Крылья черепахи

Жизнь была хороша. Ай да Мухин-Колорадский, ай да сукин сын! Я курил и улыбался. Роман давно перетек из дебюта в миттельшпиль, интрига завязалась еще тогда, когда мой Гордей опрометчиво погасил звездочку, используемую американским спутником-шпионом в качестве навигационной, и еще более опрометчиво позволил себя вычислить. Разумеется, после таких дел Гордеем Михеевым могли не заинтересоваться разве что спецслужбы республики Буркина Фасо или королевства Бутан. ЦРУ, ГРУ, ФСБ, Моссад – эти, конечно, в лидерах гонки, а в затылок лидирующей группе дышат террористические организации, и сучит членистоножками маэстро Тутт Итам, инопланетный микоинсектоид. Ведь если звезды гасят, то это всегда кому-нибудь нужно. Гордей ускользает, а они мешают друг другу и хороших людей из вертолетов выкидывают, вдобавок в мелкие пруды.

Глаза слезились. В комнате мертво висел смог, густой и едкий, как под Ипром. Я встал, отдернул штору и выщелкнул окурок в форточку. Занимался рассвет. Интересное выражение, вяло подумал я. Чем это он занимался? «Заря занималась противоправной деятельностью». Вероятно, с особой дерзостью и цинизмом. Или просто занималась ерундой. А солнце, напротив, благонамеренно занималось восходом... или восхождением?..

Безумно хотелось спать, но уснуть не представлялось возможным. Во-первых, кофе, а во-вторых, текст, который сам по себе тоже алкалоид не из последних. Сердчишко то подкатывало к самым гландам, то отдавало в желудок. Выкушать бы сейчас коньячку, мечтательно подумал я. Только не под лимон, ну его на фиг, а под любительскую колбасу...

Еды не было. Коньяка, естественно, тоже. Вероятно, коньяк имелся у Феликса, но будить его я посчитал неудобным. Особенно после того, как он вчера вечером стучался в мой номер и дергал дверную ручку, а я в ответ прорычал что-то не слишком вежливое. Нет, придется страдать...

Я разделся, залез под одеяло и уже через пять минут впал в отменно скверное настроение. Вот так всегда: надо бы продолжать радоваться своей стахановской производительности, повизгивать и подсигивать от восхищения собой, любимым, – ан не тут-то было. Стоит перетрудиться – и вот он, духовный мазохизм, подстерег и хряпнул по маковке. И поделом. Текст с полпинка пошел, да? Пора бы знать: само плывет в руки только то, что не тонет. За такие тексты надо штрафовать, как за сознательное загрязнение окружающей среды. И это наказание еще будет мягким. За тексты о Перееханном Дрезиной меня, если честно, вообще следовало бы без жалости высечь кнутом. Привязав к одному из деревьев, спиленных ради той бумаги, что пошла на тираж...

Однако ведь покупают. Если под псевдонимом Колорадский начнет работать бригада литнегров, к чему дело и идет, – все равно будут покупать. Даже еще бойчее. Что еще хуже – будут и читать.

Своего читателя я знаю. Он звезд с неба не хватает, однако и не гасит их, за что ему гран мерси. Ну, туповат немного, не без этого, так ведь тем и ценен. Был бы он умнее – на кой ляд ему сдался бы писатель Колорадский с его Перееханным Дрезиной? Да он бы глазом не моргнул, если бы дрезиной порезало на фрагменты самого Колорадского. Он бы при случае сам ту дрезину разогнал, дабы уменьшить количество щелкоперов.

И потом удивлялся бы: отчего столько народу в электричках вместо чтения глушит водку и буянит? Что взять с умных? Дураки они, прости Господи...

А какой читатель читает фантастику? Понятия не имею. Наверное, слегка шизанутый, которому бластеры-скорчеры подавай да поединки на плазменных мечах на борту терпящих бедствие звездолетов. Не уверен, что мордобой в вертолете – эквивалентная замена.

Зря я сунулся не в свое дело, вот что. С другой стороны, кто посмел сказать, что живописать разборки «братвы» да козни коррумпированных ментовских и эфэсбэшных чинов – мое дело?

Да я же сам, вот кто. Сказал и сделал. Разве нет? А что устал от своих персонажей с их новорусской феней и восхотел бластеров-скорчеров – так кого это интересует? Нет, персонажи какими были, такими и останутся, никуда мне от них не сбежать, и обязательно будут общаться между собой рублеными фразами – в жизни ни один нормальный человек так не скажет, боясь произвести впечатление выспренного идиота, но читать приятно: «Это входит в мою подготовку», «У вас проблемы или труп на руках?», «В этой колоде нет джокера», – и тому подобное. И издатель, конечно же, не останется внакладе...

