Царь горы

Он читал ей свои любимые стихи Соловьёва:

– Смерть и Время царят на земле, —
Ты владыками их не зови;
Всё, кружась, исчезает во мгле,
Искромётно лишь солнце любви…

Он и сам стал выдавать одно стихотворение за другим, одно лучше другого. Наконец-то они хлынули из него, как кровь горлом…

По литературному закону умолчания автор может одним предложением раскрыть события целого года, а то и нескольких лет. Этот закон справедлив, ибо взят из самой жизни, где бывают такие судьбоносные дни, которые направляют все дальнейшие поступки человека. Именно их, а не череду серых будней хранит в себе память.

Встреча с Майей определила течение жизни Борисова на несколько лет вперёд.

В день, когда ему надо было уезжать, Майя простилась с ним без особых эмоций, хотя в щёчку себя поцеловать позволила, но номер телефона, даже рабочего, не дала.

«Ну, и ладно, – рассердился на неё Борисов. – Как-то жил без тебя и теперь проживу. Не срослось – значит, не судьба!»

Они с Царедворцевым вернулись в Москву. Но уже через неделю Борисов «задурил не на шутку» и в первые же выходные рванул в Минск, зная, что Майя ещё должна быть в Доме отдыха.

Это свидание, как и все предшествующие, прошло столь же целомудренно, но не бесполезно. Когда Борисов, как гром среди ясного неба, возник перед ней, в глазах у Майи что-то дрогнуло. И хотя она продолжала держать его на «пионерском расстоянии», но рабочий телефон в записную книжку Борисова своей рукой вписала и разрешила звонить, только изредка и в обеденный перерыв.

Два следующих года он, едва представлялась возможность, приезжал в Минск, чтобы только увидеть предмет своего обожания, прочитать новые стихи, посвящённые ей, и проститься до следующего раза…

Однажды Майя согласилась приехать в Москву, как она выразилась, на «экскурсию». Борисов снял для неё номер в гостинице на Воробьёвых горах и подготовил целую программу, включающую посещение Третьяковки, выставочного зала художника Шилова и могилы Высоцкого на Ваганьковском кладбище. Борисов запомнил, как Майя цитировала строчки: «Я дышу, и значит, я люблю…» и захотел сделать ей сюрприз.

«Гвоздём» программы стал поход в «Ленком» на «Юнону и Авось» с Караченцовым в главной роли. На самый популярный спектакль года купить билеты было невозможно. Как всегда, выручил Царедворцев: где-то раздобыл две контрамарки. И Борисов с Майей пошли в театр.

Потрясённый Борисов смотрел историю любви камергера русского двора Николая Резанова и испанки Марии Концепсьон Аргуэльо, затаив дыхание. Караченцов пел: «Я тебя никогда не увижу, Я тебя никогда не забуду…» Слёзы непроизвольно текли у Борисова по щекам, и Майя тоже плакала, стиснув ему руку…

А вечером, после спектакля, на квартире Царедворцева, которую тот благородно им уступил, уехав к знакомым, случилось то, что должно было случиться, и всё стало ещё более запутанным.

Теперь Борисов хотел Майю всю – без остатка. И навсегда!

– Разводись! – сверкая глазами, потребовал он. – Скоро у меня выпуск, и я смогу забрать тебя…

– Куда? – удивилась она.

– Да куда хочешь… После академии я смогу выбрать любой крупный город… Военных училищ в райцентрах не бывает…

– А Никита?..

– А что Никита? Я буду ему хорошим отцом.

Майя сказала, как отрезала:

– У него уже есть отец!

Борисов рассвирепел:

– Мне что, застрелить твоего мужа, чтобы ты была со мной? Вот пойду к нему и всё о нас расскажу! Или на дверях твоей квартиры напишу, что люблю тебя!

Майя вцепилась ему в руку, как рассерженная кошка:

– Не смей! Я пока не готова! Я сама всё расскажу, когда время придёт!

Но логика намерений и логика поступков не всегда совпадают.

Она мужу ничего не рассказала, и Борисов, как ни собирался, а на решительный разговор с Гришей не пошёл, боясь, что Майя этого ему не простит. И ситуация оставалась патовой, то есть ни взад, ни вперёд.

Майя продолжала с ним встречаться втайне от мужа. Борисов понимал, что похож на вора, влезшего в чужой дом, что нельзя разрушать семью, что на несчастье другого своего счастья не построишь, но ничего не мог с собой поделать… Как будто магнитом влекла его к себе эта женщина, одновременно дарившая ему вдохновение и иссушавшая душу ощущением неправедности творимого ими, необходимостью прятать свои чувства, потворствовать предательству и невозможностью быть вместе.

