История без отрицательного героя

Владимир не сразу догадался.

– Ну, табуретку приставил поближе к дивану и сел, – буркнул он растерянно.

– Правильно, – с довольным видом похвалил Иван.

– Правильно?! – возмущённо встрепенулся прозревший Владимир. Вот, значит в чём причина столь странного поведения подполковника, – у вас тут, стало быть – проверка на «вшивость». Это всех тут так «проверяют»?

– Да, ладно, не кипятись, не всех одинаково, но – похоже. Тебе ещё повезло, – самый простой вариант попался…

– Что это всё значит?

– Не мучайся особенно, всё – просто. У Семёнова это вроде экзамена души. Рядом сядешь, значит, дурак, далеко сядешь, значит, – трус и мелочь. Человека сразу видно по тому, как он сидит и как здоровается. И первое впечатление часто оказывается самым верным, хотя и не всегда. Если в том встречаются редкие особенности, то они, как правило, чем-то весьма интересны. Ты, стало быть, всё правильно сделал, а по сему – не беспокойся. Теперь ты, так сказать, первое время будешь на хорошем счету, а это – важно. Но будь с ним поосторожней, он милость на гнев меняет моментально, а гнев на милость – никогда.

– Зачем ему моя душа?

Иван поглядел на него, приподняв голову над подушкой.

– М-да, действительно, – сказал он, – ладно, спать давай, – и отвернулся.

Завтра же напишу рапорт, чтобы на фронт отправили, зло решил Владимир.

Берёзовское поселение

Наутро он начал выполнять обязанности. Работу поручили не трудную, но скучную. Сидя в тёмной конторе, приходилось переписывать обветшалые регистрационные карточки. Разбирал и подшивал накопившиеся накладные на различные «материальные ценности». Помогал ему в этом старый сухощавый немец в круглых сильно плюсовых очках из числа переселенцев – бывший бухгалтер, который, обладая в том солидным опытом, делал работу намного быстрее и лучше. Ганс, показалось, даже обрадовался, когда Владимир, быстро сообразив, что – почём, сбросил на него всю эту писанину.

Владимир за нескольких дней перезнакомился с офицерами. Многие нарочно заходили в контору, чтобы поглядеть на новичка. Выяснив «как звать?» и «откуда родом?», сразу по секрету сообщали, что Владимиру повезло с назначением. Должность по учёту считалась козырной, после которой обычно скоро следовало повышение по службе и в звании. Затем новые друзья приглашали как-нибудь вечерком «посидеть», намекая на выпивку. Тем первое знакомство и ограничивалось. Однажды Владимиру пришлось поучаствовать в офицерских посиделках; папиросный дым коромыслом и самогон. Не понравились ни самогонка, ни разговоры. Но согласно ритуалу стал он теперь своим парнем. Не мямлил, не стеснялся. Баек сам хотя и не травил, но чужие – слушал и вовремя веселился.

Немцы-переселенцы, голодные и измождённые ежедневной непосильной работой, испуганно глядели на любого человека в погонах. Люди как люди, пригляделся к ним Владимир. Трудно было поверить, что они способны кого-нибудь предать или убить. Многие из них имели среди охранников и «хороших» и «плохих знакомых». Как, впрочем, и наоборот. Конечно, в душу к каждому не залезешь. Сегодня он от тебя взгляд прячет и лыбится, а завтра придёт случай, так он схватит автомат, да в тебя же очередь всадит.

Владимир в первые дни любил развлечь себя болтовнёй на немецком языке со старым Гансом. Поначалу это забавляло, но потом Владимир стал тяготиться этим вынужденным соседством. У Ганса оказалась дурная привычка бормотать полушёпотом текст, который предстояло написать. Сама по себе привычка, вроде бы, безобидная, не на что сердиться. Однако радости в том было мало, бормотание либо раздражало, либо навевало сон.

Этот престарелый Ганс имел счастливый для своего рода деятельности талант, – умел кропотливо и настойчиво выполнять нудную бумажную работу. Когда Владимир сам пытался так же внимательно складывать цифры и переписывать бумажки, уже минут через десять к горлу подступала тошнота, и голова начинала кружиться. От этого цифры путались, и приходилось несколько раз пересчитывать «столбики», из-за чего тоска становилась вовсе невыносимой. Ганс подсчитывал всё только один раз и всегда безошибочно, даже находя в том для себя странное для простого человека удовольствие.

Как выяснилось, до войны Ганс работал в бухгалтерии огромного завода, где его ценили за необыкновенное умение считать в уме и запоминать цифры. С началом войны органы госбезопасности «брали» его на всякий случай прямо с рабочего места раза три, но затем отпускали по ходатайствам дирекции. Но всё равно после известного указа Сталина безобидный старик был арестован и оказался в Берёзовском поселении, где ему теперь предстояло трудиться под «контролем» младшего лейтенанта. Какой, к чёрту, тут может быть контроль? Дилетанта послали контролировать испытанного профессионала.