Духовный мазохизм разыгрался всерьез, и я уже точно знал, что завтра, то есть сегодня, не напишу ни строчки. Во всяком случае, без тошнотного позыва. Черт, ведь было же время, когда маранье бумаги – тогда еще бумаги – подтекающей шариковой ручкой вызывало во мне чувство, близкое к счастью! Первые наивненькие, безграмотные опусы, смех и грех, перечитывать их – увольте, показать кому-нибудь – через мой труп, но ведь беспомощность – еще не халтура! Эка невидаль – лирика на пустом месте да морализаторство! Со всяким бывает. И у большинства проходит, как ветрянка. Зато никаких тебе Перееханных и иных моих ущербных соотечественников, вчера упавших с пальмы, никаких бандитских разборок, никакой чернухи ради чернухи и вопля: «А-а, в какой стране мы живем! Все тут сдохнем, ратуйте, люди добрые!...».

Мог бы и дальше работать, как когда-то. Подбирать то ли ключи, то ли отмычки к читательским душам. Ко всем семи – или сколько их там? – замкам пресловутой души, запертой, как водится, в склеенный из чего попало панцирь.

Но сбивать замки кувалдой оказалось проще. «Он выстрелил на звук и по резкому мокрому шлепку понял, что мозги Шепелявого ударили в потолок». Р-раз!.. Кр-р-руть сюжета! Чтобы на первой странице мордобой или перестрелка, а не позже пятой – траханье в постели, лифте, автомобиле или – какие еще места для этого хороши. Издадут и раскупят. Кувалдой – бамс! Три, нет, четыре романа в год вместо одного. Приятное ощущение материальной независимости, и дураки-поклонники стоят в очереди за автографами.

Если чего-то на свете всегда бывает много, то только розог, камней в печени, мух в борще и тому подобного. Ни славы, ни гонораров много не бывает, так уж получается.

Вот только за сбитыми кувалдой замками, за разломанным лихими ударами панцирем из самодельного композита нет души. Что-то там есть, конечно, – иначе бы не покупали и не читали, – но точно не душа. Эрзац, имитация, силиконовый протез. Какая-то эластичная поверхностная субстанция, для которой моя кувалда – приятная щекотка. Вот и щекочу по мере сил.

Я даже застонал – тихонько и жалобно, как от мигрени. Интересно, смог бы я сейчас написать что-нибудь разумное, доброе, вечное, да так, чтобы не сводило скулы при чтении? Ой, не знаю. Десять лет назад – да, мог. Во всяком случае, пытался. Но та повесть не издана до сих пор. Немного наивна, немного устарела, но не плоха, ей-ей. Просто не нужна никому.

А собственно, какое я имею право вскрывать чужие души и с упоенностью садиста ковыряться в них своим скальпелем? Меня об этом просили? Кто хочет себе боли, тот извращенец, а извращенцы, к счастью, пока составляют меньшинство народонаселения. Не они толкутся у книжных лотков. Будем циничны: не они платят за то, чтобы я написал следующую книгу, а потом еще одну и еще... пока смогу, сдерживая рвотные позывы, писать про мозги Шепелявого и траханье в телефонной будке.

Это еще не самое страшное. Вот если научусь кропать такое без рвотных позывов – это будет по-настоящему страшно...

Я прислушался. За стенкой разговаривали. Было семь часов. За окном не очень уверенно, с большими перерывами начинала чирикать какая-то птаха, приветствуя солнце, а вообще было очень тихо. Зря Надежда Николаевна понадеялась на мой сон и звукоизоляцию.

Я лежал и млел. «Ты мать послушай, – доносилось до меня. – Известный писатель, серьезный, обеспеченный, не женатый, не урод... Вежливый... Молодой... Ты о себе подумай. Я тебе добра желаю. От твоих обкуренных охламонов много проку? Денег нет, мозгов нет, одна наглость только. В разговоре мат через слово. Ты присмотрись к нему получше, присмотрись...» – «Не, ма, беспонтово, – снисходительно доносилось в ответ. – Какой он молодой, блин? Старпер, и водяру трескает каждый день с ортопедом на пару. Ты, ма, в жизнь ни фига не въезжаешь. Тебе волю дай, так ты мне Матвеича в мужья пристроишь ради рыбной диеты...»

