Смехх

– De Ushka? Oh, that’s nice. How are you? – сказали англичане.

Лима снова была в той клетчатой юбочке, к которой вчера читала со стула стихи. Гости, впрочем, увидели её в юбке впервые и сказали, что одетая Лима тоже грейт. А индус, вероятно, решив, что одного только «грейт» будет мало, поднял вверх большой палец. Я не возражал. Ночь в постели с юной алкоголицей не поколебала основ моего человеколюбия.

После обеда отец ещё посидел с гостями в своём кабинете. Там он предлагал им кофе и покурить. Сам отец больше не курил, но он очень любил, как и Брежнев, когда курят другие. Мисс Хэрридн и мистер Трайшо пробыли в кабинете около сорока минут. Потом они вышли, попрощались со всеми и пригласили нас быть их дорогими гостями в Брюсселе.

В нагретые кресла по приказу отца молча опустились мы: я и Лима. К счастью, отец, провожая гостей, ещё какое-то время отсутствовал, так что мы успели познакомиться чуть поближе. Несколько раз к нам заглядывали то мама, то Тонька, предлагая свежего кофейку, а домработница Оленька зашла сказать «до свиданья», потому что уезжала в деревню, на родину моего отца, в небольшой отпуск. Они нам много не помешали. Нам всё ещё было интересно общаться друг с другом.

– Харитонченковский? Так что, твоя фамилия тоже Харитонченковский? – без запинки произнесла Лима.

Я внимательно на неё посмотрел. Мне даже показалось, что губами она примеривает фамилию на себя: Ха-ри-тон-чен-ков-ска-я. Получалось даже на слог длиннее. Мысленно я порадовался за её фонетические способности. За память – тоже.

Всего час назад, за обедом, отец поручал мне ухаживать за мисс Хэрридн, и между блюдами мы немало поразучивали фамилию моего папы.

– «Хари». Хари Кришна. Хари Хари. «Хари», – декламировал я два первых слога нашей фамилии, обращаясь за помощью и к индусу.

– Хари-хари, – покивали оба. – Хари.

– Правильно. А теперь «тон». Тон-тон, полутон, два тона, полутон.

– Тон-тон, – снова покивали они.

– Да нет. Один «тон», – я показывал один палец. – Просто тон. Тон и всё. Один.

– Одъин, – поняли они.

– Нет.

– Тон.

– Теперь правильно.

Они вытерли губы салфеткой и приготовились учить дальше.

– «Чен», – произносил я. – Джон Чен. Знаменитый новозеландский пианист. Вы не знаете? У меня есть пластинка. Ну, там Дебюсси, Равель…

– Равель.

– Нет! Чен!

То, что Лима освоила нашу фамилию гораздо быстрее англичан, не представлялось мне удивительным.

Отцу Климентина понравилась. За столом она ему понравилась точно. Она довольно умело разговаривала с гостями на их родном языке. Правда, её английский находился в пределах школьного курса, но зато был лексически полон, грамматически правилен, стилистически выверен и настолько отвечал требованиям к поступающим в институт, что мне опять почему-то вспомнились её вчерашние стихи. О наших половых органах с инструкцией по их применению.

– Ты чего лыбишься? – строго поднял брови отец, усевшись в кресло напротив нас. Мне стало ясно, что он несколько не в своей тарелке. Так бывало всегда, когда отец начинал говорить языком своей костромской деревни. – Чего лыбишься, говорю, а? Ну, паре, ты и даешь!

В душе отец очень сильно переживал историю с мамой. Когда-то он примирился с ней на двух очень жёстких условиях. О первом я уже говорил: чтобы она по воскресеньям обедала у нас дома. Второе больше касалось её детей: чтобы наш дом оставался территорий добродетели.

Конечно, я приводил девушек. Чинно знакомил и поил чаем, а потом мы шли заниматься в мою комнату. Считалось, что это мои знакомые однокурсницы, какими некоторые и были. С другими было сложнее. К одной молдаванке я даже начал испытывать определённые чувства, пока она не сказала, что у неё почти взрослый ребёнок, а муж сидит в румынской тюрьме. Но, в общем, всё это выглядело невинно. Другое дело – ввалиться средь ночи с незнакомкой под мышкой, а поутру позволить ей дефилировать по квартире в том виде, в каком отбирают кандидаток в гарем султана Брунея. Это являло собой уже серьёзное правонарушение.

