Семейная драма XVIII столетия. Дело Александры Воейковой
2-е. Находясь он под стражею при полку по столь важнейшему преступлению, но освободясь сам собою и, ночным временем, пришед в квартиру малороссианки маиорши Бурковской, дерзнул учинить над нею насилие, но по ея на то несогласию отмстил ей тогда ж тяжкими побоями, о чем она, Бурковская, в самое то время господину маиору конной гвардии Давыдову и в бывшую губернскую канцелярию произнесла прозьбы. Однако я в сем случае слезным моим убеждением и прошением как господина маиора Давыдова, так и обиженную к прощению ему той винности преклонила.
3-е. Когда уже муж мой был разжалован в армейския солдаты, то и тогда еще не воздержался он от продерзости своей, учиня против власти родителя своего новыя преступлении раззорением переславских деревень его, за что подал он, родитель его, в Военную коллегию на его в том, а равно и на жизнь его в опасных поступках прошение, изъясняя в нем, что он просит на него не яко на сына, но как на изверга рода человеческаго, по которому отца его прошению тою коллегиею и определено было сослать его в Сибирь в дальнейший гарнизон, но и от того несчастия, сколько я, любя его, столько ж и избавляя себя от сего пороку, чтоб не быть ссылошняго мужа женою (которой отец моим с ним детям), принуждена была к его помилованию преклонить его светлость князя Григория Александровича Потемкина, которой ради слез моих и из сожаления к тем малолетным нашим детям избавил его от того наказания с тем только, дабы не зделался отцу своему убийцею, чтоб быть ему при полку безотлучно, состоявшем тогда от Москвы за 1200 верст.
Сверх всех сих употребленных мною для спасения жизни его старания моим же попечением доставлено ему имение, ибо 4-е. Когда отец его за вышеписанныя и другия пред ним продерзости и пороки лишил было всего материнскаго имения разными переукреплениями на чужия имяна, но по поданному от меня ВАШЕГО ИМПЕРАТОРСКАГО ВЕЛИЧЕСТВА освященнейшей особе прошению, которое при ВЫСОЧАЙШЕМ ВАШЕГО ВЕЛИЧЕСТВА повелении в 1776-м году отослано к его сиятельству князь Александру Алексеевичу Вяземскому, по которому ВСЕМИЛОСТИВЕЙШЕМУ повелению наконец и уничтожен к переукреплению зделанной вексель в 30 000 ру[блей], а с накопившимися процентами едва не во 100 000 ру[блей], и описное по нем материнское имение доставлено ему, мужу моему, во владение, и 5-е. По смерти отца его, а в небытность мужа моего тогда в Москве, когда не стало родителя его, захвачено было мачихою его все движимое имение и деньги, в векселях состоящия, но моим же старанием возвращено ему от ней 50 000 ру[блей], которыми и заплатил 40 000 по фальшиво сочиненному и данному купцу Деклеру в 15 000 от него векселю, а наконец 6-е. Получил отставку с чином капитана столь милостиво, как небывалой в штрафах и наказаниях, и остался спокойным имения владельцем.