Страсть к Майе была сродни наваждению. Он жил, как заколдованный, в каком-то тумане, и многие события в его жизни в этот период прошли как будто по касательной. Даже самые трагические…

От инфаркта умер отец Борисова – Павел Андреевич, а следом за ним, буквально через полгода, мама – Татьяна Петровна.

Разбирая после похорон документы, Борисов наткнулся на связку миниатюрных календарей с видами Челябинска. Это были календари разных лет, и на каждом красным цветом были обведены самые обычные дни.

«Зачем мама помечала их?» – он стал вспоминать и вспомнил, что как раз в это время гостил у родителей.

У Борисова сжалось сердце. Приезжая к ним, он всё куда-то торопился, бежал к одноклассникам, спешил поскорее уехать назад, ссылаясь на неотложные дела, а перед расставанием совал матери и отцу деньги, как будто откупался от них…

Татьяна Петровна во время одной из последних встреч призналась ему:

– Я ведь стала в церковь ходить, Витюша. О тебе, сыночек, молюсь… Какой-то ты у меня неприкаянный… И с Симой не пожилось, и сейчас один маешься…

Борисов смотрел на материнские календари и чувствовал себя неблагодарным эгоистом: он-то в своём карманном календарике красными кружками обводил дни, когда встречался с Майей…

«Так больше продолжаться не может! – решил он. – Надо или рвать с ней бесповоротно, или окончательно забирать к себе!»

4

«То, что падает, надо подтолкнуть», – говорил Заратустра. Но не каждому под силу подтолкнуть к разрыву отношения с тем, кого любишь.

Расставание Борисова с Майей тянулось долго и мучительно. Совсем не так, как с Серафимой. Развод с ней можно было сравнить с удалением молочного зуба, который и так уже шатался. Оставалось только привязать к нему ниточку, а другой её конец прикрепить к дверной ручке. Дёрнул – и зуба как не бывало! Немножко больно, маленькая капля крови на ватке…

Майю он вырывал из своей жизни, как будто удалял зуб мудрости, вросший в челюсть четырьмя разлапистыми корнями.

Однажды в гарнизонной поликлинике старенький щуплый стоматолог Юрий Абрамович Лёвин, упираясь в грудь Борисова коленом, пытался удалить воспалившийся зуб-чудовище и не смог. Вконец измучив Борисова, он направил его в областную клинику, к своему знакомому врачу с мрачной фамилией Убийвовк. Могучий, как средневековый палач, Убийвовк своими ручищами, поросшими густыми рыжими волосами, при помощи щипцов, скальпеля, молоточка и долота всё же избавил Борисова от больного зуба, разворотив при этом полчелюсти… Рана долго не заживала, всю щёку «разбарабанило», и Борисову пришлось ещё не раз посещать зубоврачебный кабинет, пока последствия удаления зуба мудрости не были преодолены.

Так вот и с Майей. Несмотря на свой зарок – разобраться с этими измотавшими его отношениями, Борисов никак не мог ни расстаться с нею, ни увести её от мужа.

Их свидания, телефонные звонки и письма до востребования на главпочтамт продолжались. Вопреки здравому смыслу и укорам совести, Майя не бросала Гришу, Борисов не мог её забыть.

Времена стояли смутные и тревожные, под стать их отношениям.

Страна, взбудораженная гласностью и обещаниями «сытого и счастливого завтра», бурлила всё сильнее. Начались центробежные процессы в республиках Прибалтики и Закавказья. Дело дошло до «сапёрных лопаток» в Тбилиси и противостояния армейского спецназа с националистами у телецентра в Вильнюсе. Экономика всё больше пробуксовывала, полки в магазинах пустели, в большинстве городов продукты и водка отпускались по талонам. Зато в СССР появилась новая плеяда богатеев. Из тени вышли «цеховики», ставшие новоявленными кооператорами и оптовиками, и «крышующие» их группировки из числа бывших спортсменов и уголовников.

У известных режиссёров и актёров появилась мода сжигать свои партбилеты на Красной площади перед телекамерами. В «Огоньке» и центральных газетах одна за другой стали появляться разоблачительные статьи о партийных коррупционерах, живущих не по социалистическим принципам, о генералах, эксплуатирующих солдатский труд на строительстве своих роскошных подмосковных дач, о неуставных взаимоотношениях солдат в армии, о дураках-офицерах – лодырях, пьяницах и бабниках… Ходить в военной форме по вечерней Москве стало небезопасно, можно было получить тумаков от сограждан, которым глашатаи «гласности» внушили, что «дармоеды и нахлебники в погонах» объедают советский народ.