Я хрюкнул в подушку. Было приятно, что меня считает молодым хотя бы Надежда Николаевна и полагает подходящей партией не для себя, а для дочери. Слава Богу, Инночка убеждена, что я не гож в мужья, иначе пришлось бы мне спасаться от ловчих сетей то за ноутбуком, то за водкой. А этого мало! Мне подавай интересную компанию в холле, безответственную болтовню, солнце, воздух и пешие прогулки вдоль Радожки.

До сих пор, кстати, не побегал на лыжах. Может, сегодня?

А не лучше ли смотаться отсюда, подумал я, чтобы не парировать каждый день попытки дамы, приятной во всех отношениях, впарить мне Инночку в качестве законной супруги? Оно, конечно, трогательно, да ведь работать же не дадут... А впрочем, Инночка сама парирует эти попытки не хуже меня.

Решено, остаюсь.

Настроение резко прыгнуло вверх, и мне даже захотелось учинить что-нибудь игривое. Например, шлепнуть Инночку по сдобной попке. Прямо сейчас. Ворваться, застать в неглиже, шлепнуть и смыться. Интересно, какую песню запела бы тогда Надежда Николаевна о предполагаемом зяте: визгливое «наглец!» или «вот видишь, он тобой интересуется, так ты не будь дурой малахольной и своего не упускай...»?

Тут до моего уха донеслось осторожное царапанье металла о металл, и не за стенкой, а гораздо ближе. Кто-то ковырялся в дверном замке моего номера. Я затаил дыхание, прислушиваясь, но как раз в эту минуту Надежда Николаевна начала на повышенных тонах выговаривать Инночке за аляповатую косметику и вульгарный облик, как внешний, так и внутренний, так что я ничего не услышал. Помучившись с минуту, я встал. На цыпочках подкрался к двери. Собрался с духом и распахнул рывком.

Никого.

Короткий коридор был пуст, зато мне почудился скрип винтовой лестницы. Я бросился на балкон и, перегнувшись через балюстраду, обозрел обе лестницы и холл – нет, и тут никого... Нанопитеки, подумал я с раздражением. Явно нанопитеки или расшалившиеся домовые, а не вор. Зачем вору копаться в замке, заведомо зная, что постоялец у себя? Чтобы попасться? Ментам, возможно, и не сдадут, но морду начистят так, что мало не покажется...

На всякий случай я подергал дверь в подсобку (заперта) и узкую дверцу, ведущую в восьмигранную декоративную башенку (также заперта). Ни фига не понимаю! И тут щелкнул замок в девятом номере.

Наверное, не один нанопитек, преследуемый по пятам злобным микролеопардом, еще не удирал с такой прытью, с какой я рванул в свой номер. Проклятое интеллигентское воспитание! Другому было бы безразлично, что подумает о нем Надежда Николаевна, застав рано утром посреди коридора в одних ветхих семейных трусах в цветочек, другой еще глумливо извинился бы за то, что он без галстука, – а у меня в таких случаях рефлексы работают быстрее мозгов.

Я еще гадал, успела заметить меня Надежда Николаевна или не успела, и щупал прореху на заду (проклятое следствие сидячей профессии), как вдруг новая мысль заползла ко мне в голову и озадачила крайне неприятно. Когда я распахивал дверь, чтобы выскочить в коридор, я не трогал защелку замка. Сказать по правде, я просто забыл о ней, и тем не менее дверь распахнулась. Она не была заперта!

А ведь я ее запирал, уверенно припомнил я, и Феликс зря крутил ручку. Стало быть, Неизвестно Кто успел не только поковыряться в замке, но и отпереть его! Оч-чень мило.

Свежих пятипалых следов, к счастью, не обнаружилось ни в комнате, ни в санузле. Уже что-то. Выходит, спугнул нанопитеков.

* * *

Всю ночь дом сотрясает низкий вибрирующий гул – узкое шоссе переполнено. На запад, строго на запад, рыча и воняя выхлопом, идет армада тяжелых грузовиков камуфляжной раскраски. Часто грузовик тащит на прицепе легкое орудие, а иногда – полевую кухню. Дрожит пол, дрожат потолок и стены, жалобно дребезжат оконные стекла. Женщина стонет во сне и натягивает на уши одеяло. Муж ворчит: «Заснуть же невозможно!». Он подходит к окну. Фары очередного грузовика выхватывают из темноты распахнутую корму предыдущего – в кузове тесно, как патроны в обойме или семена в огурце, сидят солдаты, лица у них неулыбчивые, каски надвинуты на глаза. Муж бормочет: «Черт бы их драл с их маневрами».

