Пастырь
И от этих мыслей все в жизни влюбленного окрашивалось тысячью чудесных красок. Все предметы, все проявления природы наполнялись тайным значением, все перед ним расстилалось, зовя, завлекая, лаская. И воспламененное сердце его взывало о близости с любимой. Но проходили дни, и он не мог встретить ее, не мог излить своих ласк. Улыбающаяся душа тщетно звала душу друга, властно требовала: «Хочу быть с нею, хочу слиться с ней воедино!»
И этот непрестанный зов превратился скоро в неукротимую страсть, сметающую все преграды.
– Как ее увидеть, когда, где? – в сотый раз повторял про себя Онисе. Но Маквала заперлась в своем доме, даже за водой не ходила.
Онисе не допускал мысли, что она избегает его, и долгая разлука только сильней раздувала огонь любви в его сердце.
На первых порах Онисе еще понимал, что нельзя итти прямо в дом к Маквале, – это может набросить тень на ее честь. Но страсть опрокинула все доводы рассудка: «Увидеть ее! Ласкать, прижимать к груди, говорить ей слова любви, где, когда – не все ли равно! Ведь она моя, не все ли равно, где увижусь с ней!» – твердил он, как одержимый.
Онисе схватил ружье и выскочил во двор.
Луна только что поднялась из-за гребня горы и еще наполовину пряталась в облаках. Светила, ее верные спутники, почувствовали восшествие любимой и нежно зарозовели, греясь в ее лучах. Тихий ветерок осторожно шелестел средь горных цветов, подхватывая их аромат и наполняя им воздух. Река здесь замедляла свой ход, сменяла бурный гром на ласковый рокот. Волны, украдкой накатываясь на берег, мягко отталкивались от скал, и с мелких камней, прощаясь с ними, с игривым журчанием стекали капельки влаги.
Мохевец глубоко вздохнул. Чистый, благоуханный воздух влился в его грудь, и сердце забилось еще сладостней. Он снял шапку, подставил лоб прохладному ветру. Вся кровь его клокотала. Ускорив шаги, он пошел к дому Гелы.
Было поздно. После трудового дня успокоилась, заснула деревня. Онисе шел на цыпочках, осторожно ступая. Шел, прерывисто и часто дыша, с колотящимся сердцем. Он приближался к дому на окраине села, к тому месту, вокруг которого столько дней кружились его мысли и чувства, к месту, которое представлялось ему недоступной святыней. Глаза его горели, щеки пылали. Перед навесом он остановился, чтобы перевести дух. Собравшись с силами, подкрался к оконцу, заглянул в него. В комнате было темно. Только в очаге под золой, сверкая, тлел уголек. Долго всматривался Онисе, но ничего не мог разглядеть. Наконец он поднял камешек и кинул eгo прямо в очаг. Из-под золы рассыпались искры и скупо осветили небольшое пространство вокруг. У самого очагa стояла одинокая постель, на которой кто-то крепко спал. Онисе отошел от оконца, нащупал дверь и стал осторожно возиться с засовом. Как видно, треугольный камень был вдвинут прочно, – засов не поддавался. Вдруг что-то громко звякнуло, камень попал прямо во втулку для засова и еще больше укрепил его.
Шум разбудил Маквалу, она испуганно прислушалась. Но все было тихо. «Кошка проклятая возится…» – решила она и снова заснула.
Наконец Онисе добился своего. Он просунул руку между рамой и дверью и вытащил засов. Маквала проснулась.
– Кто там? – спросила она и быстро накинула платье.
– Тсс! Тише! Не шуми! – ответил голос из темноты. Женщина задрожала, – она узнала голос Онисе, – но не растерялась.
– Хорош, видно, что пришел в такую пору. Не забывайся, смотри, не то не сдобровать тебе! – громко сказала она.
– Молчи, Маквала… – чуть слышно прошептал Онисе. Он запер за собой дверь на засов.
– Боже мой! Не знаешь ты жалости! – голос его задрожал. Он отошел от двери.