Однако старого бухгалтера это нисколько ни смущало. По его разумению это составляло обычный порядок вещей. В его натуре стойко укрепилось предположение, что любой начальник нужен только для того, чтобы быть строгим и всех ругать время от времени для поддержания общего порядка. Тогда и дело пойдёт. Но не более. Чем меньше начальник знает и вмешивается в непосредственную работу, – тем лучше. За годы своей службы при советской власти он ни с кем не ссорился и не высовывался понапрасну. Поэтому был любому начальству всегда угоден и удобен, за что его ценили. Однако далеко по службе он не пошёл, может быть, по мягкости характера. Но, скорее всего, дело было в другом. К представителю немецкой нации, свободно разговаривающему на языке далёких предков, высокие начальники относились с опаской, и в должности повышать не торопились; как бы чего не вышло. Затем вовсе отправили этого немца от греха подальше.

Тем не менее, Ганс к своему нынешнему положению относился безропотно. При всех своих злоключениях оставался он убеждённым коммунистом с большим партийным стажем, свято верившим в мировую революцию и в скорое общее коммунистическое счастье на земле. Владимир, хотя и сам был по-военному воспитан на лозунгах политпросвета, но иногда сам не зная почему, слегка смущался от этой его слишком по-детски беззаветной веры.

Начальник зоны Еменгулов порядки установил суровые, за проступки наказывал просто; за одного – всю бригаду. Тогда порядок поддерживался естественным образом; сами же трудармейцы друг за другом следили. Случалось, доносили друг на друга, пытаясь выслужиться, чтобы пристроится поближе к кухне или больничке. Однако блатные следили за этим усердием и могли заточку в бок сунуть тому, кто уж слишком ссучился.

Еменгулов не брезговал собственноручно вдарить кому-нибудь по скуле для порядка. Силищи в его коренастом и суховатом теле водилось, как у быка. Если бил со старанием, то провинившийся, затем, едва поднявшись на четвереньки, долго выплёвывал окровавленные осколки зубов. По понятиям этот мордобой считался правильным и справедливым, и поэтому его боялись, хотя он никого без особой нужды всё-таки старался не обижать. Со всех спрашивал работу одинаково строго. Поэтому работягам казалось легче выполнить, что полагается, чем оказаться избитыми в кровь.

Владимир вечерами успел написать несколько писем на фронт старым друзьям по училищу. Хотя некоторые из писем не отослал, поскольку, перечитав их с утра, обнаружил, что слишком откровенно жалуется на судьбу. Впрочем, и на другие письма он не очень надеялся получить ответ. На всякий случай он по правилам оформил «прошение на фронт» и решил ждать результатов.

Потянулись дни, которые стали бы скучными, если бы Иван не подсунул Владимиру пару книг из своей библиотеки. Книги эти он выменивал в районе на тушёнку. За одну банку у изголодавшихся людей можно было выручить целый мешок всякой бумажной всячины. И – в старинных переплётах, и довоенных изданий. Некоторые книги были уже без первых или последних страниц; у прежних хозяев на самокрутки разошлись. За несколько лет у него накопилась солидная библиотека. Много книг растащили у Ивана друзья офицеры тоже на разные бумажные надобности. Иван по поводу этого вандализма переживал, но смирился со временем. Всё равно, пополнялась его библиотека скорее, чем расходовалась. И книги тем, кто просил, он всё-таки выдавал, иногда скрепя сердце.

Сначала Иван подсунул старенький потрёпанный томик «Робинзона Крузо», потом – «Сквозь тайгу» Арсеньева, и мир для Владимира раскололся надвое. Реальность была скучна и обыкновенна, а романтический вымысел был наполнен волнующими событиями, красивыми и отважными людьми, жаждой жизни. В отсутствии других развлечений в зоне сладкое чтиво особенно захватывало. Иногда, начиная одну книгу утром, Владимир уже заканчивал её к вечеру и брался за другую. Владимир таскал с собой книги на дежурство либо за поясом, либо за пазухой и, если только условия позволяли, спешил украдкой, чтобы начальство не заметило, «приложиться» к строчкам. Иван намеренно подсовывал ему книгу за книгой так, чтобы не ускользало ощущение «развлекухи».

За этим незаметно прошли первые недели его службы в Берёзовском лагере.

Однажды, возвращая Ивану томик Джека Лондона, Владимир заметил:

– Слушай, а то наш «кум» подполковник Семёнов похож на…

– На «Волка Ларсена», – засмеявшись согласился Иван, и на следующий день вручил Владимиру «Преступление и наказание» Достоевского.

– Это ты это меня для чего воспитывать вздумал? Это же очень скучно, я в школе читал, – попытался отмахнуться Владимир.

– В школе, скорое всего, ты совсем не то читал, – усмехнулся Иван.

– Как это, не то?

– Теперь увидишь, – заинтриговал Иван.

Владимир пожал плечами и решил довериться. Тем более, что простая романтическая событийность, которая поначалу была сладка, честно говоря, стала слегка приедаться от бесконечных повторений одного и того же в разных вариациях; всегда – только любовь на фоне борьбы только хороших людей только с плохими на фоне тяжёлых жизненных обстоятельств. Всё это понятно, только на истинную жизнь похоже лишь в первом приближении.

