Далеко от неба

– Боишься, что ль, чего?

– Чего нам с тобой бояться? Не сегодня-завтра из списков вычеркнут.

– С каких таких списков?

– Жильцов. Которые последние денечки на этом свете доживают.

– Не нужны нам твои деньги.

– Тебе не нужны, а Василию, пока оглядится да поймет, что к чему, еще как понадобятся. Не ждала, что срока не досидит? Или знала?

Иннокентьевна догадалась, что это и был тот вопрос, который вывел Шабалина ей навстречу, и еще больше насторожилась.

Их разговор привлек всеобщее внимание. Подходили, вытягивали шеи, прислушивались.

– А что, тетя Феня, может, сбежал Васька? У него не заржавеет, – выкрутился откуда-то сбоку Степка Добрецов.

– Какой он тебе Васька! – оборвала Аграфена Иннокентьевна. – Забыл уже, как я тебе занозы из задницы вытаскивала?

– Это по какому случаю такое происшествие? – без интереса спросил Шабалин и сделал Степке знак, чтобы уходил, не нарывался. Степка сплюнул и, ни слова не говоря, пошел прочь, замахнувшись на ухмылявшегося парня. Тот шарахнулся в сторону и чуть не упал, оступившись с деревянного тротуара.

– За нашими девками в бане подглядывал. А Вася его застал. Ну и посадил голым задом в шипишник. Если бы не я, еще неизвестно, какой мужик из него получился.

– А он до сих пор девками особо не интересуется, – сунулся было кто-то из подошедших мужиков, но, осаженный тяжелым взглядом Шабалина, спрятался за чью-то спину.

– Ты вот что, Аграфена, – по-прежнему спокойно, но уже с вполне уловимой угрозой не то в голосе, не то в выражении глаз тихо сказал Шабалин. – Насчет денег, как желаешь – понадобятся, в любой момент выдам. А Василию скажи, пусть забежит. Для его же пользы разговор будет. Передай – Шабалин все и про всех знает. А то наломает дров, потом не поправишь. Передашь?

Последние слова отдавали явной угрозой.

– Чего не передать, – тихо согласилась Иннокентьевна. И, словно спохватившись, громко добавила: – Только у него своя голова имеется. Чего ему меня аль тебя слушать? Сам говоришь – не жильцы уже.

Шабалин долгим злым взглядом посмотрел ей вслед, подозвал Шевчука, с опозданием притащившего ему новость о возвращении Василия, вцепился корявой сильной пятерней ему в плечо, так, что Шевчук испуганно поморщился, и приказал:

– Беги к Чикину. Скажи, чтобы наготове был в случае чего.

– В каком случае, Илья Семенович? – попытался уточнить Шевчук.

Шабалин посмотрел ему в глаза и тихо сказал: – Много будешь знать, сдохнешь в два счета. Понял? И к Игорьку на всякий случай наведайся. Пускай ко мне вечером заглянет.

* * *

Резкими рывками одну за другой Василий оторвал и отбросил в сторону доски, которыми была заколочена дверь их старой избы. Потом тронул большой замок, поднял валявшуюся у крыльца железяку, подсунул под пробойник, надавил – железяка легко согнулась. Василий зло откинул её в сторону, обвел глазами заброшенный, заросший травой двор, сел на крыльцо и, прислонившись спиной к закрытой двери, закрыл глаза…

Словно во сне, он увидел, как бесшумно открывается перед ним дверь, как, двумя шагами преодолев темное пространство сеней с косым солнечным лучом поперек, падающим из маленького пыльного оконца, он открывает другую дверь и видит в залитой солнцем комнате за праздничным столом всю семью: пьяно и весело рассказывающего что-то громадного отца, повернувшуюся на скрип двери маленькую улыбающуюся мать в светлой мешковатой блузе, худого, по-мальчишески нескладного Ивана, исподлобья глядящего на отца, горбатенькую Поленьку на руках у нахмурившейся тетки Тамары; а чуть подальше, у выбеленного солнцем окна, стоял Виталий. Его фигура казалась темным силуэтом на ослепительном фоне. Но вот он шагнул навстречу, солнечный свет лизнул его широкие материнские скулы и блеклые отцовские глаза, широкий рот растянулся невеселой улыбкой, и Василий отчетливо услышал, как, вырвавшись из общего неразборчивого шума, его хрипловатый голос достиг открывшейся двери, у которой он так и застыл, не переступив порога, – не то в нынешнем своем виде, не то одиннадцатилетним подростком только что вернувшимся с реки и еще переполненным ощущением недавней свободы.

