Нокла и Горизонт

Я быстро стаял (с 90 кг до 70-ти). Перестали расти волосы и ногти (ногти начали расти через два месяца, волосы через три). Цапфа же наоборот, зарос мгновенно. Черные руки его, с загнутыми когтями, походили на руки вурдалака. О ногах боюсь даже думать (валенки он больше не снимал, зачем?).

Цапфа поправился пожирая объедки и мерзлые очистки на помойке за столовой. В казарме очень скоро его перестали терпеть за стойкую вонь и он устроился жить угловой тенью в столовской кочегарке, поближе к источнику пищи. В обращенной к нему человеческой речи Цапфа различал только интонации (бежать ему сразу или можно зажмуриться и переждать).

К весне я научился видеть делянку в трех проекциях и всех находящихся на ней одновременно. С векторами движения, настроениями и намерениями всех единиц, как один непрерывный текучий мир, который мне подконтролен. Боброва бензопила рассказывала как скоро она заревет и захлебнется без бензина и что она грызет сейчас (елку, сосну, березу, подпил или спил). Вилкин трактор честно докладывал пустой или с пачкой и полна ли она, как тяжко переваливаться через долбаный пенек и в тоске или в угаре собственно Вилка.

Я точно знал пойдет ли сегодня снег и куда упадет трехкубовая ель, которую Бобров помвала не смог вытолкнуть правильно. Но лучше всего я чувствовал Алеута. Мы с ним вообще перестали разговаривать и действовали как две руки одного торса. К весне мы начали грубить старшим, при необходимости. И грубить успешно. Себя я не видел, Алеут же высох в стальную, увитую жилами пружину. Смотрел он на людей прозрачно и весело, как смотрят готовые убить просто так, чтобы стало чуть разнообразнее жить.

Мы до подробностей восстановили произошедшее с Цапфой. Маленький водитель ЗИЛа, которого завали Грузин (потому что он был грузин), тонко визжал от ненависти и лупил Цапфу мятым ведром, пытаясь попасть по голове. Минуты две. Потом ушел сливать бак и продувать патрубки. Собачья работа на морозе, кто спорит. А вот привлеченные тупым бабьим визгом шакалы остались. Да. Вилка и его чекерята гоняли Цапфу вокруг казармы около часа. И этого хватило.

Мы знали и ждали, они знали и ждали. Этот мрак висел над Ноклой настолько явно, что даже Бобер нашел нужным поставить меня в известность, что Вилка классный тракторист и менять его на неизвестного урода никто не хочет.

– Пришлют криворучку, бляди. Расти его, обучай, дрессируй. А он тупой есля? То и кабздец нашей кубатуре.

Теперь, когда не различить уже, где кончается моя борода и прочая, и прочая, я знаю, что Цапфа и на делянке не жилец. Прибило бы елкой, отрубил бы себе пальцы, чтобы истечь кровью насовсем. А то просто зарылся бы в снег, чтобы никто не нашел и не мучил больше непосильной работой. Теперь я знаю, что дело тогда было вовсе не в Цапфе, а в нашей каменной вере в то, что шакалы жить не должны.

.3

В апреле Нокла еще белая и болото держит, но на ночь ЗИЛ уже можно глушить. Заведется. Сам собой уходящий мороз, это ежегодное реликтовое чудо. Сейчас, конечно, проще – наклон Земной оси и теплый для северного полушария отрезок орбиты. А раньше-то один Индра за все отдувался. И Ашвины его.

В чем-то Нокла имела свой уникальный наклон оси и свою не общую с Землей орбиту. То есть была вполне самостоятельной планетой неведомой звездной системы в другой, неизвестной галактике. Обыденное чудо совмещения происходило только во мне (а теперь и в вас). А еще Нокла говорила с людьми во сне. Первый месяц мне снилась только делянка и бесконечно разнообразные сучки, которые я упрямо рубил под оптимальными углами.

Это непрерывное ночное усилие (оптимизировать угол падения топора), можно спокойно назвать обучающим. Так Нокла доводила своих духов до совершенства. В реальность это отразилось, в итоге, как абсолютная точность и высокая скорость боя. Именно боя, потому что на волоке мы сражались. Отношение к работе, как к битве и к битве, как к работе (не различение этих двух) – родное, общее, наше с Алеутом «одно».