Отец не стал, как обычно, нюхать незажжённую сигарету, он сразу начал набивать табаком трубку. Это у него всегда было признаком высшей озабоченности судьбой своего потомства, судьбой рода. Одновременно он становился чрезвычайно сентиментальным. Набивая табак, отец то и дело бросал взгляд на фотостену, где были представлены фотографии всех известных ему Харитонченковских. При этом лоб его ещё хмурился, а глаза уже наполнялись каким-то тёплым лампадным свечением.

Галерею открывала фотография его отца, моего деда, моряка, лесоруба и сплавщика, которым на данный момент замыкался весь цикл становления нашей фамилия, начало которой ему ещё лет триста назад положили блуждания какого-то казака Харитона по южно- и западнорусским землям. (Под «циклом» я понимаю процесс накопления суффиксов).

Дед весь был легенда. Даже на этой старой, вековой давности и, естественно, чёрно-белой фотографии было хорошо видно, какое у него красное, пышущее здоровьем лицо. Оно просто рдело, как флаг революции из фильма «Броненосец «Потёмкин». Рядом с фотографией деда, молодого, в бушлате и бескозырке, висела фотография бабушки. Той довелось сняться только в шестидесятых, во время паспортизации колхозников, и на фото она была совсем уже старенькой, но улыбчивой и лучистоглазой – это из-за морщинок, сбегающих к уголкам глаз. Большой, не по-женски мыслящий лоб, жидкие, туго стянутые к затылку волосы, тонкая, втянутая линия рта – это из-за отсутствия зубов. Обе эти фотографии, бабушки и дедушки, были одинаково увеличены до размеров фотопортрета и столь же одинаково отретушированы – смелой рукой какого-то камнетёса, что, однако, не погубило портреты.

Рядом с бабушкой-дедушкой, на стене чуть правее и ниже, находилось и фото моих молодых родителей. Это было их как бы общее фото, а на самом деле фотомонтаж. Композиция была задумана так, чтобы молодые нежно прижимались друг к другу, как голубки. Любви способствовала и рамка, усыпанная толчёным разноцветным стеклом и обложенная по краю мелкими белыми морскими ракушками, наконец, увенчанная, словно короной, большим бархатным сердцем. Красный бархат уже сильно выцвел, но в него по-прежнему можно было втыкать иголки. Кто придумал такую игольницу – верил в ревность больше, чем в верность.

На стене находилось много и других фотографий. В родственниках я не разбирался. Все эти дяди-тёти, двоюродные братья и сестры казались мне на одно лицо. По линии отца, они на одно лицо и были. Из всех моих фотографий отец отобрал только ту, которую я прислал из армии самой первой, ещё до присяги, и где имел самый глупый и озадаченный вид – человека, не понимающего, какого чубайса он тут защищает. Мысленно так и вижу, как вечером отправляясь спать, отец вставал перед этой фотографией и язвительно на меня щурился:

– Ну что? Я же предупреждал тебя, Владилен.

Называть меня полным именем у отца было признаком большого неудовольствия. «Зато наречь было удовольствие!» – думал я ехидно.

Родина моя – город Ленск. Отец там отбывал одно время понижение в должности. Там же, не сходя с боевого поста, он увлёк и записал себе в жёны молоденькую актрису местного драмтеатра. Когда я родился, мама придумала мне замечательное имя Бернард. Папа даже не спорил, но, просто идя регистрировать сына, он много думал о Ленине и о великой сибирской реке Лене. Это я хорошо представляю. Светило яркое солнце. Река освобождалась от оков льда. Отцом овладело звенящее чувство рождения нового и прекрасного мира. Регистраторша в ЗАГСе была молода и тоже улыбалась в ответ.

Потом отец ещё долго упорствовал. Он даже доказывал, будто Владилен – это старинное русское имя, известное по множеству исторических хроник и летописей, правда, он не помнит каких. К концу своей командировки в Якутию он всё-таки признал себя виноватым. Пусть не в целом, но в частности. В частности, то есть, всего лишь в избыточном самомнении, неслыханном самовольстве, мелочном упрямстве, дикой гордыне, попрании материнских прав, цинизме, жестокости и беспринципности. С последним отец очень долго не соглашался и до конца защищал принцип географичности места события: «Есть же Владикавказ, и есть Владивосток!..»