И тогда друзья поспорили почти до ссоры.

Дело было вечером перед отбоем. Владимир дочитал и заявил, что «ерунда всё это» и даже слегка хлопнул увесистым томиком по столу перед удивлённым Иваном.

– Чего ерунда? Достоевский ерунда?

– Ну, и что…

– Достоевский?!

– Что ты заладил! Достоевский…, Достоевский, – вслед за Иваном распалился Владимир, – ты сам посуди, этого Раскольникова даже жалко. Убил, понимаешь, старуху – процентщицу. Экий молодец! Так это же убийца кровавый, мерзавец, палач! Таких нервных сук давить надо, а не сопли разводить вокруг содержания его богатого внутреннего мира! Да, где твой Достоевский такого убийцу видел?

Иван озадаченно хмыкнул и начал пространно мямлить про «модификацию морали», про творческие методы в литературе. Владимир не стал долго это слушать:

– Я понимаю, – подразумеваешь разницу в развитии, – он постучал пальцем себе по лбу, – только не убеждай меня в вещах очевидных, Иван. Напридумывал твой Достоевский лишних проблем, которые сейчас мало кого волнуют. Да ещё пишет так длинно и скучно. Может, в его время всё это вызывало интерес у таких же, как и он, сумасбродов, а сейчас всё проще и быстрее. Эпоха не та, и люди изменились. Сейчас, если ты вор, предатель, убийца, значит – враг. Достоин – лишь общенародного презрения и смерти. И зачем тут ещё какую-то философию разводить, если дело и так яснее ясного?! Отстал от жизни твой Достоевский. И вообще, правду ли он пишет? Сам посуди, нормальный бы грабитель барахло бы продал и дал дёру. Потом всё бы прокутил и опять – на дело с топором. А этот всё ходит и мается. Всё это, знаешь, не по жизни. Если ты нормальных уголовников не видел, так сходи, посмотри, вон у нас в зоне целый барак. Где ты там Раскольникова сыщешь?

Иван больше не стал спорить на эту тему. Но видно было, что он, хотя и удивлён таким напором необычных откровений, но, вместе с тем, не сильно ими обижен.

Изольда

Порядки лагерной жизни для Владимира скоро стали превращаться в привычки. Сидеть в конторе было тоскливо, и он с охотой брался за разную случайную работу. Однажды, подменяя прихворнувшего офицера, ему поручили участвовать в регистрации трудармейцев, прибывших с очередной колонной.

Людей, перемёрзших от мучительных переходов и переездов на конных подводах, согнали на плац перед конторой на только что выпавший снег и начали по одному загонять в контору. К началу зимы холодина завернула всерьёз с морозцем и пронизывающим ветром. Переселенцы, те кому повезло уцелеть после этапа, толпились, то и дело налегая друг на друга, чтобы скорее попасть в тёплое помещение, чтобы потом оттуда скорее попасть в кое-как натопленный барак. У самых перил конторы перед входом едва не разгорелась драка. Охранники в дублёнках и тёплых валенках с матерщиной расталкивали полуживых людей, махая винтовочными прикладами. После нескольких вскриков тех, кому досталось, наконец, воцарился порядок. Люди стали по одному заходить в контору, не оттесняя стариков и женщин.

В конторе, восседая напротив обледеневшей с краёв двери, словно на троне, за огромным дощатым столом, встречал переселенцев немолодой уже старшина, обритая голова которого сильно походила на сырую картофелину с большими растопыренными ушами. Он сидел, сжимая карандаш узловатыми пальцами потомственного крестьянина, ставил галочки в списке. Боком у стены стоял длинный стол. За ним, поближе к полыхающей от набитых сосновых дров чугунной печке пугающе восседала комиссия, в которой кроме Владимира были ещё два рослых офицера. За отдельным столом сидел начальник лагеря майор Еменгулов.

Процедуру эту и «комиссию» придумал сам Еменгулов. Особых забот у комиссии не было, – только сидеть и глядеть. Заходя внутрь помещения, трудармейцы, скользнув взглядом по обстановке, конечно, робели от комиссии и, случалось, отвечали на простые вопросы невпопад. Но после комиссии каждому трудармейцу каким-то волшебным способом становилось ясно, что делать и как дальше жить. Еменгулов всё правильно рассчитал.

Внутрь пропустили молодую женщину в стареньком демисезонном пальто. Она размотала складки широкой шали с головы. Владимир глянул в её лицо сначала мельком, а потом с интересом. Несмотря на смертельную бледность и усталость, на холод, разъедающий тело до кости, в чертах её лица чувствовались красота и достоинство, точнее – порода. В чём причина этого впечатления, на этот вопрос Владимир вряд ли нашёлся бы, что ответить. Ведь люди очень часто незаметно для себя пользуются ощущениями, источников которых не понимают. Иногда только живописцам удаётся обнаружить нечто в положении губ и глаз, и жестов, выдающее главное в человеке. Но, пожалуй, это слишком малая толика, открывающая природные тайны общения человеческих лиц.

Старшина, набычившись, упёрся взглядом в список перед собой.