И за все сии мои старания клятвенно обещался он, муж мой, и быть мне благодарным напредьнаишее время, исправиться в своих пороках, а мне доставить спокойную жизнь. Но сия его клятва, а моя во исправлении его надежда вскоре к тому исчезли, ибо он, получа в имении своем полную власть, все прежния беды и крайность состояния своего забывши и как бы никогда с ним того не произходило, и клятву переменил. Любовь же и заслуги к нему мои так из совести своей удалил, что уже говорит ныне, бутто бы никакого моего старания об нем не имела, и он мне ничем за то не должен. И я столько была несчастлива, что, доставивши все ему благоденствие, нимало напредь успела в том, чтоб исправились чрез то его пороки: он паче прежняго, но наигоршее обратил[ся в] разврат и своеволие, впал в разорительную роскошь, пьянство, буянство, картежную игру и, ко всякой дерзости будучи наклонным, а также и к неистовству, разрушая сими пороками дворянское достоинство, пределы благопристойности и союз супружества. Сии гнусныя его деянии почитал он всегдашним своим предметом, упражнением и должностию. Но сколь таковыя его деянии не были для меня несносны и сколь я ими не оскорблялася, однако все сносила терпеливо, подкрепляема тогда будучи, с другой стороны, тем спокойством, что он сколько-нибудь сохранил еще долгу благопристойности, жил со мною вместе, а не розно. Управление дому и деревень было во обще, дети наши состояли в единственном моем об них призрении и никакой крайности не терпели и достойное воспитание и содержание имели; имение было не продано и не заложено, и за всеми его роскошьми проживал одни только годовые доходы, коих, кроме всяких домовых припасов, простирались до 10 000 ру[блей]. А по сему самому, сколько сил моих было, старалась переносить столь терпеливо, что не только посторонния, ниже мои родные того, что я от него претерпевала, ведать не могли, хотя и знали, но некоторую часть. Все способы к тому употребляла, все ту несчастную жизнь мою, а его пороки сколько по любви к нему, столько же и для детей наших, таить и закрывать и его оправдывать и защищать пред обществом людей, дабы таковою огласкою вовсе не ростроить жизни нашей, ободряя себя надеждою возвращения его в порядочную жизнь в согласность с его летами.
Но сего мною ожидаемого и последнее спокойствие мое погасло, и вся жизнь наша растроилась в плачевнейшее и самобедственное мне и детям моим страдание сверх чаяния уже нашего. Еще горшая востала на меня и детей моих буря, новое постигло поражение, новая утеснила нас крайность и бедствие, когда оной муж мой свел новое знакомство и прелюбодейной союз со вдовою титулярною советницею княгинею Катериною Несвицкою, по отце Чагиных[26]. И сия та самая коварная женщина есть корень всех моих злополучий и источник гибели детей наших и нашего имения. Она, льстясь имением мужа моего, не устыдилась явным с ним своим прелюбодейством расторгнуть священный союз брака и, обольстив его по его легкомыслию и распутности, обманами своими подвергнула своей власти, от чего всего нашего благополучия и дети наши лишились, и вся спокойная жизнь наша ею, Несвицкою, от нас удалена, по-видимому, на всю жизнь нашу, так что муж мой по слепой своей к ней привязанности зделался мне существенным тираном: вместо достойнаго детям воспитания добровольно погубил их, вместо доставления им наследственнаго имения зделал их нищими и в угодность ей проматывает все свое имение для ея обогащения и для удовольствования ея прихотей, от чего получаемой с родительскаго имения доход до 10 000 ру[блей] в год стал уже весьма недостаточен; вся економия растроилась, запасы истощились, начали накопляться долги, а безмерныя роскоши от часу более возрастать.
Но сего еще мало: он к большему моему наказанию па научению тоя Несвицкой начал делать разныя мне наглости, ругательства, мучения и едва не повсядневно бил по щекам, по голове, волосы на голове драл, дацкою собакою травил[27] и плетей для сечения меня требовал, руку и ногу переломить мне угрожал, слугам и служанкам своим приказывал мною наругаться, а моих собственных жестокостию своею разогнал и все, что я имела, серебро и брилианты обобрал, а, перевезя меня из московскаго в загородной дом свой, содержал тамо пять месяцов под караулом людей своих, как невольницу, не позволяя отнюдь мне выезжать, ни ко мне никого не допущать, так что все то время и родную мою мать[28] видеть не могла, ниже проведать ей обо мне было невозможно. Сам же отошел от меня жительствовать в другую половину того же дома, приставил к ней денной и ночной людей своих караул, дабы меня во оную не впущать, чтоб я ведать не могла о накоплении его долгов и о истощении его имения ко оной Несвицкой. И так денно и ночно у ней пребывал и, что только возможно ему было, то всем меня во угождение ей огорчал и оскорблял, от чего я пришла в разныя жестокия болезни, такия, что на весь мой век лишилась здоровья своего.