Второй ребёнок родился в городе Феодосия. Мать пошла в ЗАГС сама и записала дочь Антониной.

Если мне и хотелось когда-либо поменять своё имя – лишь из-за того, что оно легло первой трещиной между моими матерью и отцом. Зато потом, с перестройкой, я стал им гордиться. Когда началось осмеяние моего детства, оскорбление памяти деда, опошление службы и работы отца, когда стали раздаваться и эти призывы вынести Ленина из Мавзолея, я уже знал, что именно крикну, когда выйду на Красную площадь, прямо под объективы телекамер. «Пусть они вынесут Ленина из Мавзолея, но они не вычеркнут его имя из моего паспорта!» – решил крикнуть я. Мама ужасно растерялась и умоляла меня об этом никому не говорить. Особенно, в школе. Боялась, что это повлияет на средний балл аттестата. И – вообще. А так она была очень смелая.

Лима в этом плане очень походила на мою мать. В их характере было много общего. Например, какая-то затаённая снисходительность ко всему человеческому роду мужчин. И чем старше были мужчины, тем легче они до них снисходили. Это я заметил, когда Лима сделала тонкий комплимент моему отцу. Она сказала: «Ах, какое красивое имя у вашего сына! В нём слышится что-то очень русское, могучее, сибирское!..» Отец, конечно, расцвёл. И дальше расцветал уже беспрерывно. А уж когда она проявила ещё и интерес к войскам химзащиты да ещё на фоне вопросов: «А чья это фотография в лейтенантских погонах?» Или: «А кто это прыгает с парашютом в противогазе?» – отцовы глаза и вовсе заволокло туманной генеральской слезой.

Они стояли перед фотостеной и что-то со знанием дела обсуждали. Я смотрел на их спины. Сзади Климентина вовсе не казалась такой слабенькой или худенькой. Напротив, у неё обнаружились детородные бёдра, не самая пчелиная талия и не самые хрупкие плечи. Просто всё это было очень компактно. А значит, требовало защиты, каких-то действий по защите всего этого миниатюрного существа. Я видел, как была скована отцовская рука, когда он стоял рядом с Климентиной.

– Ну? И что ты собираешься делать? – спросил он меня через полчала, когда Лима вышла позвонить родителям и сказать, что, возможно, не будет ночевать дома и следующую ночь.

– Жениться и писать стихи, – ответил я и ушёл в свою комнату.

Сделав предыдущее заявление, я полагался на справедливость утверждения, что «на родителях гения природа уже заранее хорошо отдохнула». Увы, природа ещё продолжала метаться между моими мамой и папой, так что стать знаменитым поэтом мне не грозило, и Лима просто стала членом нашей семьи. Я сразу ощутил перемены. Отец вдруг решил, что его отставка вполне совместима с жизнью. Тонька увидела в Лиме свою лучшую подругу и теперь меньше рвалась из дома. Даже мама неожиданно начала появляться по будням, интересуясь, как мы тут себя чувствуем. Угроза стать бабушкой неодолимо влекла её к Климентине, но рикошетом часть маминого внимания отлетала и к нам, к её родным детям.

Были и проблемы. Мои – заключались в зрении. В новых свойствах моего зрения. Я хорошо различал жену только очень вблизи, в постели, или только издалека, отстранённо. И крайне плохо на средней дистанции, в пределах одного дома, комнаты. Вблизи ещё выручало естественное обострение чувств. Мне нравились эти странные крапчатые, сине-карие глаза, будто в них покрошили кусочки синего кавказского лука. Трогали эти тонкие, с прожилками, веки, и кожа под глазами фактуры «сжатый шёлк». Меня интриговал нос, приподнятый лишь настолько, чтобы в нужный момент показать небольшую родинку, которая ласточкиным гнездом приткнулась под носовой перегородкой, и губы, так редко раскрывающиеся широко и почти никогда не размыкающиеся в уголках. Меня возбуждали маленькие ушки, которые я любил высвобождать своим носом из-под её мягких невесомых волос. И, разумеется, я западал на её запах женщины, особенный запах женщины, который сильнее всего ощущался за ушами и был слегка непривычен для наших широт – кисло-сладкий и остро-пряный, с лёгким тонким оттенком мускуса. Южен был этот запах.