Столько было страдания и мольбы в этих словах, такая жалоба слышалась в них, что сердце женщины смягчилось и она ничего не ответила.
Онисе достал из поясной сумки длинную тонкую восковую свечу, свернутую колечком, нащупал головку с фитильком, вытянул, выгнул немного, поднес ее к тлеющим углям и зажег. Потом укрепил ее на вставленном в стену плоском камне и, скрестив руки на груди, устремил на Маквалу долгий, неподвижный взгляд.
Женщина подняла глаза, хотела что-то сказать, но промолчала, низко опустила голову и стала перебирать концы своих кос. Онисе стоял бледный и весь дрожал, будто ждал приговора.
– Зачем ты пришел, что случилось с тобой? – спросила наконец Маквала.
– Зачем я пришел, ты сама знаешь, а о том, что случилось со мной, могу тебе рассказать. – Онисе вздохнул. – Случилось то, что измучила ты меня, а помочь мне не хочешь!..
– Но чем могу я тебе помочь, чего тебе надо от меня?
– Истаял, иссох я, женщина! А ты все молчишь!.. Скажи мне, что ты надумала сделать со мной? Скажи, умоляю тебя!
– Милый ты мой! – порывисто воскликнула женщина, протянув руки к Онисе, но сразу же опомнилась, совладала с собой и поникла.
– Говори же, говори! – взмолился Онисе и шагнул к ней.
Женщина остановила его движением руки.
– Стой! Что ты делаешь? Зачем ты пришел ночью!.. Почему покрыл позором мое имя?…
– Потому что я люблю тебя! – крикнул Онисе с таким жаром, что камень расплавился бы, услышав его.
– Что же мне делать, Онисе?… Ты любишь меня, но…
– Что «но»? – Онисе побледнел, холодный пот выступил у него на лице.
– Но… Я не люблю тебя!
– Что ты сказала? – медленно и тихо переспросил Онисе, и голос его оборвался.
Как удар грома, поразили горца слова Маквалы, пронзили его с головы до ног.
– Что ты сказала? – повторил он. – Ты не любишь меня? Зачем же ты целовала меня, зачем обнимала?… Для чего околдовывала, обещала счастье?…
– Жалела тебя…
– Жалела? – горько усмехнулся Онисе. – Уж не тогда ли ты жалела меня, когда сердце мое было оглушено до беспамятства, таяло, сгорало… Жалела и из жалости снова опалила огнем. Это и есть твоя жалость! Ах, Маквала! Вижу теперь, злая, коварная ты и не пощадишь…
– Зачем клянешь меня?… Богом и людьми отдана я другому и должна покориться…
– Лжешь!.. Не богом и не людьми ты отдана другому, а грубой силой, а ты ей подчинилась… Лучше бы тебе умереть. Сердце у тебя каменное!
Женщина чувствовала, что силы покидают ее. Душою и телом тянулась она к этому человеку, но знала, – близость с ним навлечет тысячи бед на ее голову, погубит их обоих. Она старалась быть твердой.
– Хорошо, Онисе мой!.. Называй меня, как хочешь, только уйди, оставь меня!
– Уйду, Маквала, уйду! Чего ты боишься? Счастье твое, что ты женщина, и я бессилен перед тобой. Но знай: если ты меня прогнала, одной из двух жизней конец! Жизни Гелы или моей. Пусть сбудется с нами, что суждено, лишь бы ты жила спокойно…
И Онисе, отвернувшись от нее, медленно пошел к двери.
Маквала застыла, как громом пораженная.
Она хотела отвести от него опасность, ради этого готова была пожертвовать собой, своей любовью, и вдруг увидела, что свершилось обратное: желая спасти любимого, она погубила его.
– Онисе! – кинулась она к нему. Онисе уже взялся за дверной засов.
Столько страсти и отчаянья было в ее зове, что Онисе вздрогнул и медленно обернулся. Оба молчали.
– Что тебе надо? – тихо спросил он. – Ты мне сказала, что не любишь меня, – всадила мне в сердце горячую пулю… Думаешь, что одной мало для меня…
И он резко повернулся к ней всей грудью.