– А мне батя ружье купил…

Похваляясь, Виталий вскинул ружье к плечу и прицелился прямо ему в лицо. За столом все разом стихли, медленно одна за другой погасали улыбки, зазвенел разбитый стакан. Все повернулись и смотрели на старшого, на Виталия, который старательно целился в него. Так и сидели все неподвижно, словно навеки застыли на старой выцветшей фотографии. И только Иван вырвался из этой общей неподвижности – медленно-медленно он поднимался, раскрыв в беззвучном крике рот и протягивая тонкую мальчишескую руку навстречу так и не прозвучавшему выстрелу…

Василий слепо нащупал рукой замок и что было сил рванул его. Замок вылетел вместе с пробойником. Василий толкнул болезненно взвизгнувшую дверь, пересек темные сени, открыл вторую печально застонавшую дверь и вошел в избу.

Здесь было почти темно, пыльно, пусто; краски вещей были неразличимы; пахло сухими травами, пучки которых висели на протянутых через горницу веревках и сейчас с тихим, почти неуловимым шорохом закачались от сквозняка, роняя невесомые лепестки, листочки, пыль. Розоватый луч вечернего солнца, чудом протиснувшись сквозь щели ставни, тускло оконтурил розоватой пылью большую стопу посуды, стоявшей на столе, и отдельно, у края, большую отцовскую чашку с отбитым краем.

Снова натужно застонала, словно от боли, входная дверь. Василий оглянулся. На пороге стояла мать.

* * *

– Пока живите у меня – места хватит. Можете здесь, можете с Олегом в летнике, там тоже не тесно. Оглядитесь, с людьми познакомитесь. Дом для вас мы к зиме сгоношим – не проблема. Можно по моему проекту, можно по вашему. Место сами выберете. Не желаете ждать – приобретем что-нибудь готовое. Сейчас многие рады отсюда в двадцать четыре часа без оглядки.

– От себя не убежишь, – неожиданно сказал Олег, отодвигая от себя стакан с вином.

Они сидели втроем в большой уютной гостиной. Наспех, по-мужски накрытый стол с грубоватой обильной едой, почти нетронутая бутылка вина.

– Не знаю, что ты имеешь в виду, но от себя бегать вообще не следует, – сказал Зарубин, не отводя глаз от опустившего голову отца Андрея. – Обстоятельства надо подчинять себе, а не убегать от них. Вы согласны, отец Андрей?

Андрей отозвался не сразу.

– Должен ответить, что обстоятельства зависят не столько от нас, сколько от воли Господа. Но очень важно, что от нас тоже. У человека всегда есть выбор. Только от него зависит, что он выберет, куда пойдет.

– Имеете в виду – к злу или к добру?

– Иногда думаем, что к добру, а получается – ко злу.

– А как не ошибиться? Как? – вдруг вздернулся Олег и даже встал со стула. – Я Богородицу, как Мать мира, Вселенной, с космической энергетикой хотел. Чтобы сразу ощущали, как войдут, как глаза поднимут. А вы говорите – неправильно.

– Это не я говорю. Она у тебя сверху вниз взирает, из космической дали, отрешенно. А у нее самое главное и великое – доброта. Безмерная доброта. И прощение. Она рядом должна быть, в глаза смотреть. Только тогда спасение разглядишь.

– Считаете прощение высшей добродетелью? – нахмурился Зарубин.

– Так заповедано.

– А вы, лично вы, могли бы простить того, кто на вашу мать руку поднял, дочку изнасиловал, вас жизни лишить собирается. Могли бы?

Повисло тяжелое молчание.

– Не знаю, – выдавил наконец из себя отец Андрей. – Наверное, не смогу. Но пытаться буду. Не простить, нет. Помочь.

– Помочь? Чем?

– Осуждением.

– Они человеческого суда не боятся, а на Божий суд им вовсе наплевать.

– Откуда нам знать…

– Да тут и знать нечего.

– Откуда нам знать, что мое осуждение или ваша месть не есть тот самый Божий суд?