Калинов мост

поубавилась даже сила
и ещё потерялась совесть.
Повесть о настоящем друге
про меня сочинит девчонка.
И сокроет шальная вьюга
белый абрис и голос звонкий.
Не услышу я песнопений
ни ругательных, ни хвалебных,
но словами стихотворений
я украшу в церквах молебны.

«Было принято в мире ошибки прощать…»

Было принято в мире ошибки прощать
тем, кто веселы, песенны, юны.
И не стоит внимания впредь обращать
на оскал многоликой Фортуны.
Пусть в избушке моей ни воды, ни огня
и с Пришествия грязные сенцы.
Я же юн от рожденья, простите меня!
Я навеки останусь младенцем.
В дюнах ветер игриво валяет песок
и на полюсе льды провалились.
Что случилось?
А просто берёзовый сок.
Что случилось?
А люди влюбились.
Просто вновь прорывается солнце в зенит
и мотор не взорвался на взлёте.
Память предков опять человеков хранит
Для чего? —
вы меня не поймёте.
Или, может, поймёте по-своему.
Так понимали во Франции Жанну.
Понимали в огне Аввакума и мрак
опоясавший пламя Джордано.
Всем любезен огонь и веселье взахлёб:
на углях рождено Возрожденье.
Что случилось?
А просто растаял сугроб
И грядёт соловьиное пенье.
И не ждёшь никаких человеческих благ —
просто радость творца и творенья.
Я же юн от рожденья.
Рассеется мрак
под волной соловьиного пенья.

«Нулевое пространство-время…»

Нулевое пространство-время
замыкается на нуле.
Я в нем заперт навеки с теми,
кто возрос на земной золе.
И, мечтая прослыть героем,
рвался в небо и в никуда,
и прозрачные замки строил
на экваторе изо льда.
Но слепой сединою сыплет
нуль-пространство из облаков
и в песчаной зыбучей зыби
дремлет родина дураков.
Жить живьем нелегко,
но всё же,
словно буквы одной строки,
мы же светлые, мы же Божьи!
Даже если и дураки.

«Опять собираюсь в дом…»

Опять собираюсь в дом,
в котором меня не ждут,
который идёт на слом,
где души и песни жгут.
Я там собираю дым
потушенных сигарет
да призрачные следы
летящих сквозь ночь карет.
И лёгкий – через века —
кокетливо-томный взгляд.
И только к строке строка
Не строится…
ну, никак.

«Не пели…»

Не пели.
Не пили больше
Друзья мои “за упокой”!
Я жил нелюдим и брошен
уже неживой судьбой.
Зачем же по мёртвым плакать,
тем более голосить?
Опять под ногами слякоть
у тех,
кто остался жить.
А мне, может быть, не плохо
в загробном моём миру:
стихов подбираю крохи,
как пряники на пиру.
Пусть жизнь ваша будет сладкой,