И так час от часу более возрастала тогда мое несчастие, а его жестокость и тиранство, которая крайность и самогорчайшее мое состояние принудила меня тогда искать способов по утолению моих злоключениев посредством его родственников и свойственников, а имянно князя Гаврилу Петровича Гагарина, за которым в супружестве мужа моего двоюродная сестра, и покойного генерал-аншефа Якова Лукича Хитрово супругу Анну Алексеевну, ему же, мужу моему, по матери его двоюродную тетку[29]. И он, князь Гагарин, по тому моему прошению многократно ездил в дом к Анне Алексеевне яко на медиаторской нам суд и на общей с нею совет, чтобы лутче мне в таких обстоятельствах помочь и проговаривая мне тогда: как, де, муж твой есть развращенной и пороками своими гласной человек не только всему обществу, но и самой ВАШЕМУ ВЕЛИЧЕСТВУ по его важнейших преступлениям, то, де, должно тебе его вовсе бросить, а в разсуждении имения, дабы оное как есть все родовое, а не им самим благоприобретенное, сохранено было в пользу малолетных наших детей, ехать в Петербург и, сославшись во всем на них, родственников его, и на существо гнусных и законам противных его деяниев, как прежних, так и нынешних, просить ВАШЕ ВЕЛИЧЕСТВО, чтоб для пресечения лютовства его из ВСЕМАТЕРНЯГО к детям нашим милосердия движимое и недвижимое его имение повелеть бы заблаговремянно от него отобрать и отдать родственникам и свойственникам его в опеку. Детей же наших, поелику я, как небывалая в пороках, то [по] законам ВАШЕГО ВЕЛИЧЕСТВА имею в том пред ним, мужем моим, законное и неоспоримое преимущество, чтоб отдать их мне в материнское призрение – сыновей до совершенаго возраста, а дочерей до замужества, и повелеть из собираемых со онаго имения опекунам производить как мужу моему, так и мне з детьми по размотрению их пристойное содержание. Но я ему, Гагарину, во всем том его совете последовать отреклась, сказав, что я ни при каковой крайности и ни при каковых мужа моего ко мне жестокости розводу добровольного с ним зделать не могу и названием сим не только гнушаюся, но и страшуся, сожалея не только его, мужа моего, но и детей моих, коим он отец, и для того не хочу пред всем обществом обнаружить столь гнусныя мужа моего пороки, кои не только детям нашим, но и самой мне довольно соделают стыда и несчастия, а потому прошу его, Гагарина, в том только одном – подать нам руку помощи к спасению нашему, чтоб его, мужа моего, добропорядочно увещевать и чтоб советами его своими ввести в совесть и дать возчувствовать его развращенности и всеобщее наше несчастие, как мое, так и детей наших и собственное его, от чего, естли он не воздержит себя, то вечно мы погибнем. Каковое мое разположение и противу мужа моего тиранств терпение Анна Алексеевна, похваля, сказала ему, князю Гагарину, что оное мое намерение весьма порядочное. Если ж, де, он и после их того ему совету и увещания останется в прежних своих дебожах и в тиранстве противу меня, также и в незазорном с нею, Несвицкою, неистовстве, которая его коварством своим по его простоте и неосторожности интригами своими как слепова в петлю вогнала и порочному еще больше пороков и несчастия приумножила, единственно только для своей от него корысти в таковую его гибель довела, чтоб чрез то всю его имение обобрать ей себе, и он до такова дойдет мотовства по своей к ней ослепленной страсти, что не оставит ни единыя души себе и детям на пристанище и пропитание, в каком де случае, не допущая их до сего несчастия, должно им по родству помочь и воздержать его от того, не утруждая сею прозьбою ВАШЕГО ВЕЛИЧЕСТВА особу, а тоже, де, самое могут оне испросить от Правительствующаго Сената по силе ВЫСОЧАЙШАГО Учреждения о губерниях[30], на каковыя случаи зделаны ныне ВЫСОЧАЙШЕЕ узаконение к пресечению распутным людям мотовства, как есть, де, они ему госпожа генеральша Хитрово и он, князь Гагарин, ближайшие люди свойством. На что самое он, князь Гагарин, опорачивая мужа моего таковыя деянии, согласился и ему, мужу моему, о том объявили. Но муж мой, узная, какия приняты ими меры ко удержанию