– На, убей меня, не медли, не мучай!.. Убей меня, и конец всему! – взмолился он.
Маквала низко опустила голову.
– Нет, – прошептала она. – Я не хочу тебе зла… Нет, богом клянусь!.. Но уходи, уходи! – Она махнула рукой.
Онисе подошел к ней.
– Любимая! Зачем ты пытаешь меня?… Так кошка с мышью играет: поймает ее, задушит, наиграется вдоволь и выбросит вон. А ты? Ни убить, ни отпустить меня не хочешь… Хоть бы ты бога побоялась… Будь ты мужчиной – сумел бы тебе отомстить!
– Онисе мой! Видит бог, как я жалею тебя за твои страдания…
Лицо Онисе посветлело.
– Ты жалеешь меня? – воскликнул он.
– Жалею, Онисе, так жалею, что жизнь свою готова отдать за тебя…
– Зачем же ты ранишь меня прямо в сердце, зачем опаляешь меня огнем?
– Будь я теперь девушкой, пусть бы небо обрушилось на меня, если б я не тебя назвала своим мужем, если б помыслила о другом! Но что же мне делать? Я не могу снова восстать против теми, снова стать посмешищем для всех!.. Ступай, Онисе, живи спокойно… Молод ты еще, – тебе что, счастливый! Разве какая девушка откажет тебе? В горах столько цветов, сорви любой из них! Будь спокоен, и я буду спокойна и счастлива счастьем твоим!
– И ради этого ты вернула меня? – усмехнулся горец. – Может, боишься, что мужа твоего убью?
– Я за тебя боюсь, милый!
– Тогда уйдем, бежим! – горячо воскликнул Онисе.
– Нет, Онисе, не надо говорить об этом. Стыдно мне…
– Змея, змея ты ядовитая! – отшатнулся Онисе. – Голову бы тебе размозжить!..
И Онисе стиснул рукоять кинжала, кровь прилила к лицу, глаза метали искры. Но это длилось одно мгновенье. Он схватился за горло, впился в него рукой.
– Нет, не тебя, не тебя… – прохрипел он. – Ты не виновата! Судьба отдала тебя другому, и пусть меня убьет его же рука! Прощай, Маквала! Будь счастлива!
И он, шатаясь, вышел за дверь.
Маквала упала, как подкошенная. Когда она пришла в себя, в комнате было пусто. Ночной мрак окутывал и душил слабое пламя свечи.
7
Шли дни. Маквала жила, как в тягостном забытьи. Она сама не могла понять, чего она ждет, на что ей решиться, чего желать. Как-то утром она с особенной силой почувствовала свое горе. Трудно стало дышать, сердце колотилось учащенно, мысль замерла, и всю ее охватило какое-то странное ощущение; тело отказывалось ей служить, ноги ее ослабели, глаза потухли, взгляд безжизненно приковался к одной точке. Обессиленная, источенная внутренним недугом, стояла она неподвижно, как изваянная из камня.
Вдруг шум в ушах, полнозвучный, как шум реки, потряс и оглушил ее. В глазах потемнело. Горечь воспоминания залила сердце сладкой тоской. Она глубоко вздохнула, словно пробудясь от долгого сна, чувство жизни возвращалось к ней.
– Погибла я?! – воскликнула она. – Нет, пусть я умру, но Онисе должен жить! – И, одержимая одной мыслью, она кинулась вон из дома, туда, где надеялась найти Онисе.
Она бежала, не чувствуя усталости. Лицо ее пылало, платок соскользнул с головы, волосы развевались по ветру.
– Разве может умереть Онисе? Я не могу жить без него! – время от времени восклицала она.
Сила долго сдерживаемой страсти овладела ее душой, тщетны были все ее старания не поддаваться этой страсти. И теперь, когда она почувствовала, что может навеки потерять Онисе, ее окаменевшее сердце затрепетало, она потеряла голову и всецело отдалась своему всепоглощающему чувству. Теперь она могла крикнуть всему свету: «Я ищу Онисе, я хочу быть с ним, я не стыжусь этого, потому что люблю его, люблю больше чести своей!»