Проходит зенитная часть, затем колонна саперной техники – траншеекопатели, мостоукладчики, грузовики с понтонами и какие-то машины непонятного назначения. Гул нарастает, меняя тональность, – в черном провале ночного неба скорее угадывается, нежели видится звено военных вертолетов. А вот и еще одно... Все? Да, два звена. Оглушительный рокот винтов уходит к холмам на западе, и теперь мужчине кажется, что гул автотехники не так уж и силен.

Яркая точка вспыхивает над холмами, вспухает огненным облачком и, разбрасывая искры, падает. Неужели вертолет? С неба косо тянутся прерывистые трассы, что-то нащупывают на земле. За холмами вновь расцветает зарево.

– Папа, мама, мне страшно...

Дочь в ночной рубашечке переступает порог родительской спальни. Сына нет, он, наверное, спит, несмотря на шум, у него вообще крепкий сон. А дочь – вот она, и детские глазенки раскрыты в ужасе.

– Папа, я боюсь...

Отец берет дочь на руки и шутливо стыдит. Он большой и сильный, с ним не страшно, и дочь, успокоившись, позволяет унести себя в детскую спальню, чтобы видеть счастливые сны.

Но отец совсем не так спокоен, как она.

А колонна техники все идет и идет мимо дома...

* * *

Проснулся я в третьем часу, с несвежей головой, коей немедленно помотал, прогоняя сновидение, и сразу сообразил, что проспал не только завтрак, но и обед. Значит, придется топать до магазина. Ничего, дотопаю. Супа надо взять быстрого приготовления. И хлеба. И шпрот.

В нижнем коридоре я заметил Бориса Семеновича с Колей – по-моему, последний уговаривал первого вернуться в номер, – мельком подумал о незавидной доле телохранителей, вынужденных не тело охранять, а нянчить, и выскочил из корпуса. С первого взгляда было видно, что за сутки в окружающем мире многое изменилось. На меня пахнуло стылой влагой. Глухо, как из подземелья, каркали вороны. Солнце в густой дымке хотело казаться больше и краснее, чем оно есть. Лед на протоке набряк и посинел, а во многих местах был залит водою. Выгуливаемая Миленой Федуловной сарделькоподобная бульдожка рычала на осколки титанической сосульки-убийцы, как видно, только что сорвавшейся с крыши. Словом, пришла весна.

Милена же Федуловна, воплощенная Немезида на пенсии, но от того еще более неумолимая, имела столь взрывоопасный вид, что я ни на минуту не усомнился в том, что она сегодня же доберется до директора этого заведения в полной уверенности, что именно он, директор, пытался посредством сосульки раскроить голову заслуженному учителю республики. На меня она взглянула так, словно я соучаствовал в подготовке преступления, и не ответила на приветствие.

Мучимый спазмами в желудке, я совершил несколько действий: рысцой перебежал мостик, побуксовал на подъеме, поздоровался с Марией Ивановной, конвоировавшей Викентия из столовой в «Островок», удивился чрезмерной волглой сырости, разлитой в воздухе, кратко побалакал с повстречавшимся мне навстречу Феликсом и выяснил, что на обед были котлеты полтавские, судя по вкусу и запаху – из тех самых шведов, обогнал хмурую уборщицу, тащившую волоком по мокрому льду пластиковый мешок с мусором, предложил сдуру помощь, в ответ узнал новое о своей интимной жизни, хмыкнул и, достигнув, наконец, магазина, отоварился на славу. Шпрот прибалтийских околоевропейских – пять банок. Супов китайских великодержавных – тоже пять. Сгущенки незалежной з цукром – две. Пойдут с чаем. Оливок гишпанских – две. Хлеба отечественного – батон и буханка. Водки – три. Коньяк молдавский – один. Ладно уж, сегодня расслаблюсь, все равно голова никакая. Угощу Феликса, он коньяк любит, а со своим гастритом пусть договаривается сам, я ему не дипломат.

Теперь можно было не наведываться сюда до послезавтра, даже если не ходить в столовку. Когда я работаю, я человек неприхотливый. Вот Мишке Зимогорову – тому, несмотря на пьянство, подавай пищу ценную и диетическую: всякие там бульончики, телячьи котлетки, овощные салаты и куриные грудки без мослов. А толку? Экзема не проходит, а брюхо растет так, будто он вынашивает тройню и скоро роды.