его распутнаго жития и мотовства, он, не хотя лишиться полновластия в ымении своем опекою, а также и от пороков своих отстать, но ко избавлению от того по наставлению княгини Несвицкой прибегнул он к тому ж князю Гагарину и столько в том предуспел, что нашел способ преклонить его уже к своему удовлетворению столь сильно, что ис покровителя моего зделался он, Гагарин, гонителем моим и тогда ж отступил от условия своего и обратился из одной чрезвычайности в другую: вместо обещаннаго мне защищения удостоверил уже его, мужа моего, в той безопасности, что он никогда опекою имения своего не лишится и что он будет первейший его протектор, и таковым удостоверением и наиболея поощрил мужа моего ко всякому страстей его стремлению и тем еще больше зделал разврат нашего союза, подав ему надежду и одобрение хуже прежняго себя вести, а меня гнать и ненавидеть.
И муж мой после самаго того не преминул еще более простирать свои гнусныя дебожи и ко всяким дерзостям себя направить, так что злея и жесточае предоставил мне нижеследующее наказание, а также обще с ним и Несвицкая княгиня не преставала меня гнать так много, что я не могу, АВГУСТЕЙШАЯ МОНАРХИНЯ, всех обид и мучений моих, причиняемых мне означенною Несвицкою, на сей бумаге объяснить, сколь ея ко мне ненависть, а к имению мужа моего жадность далеко простиралась, так что она наконец не устрашилась преклонить его, мужа моего, к такой важной дерзости, чтоб он и жизни моей меня лишил, уверив его по сущей его легковерности в безопасности сей, будто бы сие его убивство меня на их щет не отнесется. И, условившись, она, Несвицкая, с ним, мужем моим, зделать сие противу меня злодеяние под видом таким к их правости, будто бы таковой случай случиться мог в небытность мужа моего в Москве, а от пьянства и дерзости людей его, и так де он мог остаться в том яко невинными, а чрез то и от подлежащаго по законам за смерть наказания избавившись и, женяся на ней, Несвицкой, будут век свой проводить спокойно.
И в сем намерении своем оной муж мой прошлого 1785-го года августа 1-го поехал в тульскую свою деревню, простясь со мною при посторонних людях порядочно, зделав такой вид, будто бы дает мне прежнюю свободу, но вместо того я в надежде своей ошиблась. Он после того, заехав к реченной княгине Несвицкой, и оттуда по совету ея, Несвицкой, прислал к дворецкому своему письменное повеление на истребление моей жизни, почему все люди его, напившись допьяна, начали без всякаго от меня какого-либо поводу, но только чтоб свое намерение произвесть скоряе в действо, ругать меня и злословить и произвели сию их дерзость противу меня в саду. И один из них, стремяся ко мне с ножем, кричал, что он меня зарежет, но к щастию моему сей злодей по неминуемой в таковых случаях робости, а более от пьянства, бежавши за мною, падал. Я же между тем успела добежать к дому и в комнаты к детям нашим, куды вскоре потом и дворецкой мужа моего пришел в пьяном образе и объявил мне о том от мужа к нему письме, о котором я до тех пор никакого сведения не имела, сказав при том, что по оному приказано меня содержать под караулом, не допущая никого ко мне. В случае ж сопротивления моего дана ему власть и хуже со мною поступить, да еще де важныя есть противу меня приказы, но о том он мне не откроет. По которому от дворецкаго извету разумела я, что сие со мной злодеяние от людей мужа моего вышло не столько от их дерзости, а более по его к ним присланному письму. И, будучи великим объята страхом от престоящей мне смерти, принужденнаю нашлась спасать себя, воспользовавшись же их пьянством и, можно сказать, вырвавшись из их злодейских рук, выбежала из того загороднаго дому, кричав караул, и объявила тогда ж в съезжем дворе и в тоже самое время просила о защищении господина главнокомандующаго в Москве его сиятельства графа Якова Александровича Брюса, от которого московскому полицыимейстеру Годеню приказано было дворецкаго взять под стражу и в доме нашем при собрании других дворовых людей для страха им наказать, письмо же, от него отобрав, где следует хранить.