Она готова была отдать свою жизнь, лишь бы только раз, еще один раз взглянуть ему в лицо, сказать ему: «Ты – моя жизнь» и потом умереть. Она не замечала ничего вокруг и все бежала, бежала.
Какой-то пастух увидел бегущую женщину.
«Несчастная! Верно, помешалась!» – подумал он. – «Надо ее поймать, а то бросится со скалы, погибнет!»
И он спрятался за камень. Женщина приближалась.
– О!.. Кажется, Маквала! – воскликнул он. – Ей-богу, так и есть! Что с ней?
Он вышел ей навстречу из своего укрытия.
– Маквала, Маквала! Что с тобой, бедняжка? – окликнул он ее.
Она ничего не слышала, не замечала.
Пастух подбежал к ней, ухватился за развевающийся подол ее платья.
– Да что с тобой, женщина? – крикнул он.
Маквала вскрикнула от неожиданности. Потом бросилась. пастуху на шею.
– Бежиа, Бежиа! Скажи мне, бога ради, где он?
– Кто? – удивленно спросил Бежиа.
– Да он, он! Он ведь сюда ушел, в эту сторону. Ты должен был его видеть… Скажи мне, умоляю тебя… – задыхаясь, расспрашивала женщина удивленного пастуха.
– Да скажи ты толком, кого ищешь! Не понимаю я! – рассердился пастух.
– Онисе ищу я, Онисе!.. Он сюда пошел…
– А!.. Вашего сотоварища?
– Да, да, Бежиа! Скажи, куда он пошел?
– Ну, видел я его! – степенно ответил Бежиа, удивляясь, что женщина так настойчиво ищет чужого мужчину. – Он шел в горы, к стадам. Да такой веселый, словно со свадьбы возвращался.
Женщина вдруг замерла, очнулась, точно ее облили холодной водой.
– Веселый, ты говоришь? – спросила она упавшим голосом.
– Ну да, веселый! А отчего ему не быть веселым, он ведь жениться собрался.
– Жениться?
– Да, жениться хочет!
Маквала молчала. Лицо ее то вспыхивало, то погасало. Вдруг гнев сверкнул в ее глазах.
– Лжешь ты, лжешь! Богом клянусь, лжешь! Пастух не ожидал такого нападения и смешался.
– Зачем сердишься? Я правду говорю, да поможет мне благодать Пиримзе.
– Кто тебе говорил об этом? Кто? – не унималась Маквала.
– Сам сказал… Такая, говорит, красивая, что звезды с неба срывает!
У женщины пересохло в горле, мертвенная бледность разлилась по лицу.
– Сам тебе сказал? – глухо повторила она и натянула платок на распустившиеся волосы.
– Да, сам… А что?
– Нет, так, ничего! – Маквала поправила платок и отвернулась от пастуха, чтобы скрыть две жемчужины, скатившиеся из ее глаз.
– Дай ему бог! – добавила она. – Ему давно жениться пора, человек зажиточный, может семью прокормить!.. – и она, повернувшись, пошла домой.
– Маквала! – остановил ее Бежиа.
– Ну, что тебе? – раздраженно спросила она. Дорого бы дала она за то, чтобы остаться одной, избавиться от назойливых вопросов Бежиа.
– Скажи мне, бога ради, что стряслось давеча с тобой?
– А что? – хмуро спросила Маквала.
– Я так, просто спросил.
– Какое тебе дело до меня! – прикрикнула она на пастуха. – Почему ты ушел от стада?
– Припасы у нас кончились, есть нечего.
– А почему вовремя не прислали, кто виноват?
– Откуда мне знать? Старший говорил, что сами доставят нам припасы, а мы не могли оторваться от дойки овец.
