Всегда он вырывался из границ.

Поняла, какие границы? Кто-то там решает, а ты должен существовать. Туда или туда. А я, к примеру, туда не желаю. И он не желает. Положили мы на их границы. Поняла?

Жизнь приготовила такие передряги —
Хоть волком вой, хоть в омут головой.
Другой ушел бы в воры иль бродяги,
А он тянулся и во сне домой.
Тут все понятно.
Во тьме кромешной снилися распадки,
Реки таежной гулкий перекат.
Там солнце рыжее с сосной играло в прятки
И освещало выводок опят.
Мне в этой восьмой палате тоже снилось…
Седой глухарь ронял перо тугое,
Закат кровавый крался по гольцам.
Еще приснилось зимовье в Верховье
И старенькая тозовка отца.

Остальное пока еще не придумал.

Он мне чего писал-то? – тихо сказала Аграфена Иннокентьевна. – Мама, только дом не продавайте. Вернусь, весь переберу по бревнышку. Ворота новые поставлю, забор сменим, огород насадим. Невесту найду. Заживем с тобой, как люди.

– Все правильно. Чего плакать-то?

Но Аграфена Иннокентьевна не плакала. Она с удивлением смотрела мимо Михаила на неслышно раскрывшуюся дверь. Михаил оглянулся – в дверях стоял Виталий.

– Виталию Михайловичу пламенный пионерский привет! Один ноль в мою пользу. Быть, говорю, того не может, чтобы родной братан не объявился по случаю досрочного возвращения. Хотя у некоторых тут были сомнения. Просто сведения до тебя не сразу дошли. Теперь дошли, и ты дошел. Извиняюсь, пришел.

– Кончай выступать! – хмуро буркнул Виталий и спросил у матери: – Где он?

– Ты чего уделал-то? – вместо ответа спросила мать, и её глаза заблестели слезами. – Если свои так-то будут делать, чего про чужих говорить? Где ему притулиться теперь, а?

Виталий молча прошел к столу и выложил большую пачку денег.

– Своих еще столько же приложил, – сказал он, глядя в сторону. – На первое обустройство в любом месте хватит. Еще останется. Здесь ему все равно не жить. Если не хочет, чтобы как с Иваном. Я, например, не хочу.

– Пожалел? – спросил появившийся в дверях Василий.

Виталий резко обернулся.

Василий спокойно прошел к столу, скинул с шеи на спинку стула мокрое полотенце и попросил: – Налей, мать, чайку. Молоко я того… Руки мокрые, не удержал…

– Так, может, это… – дернулся было Михаил, протянув руку к бутылке. Но тут же отдернул. – После баньки… За возвращение.

– Возвращаются, когда есть куда. А тут сходу деньги на обратную дорогу. Немало вроде?

– Не хватит, добавлю, – стараясь казаться спокойным, сказал Виталий.

– Чего стоишь? – не отводил от него глаз Василий. – Садись, старшой, поговорим маленько. Сколько мы с тобой не видались?

– Не считал, – сказал Виталий и сел. – Нормальный вариант предлагаю. Здесь тебя все равно достанут.

– С какого х…ра меня доставать будут? – делано удивился Василий. – Дом вот поправлю, бабенку какую-нибудь найдем, охотиться буду. Ни я никому, ни мне никто. Все чин чинарем. Правильно, мать?

– Лучше хлеб с водою, чем пирог с бедою, – тихо и непонятно к чему сказала Аграфена Иннокентьевна.

– А то у него получится «чин чинарем»! Такое тут нам всем наклепает, рады убежать, да поздно будет, – зло сказал Виталий.

– За себя или за меня труса давишь? – насмешливо спросил Василий.

Михаил, молча переводивший глаза с одного на другого, не выдержал: – Если насчет избу починить, я подмогну – делов-то. Она еще ничего. Крыша разве только…

– Крыша точно, крышу менять надо, – задумчиво сказал Василий и залпом выпил налитый матерью стакан чаю.

Не выдержав нависшего молчания, Виталий сорвался: – Насчет Ивана, поумней нас с тобой разбирались. Нет ничего! И причины никакой. Ваню самый последний гад уважал. Какая-то ошибка произошла.

– Ошибка? – вскинул голову Василий. Скулы его закаменели.