Но полицыимейстер Годен в дополнение моих несчастий, вместо исполнения повеления главнокомандующаго и своей должности, приехал в дом наш якобы для наказания того преступника дворецкаго в торжественный праздник Преображения Господня[31], когда никаких экзекуции и наказания не бывает, да и во время самой литургии, когда я была у обедни, дабы тем удобнее мог скрыть письмо и поступок мужа моего утаить. Приехав же, он, Годен, в дом наш и мимо своих бывших тогда с ним полицейских служителей, послал того ж самаго дворецкаго якобы для сыску других наших дворовых людей, а вместо того, чтоб дать ему чрез то удобнейший случай к побегу, которой, употребя его себе в пользу, тогда ж с письмом, от Годеня ему отданным, бежал. А к таковой явной Годеневой людям мужа моего поноровки не иное что произошло как поощрение, по которому уже смело и безопасно начали мне вновь причинять большее ругательство, уграживая мщением за мою на них прозьбу, что наконец и принудило уже меня, за отбытием тогда главнокомандующаго из Москвы на два месяца в свои деревни, утруждать вместо его правящаго Москвою господина губернатора Петра Васильевича Лопухина[32], чтоб повелел людей усмирить, а дело сие иследовать, а мне дозволить переехать из загороднаго дому, которой стоит в самой глуши, в московской наш дом, донеся ему на сокрытие Годенем письма мужа моего. Почему он, господин Лопухин, означеннаго полицейместера Годеня, быть тогда по своей должности случившагося, обо всем том произшествии лично при мне спрашивал, на что оной Годен донес, что слуга, будто бы устрашась побоев, бежал, а письмо будто бы по неважности заключающагося в нем содержания он сам ему отдал. Но возможно ль было ему, Годеню, отдавать таковое письмо, которое отобрано было им точно по прозьбе моей? А потому и должно было ему оное хранить, но он, не показав мне онаго письма, существенной истице, не объявя его главнокомандующему, отважился тому же преступнику отдать, тем паче, что, ехавши он ко мне в дом, и мимо меня сокрыл важность того письма, какого б оное содержания ни было, важнаго ль или не важнаго, но отдавать не следовало. Однако господин Лопухин не изволил тогда приказать изследовать о таковом годеневом поступке и не зделал больше мне никакова удовольствия, как только повелел частному приставу людей усмирить. Мне же дозволил переехать в московской наш дом. И, хотя я с моей стороны старалась, сколько возможно было, чтоб сие оставить и в процессию с мужем моим не ходить в чаянии, что он за таковой мой великодушной поступок равным образом со мною поступит и поступки свои переменит.