– Как я могла доставить, если я в доме одна, да и лошадь в горы угнали. Даже зерно не смолото, – озабоченно вздохнула Маквала. – Возвращайся теперь в горы и коня приведи. А я тем временем схожу на мельницу и завтра хлебов напеку.
– Ладно, – сказал пастух и зашагал по дороге.
– Постой, – окликнула его Маквала, – пойдем ко мне, я тебя накормлю.
– Нет, не хочу я есть.
– Почему отказываешься? – участливо спросила Маквала и, чтобы загладить свою давешнюю строгость, стала настойчиво и ласково приглашать пастуха. – Ты не обернешься до рассвета, проголодаешься! А кстати поможешь мне зерно на мельницу отнести.
Пастух согласился. Они дошли до дома. Трудно было Маквале приниматься сейчас за обычную работу, но для горских женщин ничего нет важней их обязанностей по дому, и она с опечаленным сердцем стала торопливо готовить зерно для помола.
Нелегко давалось ей каждое движение совком, но она мужественно продолжала свое дело, и скоро мешок был наполнен зерном. Зерно отнесли на мельницу, и Маквала осталась там дожидаться помола.
А пастух, попрощавшись с ней, пошел в горы, где паслись табуны. Надвинулась ночь, кутая землю в черный покров. Снизу, из ущелья, медленно крался туман, радуясь тому, что погасло солнце, и как бы пробираясь украдкой к своей возлюбленной, а богатыри-утесы, гордо закинув головы, ждали счастья в таинственной тишине.
Трудно приходилось Онисе. Он решил расстаться с Маквалой навсегда, вырвать из сердца ее образ, а если не сможет, – умереть самому. С этим решением вышел он из села, и ему сперва как будто даже стало легко. Он удивлялся, как быстро овладел он собой, как скоро стал забывать чарующий взгляд Маквалы.
Как-то сидел он среди пастухов за ужином. Все кругом шутили, смеялись, только один Онисе был, как всегда, сосредоточен и молчалив.
Вдруг в сумерках раздались звуки пандури. Кто-то приближался к ним, перебирая струны и грустно напевая. Неизвестный пел о том, как однажды охотник пошел охотиться на туров. Он поскользнулся и упал со скалы, но зацепился за уступ оборами чувяков и повис над пропастью. Он попросил своего верного друга, собаку, рассказать о его беде одной только женщине, возлюбленной его. Собака не доверяла возлюбленной; не ей одной принесла она скорбную весть, но также и матери юноши.
Возлюбленная сказала: «Чтоб его глаза провалились, не подымался бы в горы, если не умеет ходить». А мать взвалила на спину тюфяк, оповестила деревню о том, в какую беду попал ее сын, и поспешила к нему. Из села пошли люди на помощь, была среди них и возлюбленная охотника. Рядом с ней, ломаясь и кривляясь, выступал богато разряженный юноша, девушка часто поглядывала на него, играя глазами. Вот подошли они к месту беды, и нечто страшное предстало их глазам. Мать разостлала тюфяк под скалой, чтоб облегчить падение сыну, спасти его. Подбежала девушка, сняла с головы шелковый платок и закричала: «Эй ты, трус, чего испугался? Ты только двинься, шевельнись сильнее, оборвутся оборы и полетишь ты вниз. А я раскину свой платок и поддержу тебя, чтобы ты не разбился». Поверил охотник словам возлюбленной, сорвался с высоты и разбился насмерть. Мать, прощаясь с сыном, испустила дух. А возлюбленная охотника, медленно удаляясь, шла по гребню холма под руку с пестро разряженным юношей.
Игравший на пандури окончил песню, подошел к пастухам, поздоровался с ними. Его заслушались и потому не сразу ответили на приветствие.
– Преданнее матери никого нет на свете, ей-богу! – воскликнул кто-то из сидящих, и снова завязалась беседа.
Один Онисе был по-прежнему мрачно-задумчив. Глубоко запали ему в сердце слова песни. Все ушли, а он все сидел неподвижно. В душе его копилась печаль, кругом царила скорбная тишина.