Это про то, что касается вблизи. Издалека же Лима воспринималась и по-другому, и по-разному. Очень нередко – как стилизованный под миниатюрную девушку танковый минный разградитель. И тогда мне хотелось закрыть глаза, заткнуть уши и никому не говорить, что я её муж.

Бог предусмотрительно не дал Лиме поступить в институт атомной энергии. Он пустил её по наследственной стезе почвоведения, ибо почвоведами у неё были мама и папа плюс дядя и тётя со стороны матери плюс двоюродные дедушка с бабушкой со стороны отца. Бог также предусмотрел, чтобы через пять лет учёбы и трёх лет аспирантуры Климентинино научное имя автоматом стало появляться на первых страницах специализированных научных журналах и на полках научных библиотек в виде монографий и книг. Бог учёл и то, что личная жизнь не должна противоречить науке, а поэтому Лиминым родственникам не могло придти даже в голову, что она способна нарушить традицию и выскочить замуж на сторону. Сама эта мысль производила в головах родственников эффект разрыва сознания – сравнимый только с эффектом покидания агростанции сразу всеми дождевыми червями одновременно.

Идя представляться родственникам невесты, я не нашёл ничего лучшего, как назвать себя «читателем-почвенником». В общем-то, я немного и врал. Литература была той связью, которая ну хоть как-то, но связывала меня с почвой, с этим верхним плодородным слоем земли. Правда, то была опасная почва, на которую я так бесшабашно ступил. Мои будущие родственники прекрасно знали, читали и чтили таких писателей как Белов, Абрамов, Распутин, Астафьев. Более того, они напрочь не признавали писателей других тем. Когда сидевший напротив меня за столом старичок, славный седенький почвовед, правда, здорово выпив, вдруг признался, что ценит и «Русский лес» Леонида Леонова, ему устроили форменную обструкцию. Вероятно, его давно уже обвиняли в тайном пристрастии к лесоводству. Потом стали коситься на меня. Да я и сам чувствовал, что вот-вот с меня сорвут маску тоже. Поэтому решил упредить. Промокнув салфеткою губы, я встал и сказал, что читал Станислава Лема.

А ведь мог бы и промолчать! В глазах почвоведов такой отрыв от земли носил совсем уже необратимый характер. Это было как полёт в космос первых кораблей-спутников. То есть со стартом, выводом на орбиту, расстыковкой с последней ступенью, но без права возвращения на родную планету. И напрасно Лима пыталась за меня заступиться. Напрасно она даже угрожала, что сейчас прочитает свои самые любимые стихи про то, как дождевые червяки роют землю, то есть глотают её и пропуская через свой организм-кишечник… Я не позволил ей этого сделать, сунул её под мышку, и мы уже уходили, когда нас догнал маленький седенький старичок-почвовед-отступник-лесовод. Он вынес графинчик на посошок и долго советовал нам быть самими собой несмотря ни на что.

– Не обижайтесь, молодой человек, не слушайте вы их! У них, стариков, здесь свои стариковские игры. Любят поиздеваться над нами, молодыми. – И старичок подмигнул. – Любят-любят! Я знаете, сам иногда почитываю фантастику хотя и от деревенской прозы не откажусь. Вот, знаете, если вы захотите соединить всё это вместе, я буду очень, очень рад. Я это с удовольствием почитаю.

Потом мне стало обидно, что меня так бессовестно разыграли. Я даже обижался на Лиму, которая подыгрывала своим почвоведам. А вот Лёша, когда я ему об этом рассказал, ужасно громко захохотал.

– Ну, ты влип, фантаст-почвенник! – хохотал Лёша, услышав эту историю. – Ну, ты попал! Ну, ты всё! Назвался груздем, пиши пропало! Только псевдоним возьми позвучнее. С иностранщинкой. Или нет! Поменяй «ский» на «скер». Харитонченковскер! Классссс!

Меня тогда удивила его такая чрезмерно громкая реакция. «Назвался груздем, пиши пропало!» Чушь. С другой стороны, я тогда не знал, что он так обращался к себе. Я думал, что это снова как-либо завязано на его женщин, на Рыбку.