Но вместо того укрытый как скоро Годенем дворецкой мужа моего чрез гонительницу мою княгиню Несвицкую был к нему отправлен с уведомлением о произшедшем, и он тогда же приехал в Москву в тот загородной свой дом, в котором, живши три дни тайно, наконец прислал ко мне, чтоб я к нему приехала, но я, как по приключившейся мне от страху болезни, так и опасаясь его тиранства, не могла на сие решиться. И по причине, что тогда уже осеннее время наступало, просила его переехать в московской наш дом, то он, муж мой, злобясь, что намерение его не совершилось и я от смерти избавилась, вместо того, естли б он не был сам тому с людьми своими участник, чтоб сколько-нибудь о законной своей жене сожалеть и людей за дерзость их наказать, он напротив приказал всем своим людям, которые жили при мне в московском моем доме и которыя были все его собственные, все что было у меня имении[33] ночным временем ограбить и переносить в тот загородной дом его, что ими исполнено, а большею частию передано в[се] сие было в дом к княгине Несвицкой, состоящей с моим домом рядом. Мне же никто из людей, как все его собственные, не смел о том и сказать. А сие уже и кроме письма явно обнаруживает общий с людьми его на жизнь мою умысел. В противном же случае не было ему притчины при поезде своем в Тульскую свою деревню, порядочно простясь со мною, а приехав оттуда, еще не видевшись и не имея никакой притчины, так нагло меня бросить. Но сего еще мало, что он, будучи под покровительством князя Гагарина и полицыйместера Годеня, делал без опасения все, что распутность его на ум ему приводила. Он сверх того для наигоршаго моего мучения в угодность княгине Несвицкой, подъехав днем уже к моему дому, велел нянькам и протчим, к детям нашим приставленным, четверых малолетных наших детей вывесть и насилием увес с собою в тот загородной дом свой. Я же, лишившись детей моих, сим ударом тягчае смерти пораженною была, отчаянием горести моей и материнским об них сожалением влекома будучи, не устрашилась более никаких его истязаний, надеясь же сколько-нибудь преклонить его к сожалению, решилась отдать себя на волю ево мучениям и претерпеть их доколе жизни моей на то достанет, сожалея более о злой участи детей моих, нежели об самой себе. Почему, взяв с собою оставшихся у меня двух дочерей, приехала к нему в тот загородной его дом и, упав к ногам его, просила, чтобы сжалился надо мною и отменил бы сугубое свое ко мне гонение, напоминая ему о моей к нему горячности и о моих о нем стараниях во время его несчастия, представляя при том, что, лишая таковым образом малолетных наших детей материнскаго призрения, а с тем и лишает и всего их благополучия и вечно тем погубляет.
Но он, интригами княгини Несвицкой столько быв от меня отвращен и озлоблен, что ни виду человечества в нем тогда не оставалося, и ни слезы мои, ни моя пред ним покорность, ни мои прежния об нем старании, ни его обещании быть за то благодарным, ни родительская любовь к детям не могли его убедить к моему помилованию и склонить к сожалению о погибающем нашем семействе. Он всем сим, равно как и сам собою, жертвовал ей, Несвицкой, и не пощадил предать несчастию и сиродству детей своих, только чтоб тем исполнить прихоти своей наложницы, а для сего самаго и последних двух дочерей наших у меня отнял, приказал людям своим силою взять от меня и караулить, дабы они ко мне не ушли. И как я, не будучи в силах перенести таковаго несноснейшаго для меня удара, впала от того в жесточайшей обморок, то он велел людям своим бросить меня в карету и согнал безчесно со двора, а согнавши, дабы тем лишить меня всех способов видеть детей моих, приставил к тому своему дому денной и ночной караул, которой и поныне продолжается. Но, не удовольствовавшись и сим поступком, которой бы и самаго тирана мог успокоить в его мщении, послал тогда же вслед за мною в тот ограбленной им московской мой дом людей своих и велел забрать все остальное, что ими и было исполнено, зделав при