– Изменила, значит! – тихо проговорил он, – верно, и мне изменяет!.. За что? Разве другой может полюбить ее так, как я ее люблю? Нет, клянусь богом, нет! – воскликнул он и две скупые слезы обожгли его щеки.
Онисе нащупал рукой ружье, поднялся с места и с той поры не возвращался больше на стоянку пастухов.
Редко встречаясь с людьми, он одиноко бродил по горам.
8
Скитаясь в горах, он одичал, стал сторониться людей, чуждаться себе подобных. Все мысли его, все представления, рожденные его взволнованным воображением, каждый его вздох – весь этот трепетный душевный мир принадлежал Маквале и был так сладостен для мохевца, что не мог он позволить чужому взору заглянуть в этот мир. Воя жизнь Онисе была отдана ей, и он, как скупец, тайком от всех, для себя одного благоговейно приоткрывал ларь своих сокровищ, один, без свидетелей, восторженно перебирал свои богатства.
Каждый раз, когда овладевала им тоска по Маквале, перед ним возникал ее образ, который он мысленно ласкал. Он взбирался на вершины гор и подолгу глядел оттуда на дальние горы, грозные или нежно-влекущие, глядел с неотступным вниманием, словно изучал в них каждую линию, каждый изгиб. И снова образ Маквалы вставал перед его мысленным взором – ангельски-добрый, когда сам он был добр, искушающе-злой, когда сам он был зол и жесток.
Песня пандуриста оставила глубокий след в его душе, тяжелым камнем легла ему на сердце. Его одолевала мысль: «А что, если она изменяет и мужу, и мне?» И груз этой мысли был для него слишком велик. Он сгибался под ним, силы покидали его, наступал распад всего его существа, и тогда он бывал жалок. Как змея, обвивалась вокруг него тайная эта мысль, точила его, вгрызалась в сердце, сосала кровь.
Но даже и эта титаническая борьба не могла его сломить, и, сбросив с плеч минутную слабость, он снова выпрямлялся, гордо закидывал голову и бросал вызов жизни: «Люблю Маквалу, и она будет моей!» Неодолимая страсть дышала в его словах. Чувствовалось, что нет преград для этой силы, и только одна смерть способна уничтожить ее.
Однажды Онисе был особенно мрачен. Вся жизнь представлялась ему холодной, тесной могилой. Железным обручем стянула его сердце тоска, стянула с такой силой, что даже стон не мог вырваться из его груди. Разум мутился, в глазах темнело, горько кривился пересохший рот, ноги его подкосились. Он опустился на землю, чтобы дать отдых своему обессиленному телу. В глазах блуждала дрема, и он смежил веки. Сон вился над ним, но не мог покорить его, и он долго боролся с изнуряющим полузабытьем. Голова кружилась. Он попытался привстать, но вдруг упал, как подкошенный; сон сразил его наконец; измученное тело потребовало восстановления сил.
Он спал с утра до полудня крепким сном, ни разу не шелохнулся. Но лицо спящего дышало жизнью: брови хмурились, на лоб набегала тень. Сон стал глубже, и постепенно покой разлился по лицу, морщины разошлись, грудь задышала ровней. Легкая улыбка скользила по губам, лицо осветилось радостью. Онисе рассмеялся во сне и проснулся. Долго не открывал он глаз, чтобы продлить счастье, подаренное ему сновиденьем. Наконец он приподнялся, провел рукой по лбу.
– Проклятие! Не смог выспаться! – вздохнул он и спустился к роднику. Он освежил лицо холодной струей, утерся полой чохи, пригладил волосы мокрой рукой и присел тут же на камень.
Долго предавался он своим печальным мыслям. Потом тихо запел:
«Что, гора, ты в туманы закуталась?На пути молодецком не стой!..Иль за гребнем твоим мою милуюОбнимает чужой?…»И вдруг глаза его загорелись мрачным огнем.
– Обнимает чужой?! – воскликнул он и вскочил.
Щеки его пылали, спокойное лицо стало грозным, метало молнии.