Потом сны усложнились. Точнее, усложнились обстоятельства снов, а мучительное усилие «оптимизировать это» осталось и даже стало сильнее. Нокла увеличила масштаб «задачи, которую надо решить» как всегда ничего не объясняя прямо, дабы исключить шанс на имитацию, дабы я «точно стал», а не «начал пытаться слыть». Нокла желала, чтобы я оставался живым.

Деловой лес здесь растет на пологих буграх, что выступают, как спины древних зверей из моря моховых болот. Зимой эти болота промерзают и держат трактора и лесовозы. Летом эти болота тают и не везде держат даже легкого человека. Моховое болото – это ковер из мягкого мха толщиной до четырех метров, что затянул поверхность древнего пресного моря неизвестной глубины.

Мох в поверхностном слое живой, а ниже мертвый, а еще ниже уже разложившийся в полужидкую бахрому. И мало кто, ступив на покачивающийся ковер, может точно сказать, какой толщины этот ковер вон там, через два шага: 3 метра или 3 сантиметра. Но в апреле еще все герои. С бугра на бугор Вилкин трактор пер не стесняясь, напрямую.

И зря. Этот участочек был слишком ровный и не такой белый, как остальное. Белый, конечно, да с нездоровым оттенком. Я видел это с бугра, а вот Вилка из трактора – нет. Потому я знал, что будет за три секунды до случившегося. Нокла вздохнула и слизала трактор целиком. Вот он был, а вот его нет. Тракторный след по белому полю уходил в черную квадратную дыру. Дыра дымилась. В ней барахтались Вилкины чекеровщики (они грели жопы на капоте и успели спрыгнуть в черную жижу). А вот Вилка в закрытой кабине опускался сейчас с трактором вниз.

Бобер бежал с бугра и ревел: «Шесты рубать! Костер пампуй!» Его помвала таранил сугробы следом с тягой на плече (тяга помвала, это трехметровый шест с двузубой железкой на конце). Алеут бежал с бугра снося по дороге топором тонкие длинные сушины. Я бежал вслед подхватывая их и прижимая комелек к комельку подмышкой. Последнюю зацепил топором и к черной дыре подгреб нагруженный шестами и дровами.

Бобер уже снял с себя одежды и прыгнул в жижу. Помвала опустил в нее вертикально свою тягу на всю длину, и голый Бобер, перебирая ее руками, ушел в глубину. Мы с Алеутом помогли выбраться пускающим пузыри чекеровщикам. Мокрые шакалята взялись памповать костер. Мы отобрали у них пару ровных стволиков и попытались нащупать трактор. Один шест во что-то уперся.

Вынырнул Бобер и сообщил:

– Тама дальше чистая вода. Густо только сверху на метр. В родник заехал, долбоеб. Но черно – глаз выколи.

– Тут шест уткнулся…

– Ща к вам поднырну. Огня там больше давайте!

Вилкины и сами, чтобы не помереть, старались отчаянно. Сухие палки трещали, костер разгорался. Помвала вытащил на свет ненужную уже тягу и перебежал на нашу сторону провала.

– Давай шест. Держать буду. И другой туда же уприте.

Помвала зажал оба шеста подмышками и оплел их руками. Суровая морда его выражала: «Убей, все одно удержу».

Черно, значит, глаз выколи? Мы с Алеутом быстро разделись на смену Бобру, что уже выбирался по нашим шестам с соплями черного мха на голове и плечах.

– Вот дрянь скользучая. Разгрести б. Не обосритесь там, герои. На трактор не больно похоже.

Бобер пошлепал к огню отогреваться, вилкиным же повелел:

– Харе жопы сушить. Взяли по суку. Сволочь эту наматываем и вытаскиваем. Надо хоть немного света туда.

Жижа оказалась теплой, а вода под ней ледяной. По шестам я добрался до того, во что они упирались. Это был камень. Даже, наверное, каменный столб. Даже, похоже, покрытая мелкой резьбой верхушка каменного столба толщиной в один мой обхват. Камень был теплее воды, но воздух вышел, и я рванул вверх.

Третьим нырнул Алеут. Я и Бобер обжигаясь впитывали жар костра то спиной, то пузом. На краю дыры росла куча склизкой дряни. Вилкины пытались создать окошко во мху. Помвала спросил:

– Ну чо там?

– Хрен знает, – ответил Бобер.

– А ты, Ванька, чо нащупал?

– Не знаю…

Бобер скосил хитрый глаз:

– Пойдешь по этой хрени вниз?