том яко[34] совершенный разбой и бунт в надежде на покровительство полицыйместера Годеня, перебив и стекла в окнах каменьями, так что не можно было поверить, чтобы сие могло случится в столичном городе, а разве в отдаленном каком-либо малом деревенском селении. Сверх сего оной муж мой тогда же и всех людей, бывших до того в моем услужении, у меня отнял, и я осталась брошенною одна в пустом московском доме и лишенная всех чувств моих, хотя же в то самое время вторично принесена была о всем произшедшем жалоба к нему ж, московскому губернатору Лопухину, но он ничего того законным порятком по силе Устава благочиния 104-й и 105-й пунктов[35] и ВЫСОЧАЙШАГО Учреждения 84-й[36] статьи, яко сущаго разбоя и жестокости, не повелел изследовать. И сия тяшкая обида, от мужа моего мне причиненная, осталась не удовлетворенною. Я же, стесняема будучи от всюду сими бедствиями, ласкалась сколько-нибудь надеждою сыскать помощь в таковом моем страждущем состоянии от его сиятельства князя Гагарина, обнадежина будучи его обещанием, не зная еще, что его сиятельство происками княгини Несвицкой и по свойству с мужем моим преклонился к его стороне. Так что, когда я в надежде его обещания приехала к нему с моею прозьбою о заступлении меня, то сверх чаяния моего он наиболее усугубил мой страх и отчаяние, отвечая совсем первому противное, что он более мой не покровитель и я никакой себе милости от него не ожидала бы, да и в дом его более не ездила: дело де сие решительно сделано, дети все у тебя взяты, тебя де давно мужу твоему должно было бросить, имение де его собственное и ему никто не запретит ни продать, ни заложить и ниже даром подарить, и так де проси на него, где хочешь, я тебя уверяю, что суда на него нигде не сыщешь, и я де за него везде противу тебя ходатай. Из чего уже явно видимо, что муж мой все те наглости производил в надежде на толь сильных покровителей, как то полицыйместера Годеня и его сиятельство князя Гагарина. Естли бы не имел он таковых себе патронов и при первом начале был судим за свои деянии, как законы повелевают, то бы неминуемо тогда ж все оное оставил и мы бы по сие время жили вместе, а не розно, вся бы развращенность его не столь была гласна и ничего б так велико к стыду нашему, к бедствию и к разорению семейства не воспоследовало, как ныне, а потому болея я от них стражду теперь, нежели от мужа своего.
Но сколь ни несносно все сие, ВЕЛИКАЯ ГОСУДАРЫНЯ, и по единому токмо воображению, но несравненно мучительнее для меня было и наиболее терзало душу мою то, что я малолетных моих детей после того пять месяцов не могла видеть и по материнской моей к ним любви искала к тому случая. И, уведав наконец, что две старшие мои дочери будут в маскераде, тогда при всем моем бедствии и горестях, не хотя пропустить сего случая и почитая его удобным к свиданию с ними, принудила себя, прикрывшись маской, ехать в маскерад. Но муж мой и княгиня Несвицкая, узнав о моем намерении, до того меня не допустили. Они приказали детям моим, а паче подкупленной уже от них мадам, прозываемой Перло, которой дети мои в то время в полную власть препоручены были, чтоб они, как скоро я к ним подойду, то б от меня бежали, от чего я себя не только предостеречь, но и помыслить о том не могла (жалуясь всем, будто бы я их бить намерена), что по малолетству их, а паче по научению и по приказу отца их исполнено было ими. Они же, Несвицкая и муж мой, не преминули разгласить в публике, будто бы я сошла с ума, в том намерении, дабы с помощию столь сильных своих патронов посадить в виде сумасшедших в смирительной дом, что бы им конечно тогда посредством князя Гагарина и полицыиместера Годеня исполнено было, от чего конечно бы я, не будучи в силах перенести такого заключения, лишилась бы здраваго разсудка, но по счастию моему успела скоро из маскерада уехать в чужой карете в дом к моей матери, где, однако, не почитая себя быть безопасною, в ту же ночь уехала в Петербург, где и жила целой год.