– Нет, богом клянусь, Маквала! Если не мне, так и другим ты не достанешься!.. Я люблю тебя, и ты моя навеки!..
«Лучше слов, что я придумал,Не придумал человек!Лучше умереть однажды,Чем терзаться целый век!..»– Да, лучше, лучше умереть однажды, так лучше! – воскликнул он и стал спускаться с горы.
Онисе шел твердой, стремительной поступью, пот катился градом по его лицу.
Огибая выступ скалы, он вдруг столкнулся с быстро шедшим человеком.
– Здорово, Онисе! – воскликнул встречный. Онисе смешался.
– Бежиа, ты? – остановился он, в душе проклиная эту встречу.
– Куда путь держишь? – спросил с любопытством Бежиа.
– Никуда. Соскучился, решил на охоту пойти.
– О-о! – удивился Бежиа. – Турья голова тебе, турья голова! – приветствовал он Онисе обычным приветствием охотников. – Дай бог тебе удачи!
Онисе смущал его испытующий, недоверчивый взгляд.
– А зачем ты вниз идешь? – не выдержав, спросил пастух.
– Хочу поохотиться по ту сторону гор.
– А почему? Разве здесь не лучше?
– Нет, здесь пастухов много и зверь напуган.
– Ну, дай тебе… Задержал я тебя!..
– Нет, что ты?… Ты парень удачливый, у тебя счастливый глаз, ты не сглазишь.
– Дай тебе бог удачи! А скажи, пожалуйста, талисман – железное кольцо, выкованное в безмолвии, – у тебя есть?
– А зачем мне оно?
– Как зачем? Ты, значит, не знаешь ничего? Вот я тебе сейчас расскажу, как это бывает… Встанет кузнец в страстную пятницу, не вымолвит ни слова, ни куска в рот не возьмет, ни глотка не выпьет, и так, натощак, не произнеся ни звука, раздует горн и скует кольцо железное и всякого, кто будет носить то кольцо, оградит оно от зла и от глаза дурного.
Онисе нетерпеливо ждал окончания рассказа, слышанного им тысячи раз.
– До свидания, Бежиа! – стал он торопливо прощаться.
– Ты что, друг, разве спешишь? Посидим, отдохнем немного.
– Некогда, опаздываю.
– Ну, давай отдохнем!
– Где ты был, что так устал?
– А вот присядем, тогда расскажу. Они сели на камень у края дороги.
– Еще до рассвета пришлось мне гонять коз проклятых, разбрелись они… Как только вернулся, меня послали в деревню за хлебом, мы без куска хлеба остались; когда спустился вниз, оказалось, что лошадь отправили пастись в горы. Теперь иду за лошадью.
Онисе насторожился. Ведь Бежиа работает пастухом у Гелы, значит, он был у Маквалы, видел ее. О, теперь Онисе готов был до полуночи не расставаться с ним! Бежиа видел Маквалу, стоял рядом с нею, теперь эта нежданная беседа с пастухом показалась ему бесценным подарком.
«Только, что за проклятье! – думал Онисе. – Ни разу не упомянет о ней!»
Бежиа, как нарочно, ни словом не обмолвился о Маквале. Он тарахтел без умолку, как неисправный мельничный жернов, вертел языком безостановочно, но ни одного зернышка для жадного слуха Онисе!
– Бедняга, как намучили тебя! – сказал наконец Онисе.
– Да уж, где нам, крестьянам, отдыхать, да еще батракам! Пришел я домой уставший, хотел отдохнуть, а тут Маквала за конем послала, не смог я ей отказать, сразу же и пошел.
– Маквала? – наконец-то губы Онисе произнесли вслух священное имя. Кровь прилила к его лицу, он принялся кашлять, чтобы скрыть свое волнение.
– Да, Маквала… Что ни говори, а такой женщины нет в наших горах. Богом клянусь, ей отказать невозможно ни в чем.
– Ишь, как ты о ней говоришь! – неловко попытался пошутить Онисе, изо всех сил стараясь, чтобы голос его не дрожал.
