Молодой Бояркин

говоришь, он всего лишь трус? – спросил вдруг Алексей. – Снять бороду – пусть узнает.

– А почему ты вообще должен прятаться от него? Это он пусть прячется.

– Да, наверное, так и сделаю. Закончится командировка, и побреюсь.

Разговоры окончились около пяти часов утра. Бояркин пришел в общежитие и,

кажется, едва успел положить голову на подушку, как ее тут же надо было поднимать.

– д-Вставай, вставай, – говорил ему Топтайкин, дергая за край одеяла, – д-не будешь

допоздна д-сухарить…

ГЛАВА СОРОК СЕДЬМАЯ

Известно, что в громадном людском океане на самом-то деле – через более или менее

длинную цепочку знакомств каждый знаком с каждым, но вполне законная цепочка в два

звена почему-то всегда кажется невероятной. Николай был просто потрясен тем редчайшим,

как ему казалось, совпадением, что Федоров рассказал удивительную историю именно о том

человеке, который был ему знаком. Только тяжелая утренняя сонливость, когда было лень

даже удивляться, заставила Бояркина быстрее привыкнуть к этому факту.

На разнарядке Санька показал прорабу вызов из Владивостока на медкомиссию.

– Нет, не поедешь, – ответил на это Игорь Тарасович так, словно Санька просил

лишний выходной. – Работай, давай, нечего разъезжать. У нас еще вон сколько пола

забетонировать надо. Ты эту неделю будешь работать на бетоне. Бетонировать надо. И никуда

не поедешь.

– Как это не поеду? – изумленно спросил Санька. – Я что, уже и своего голоса не

имею?

– Имеешь, – сказал прораб, – работай, давай.

– Будьте здоровы, Игорь Тарасович, вы, кажется, кашлянули.

– Нет, я не кашлянул, а сказал, – очень умно, с достоинством ответил Пингин.

– А кто же тогда кашлянул? – спросил Санька. – Вы и кашлянули, не отпирайтесь.

– Игорь Тарасович, да отпустите вы его, – сдержанно улыбаясь, вмешался Федоров. –

Он же вам и так все нервы повымотал. Пока молодой, пусть по океанам поболтается.

– Так у него же еще не кончился срок командировки, – недоуменно проговорил

Пингин.

– Ну вот, вы опять кашлянули, – сказал Санька.

– Да уйди ты от меня! – закричал Игорь Тарасович.

– Да вы не нервничайте, – заметил Санька. – Еще Ромен Роллан говорил, что кто

много нервничает, тот много кашляет.

– Все! Убирайся! Дорабатывай эту неделю и убирайся! Чтобы духу тут твоего не было.

Хромову сам объясняй. Нет, скажи, что я тебя выбросил! Прямо взял и выбросил.

После обеда сонливость у Бояркина исчезла, но к вечеру усталость ощущалась все-

таки сильней обычного. Возвращаясь с работы, Николай помылся в нагретом за день озерце,

переоделся в общежитии, поужинал и пошел в кино. Из-за усталости кино можно было бы и

пропустить, если бы не требовалось протянуть время. Потом он, как обычно, пошел к дому

Осокиных. Вечер был холодноватый с высоченным звездным небосводом. Направившись по

улице, Николай решил, что сегодня не будет сидеть на скамейке, а сразу же вернется в

общежитие и ляжет спать.

Кто-то вывернулся из переулка и пошел впереди него. Бояркин прибавил шагу и, к

своему удивлению, догнал Дуню.

– Здравствуй, – сказал он.

– Здравствуйте, – независимо ответила Дуня.

Они молча пошли рядом. Дуня как раз только что вспоминала о нем, но вспоминала с

неприязнью. Сегодня вечером ее брат уходил с женой в гости и попросил присмотреть за их

дочкой. Дома в эти дни Дуню освободили от всякой работы. Экзамены были на носу, и Дуне

казалось преступлением тратить время на мытье посуды или на что-то еще. Из-за какой-то

посуды, из-за минуты, потраченной неправильно, могла рухнуть мечта. К брату она пришла

тоже с учебниками и, как только осталась в доме вдвоем с племянницей Аленкой, сразу же

разложила их на столе.

– А сто это такое? – спросила Аленка, дергая ее за подол и показывая куклу.

– Это куколка, – ответила Дуня.

Аленка тут же бросила куклу, отозвавшуюся пустым звуком, на пол и радостно

сбегала в спальню за другой игрушкой.

– А это сто?

Дуня попробовала отвечать автоматически, не отрываясь от учебника, но игрушек

было слишком много, и после очередного "сто?" она взглянула на племяшку рассерженно. На

Аленкиной макушке, захватывая пучок волос, был завязан красный капроновый бант, а карие

большие глаза смотрели без всякой вины. Дуня в порыве бросилась со стула на колени,

прижала к себе Аленку, задохнувшись от ее доверчивости, тепла и от молочного запаха. "Ой,

да как же это хорошо, что люди на свет маленькими появляются!" – подумала она с

незнаемым раньше приливом нежности. За учебники она больше не взялась. Разыгравшись с

Аленкой, Дуня и вспомнила Бояркина. Вспомнила, что у него есть ребенок. Но как можно

желать от него уйти? Для этого надо быть совсем глухим, непробиваемым. "Ой, да ведь он же

еще и женат, – вспомнила она, – а это значит, что у него есть жена… А жена – это какая-то

женщина. Может быть, такая же, как я. Но как же бросить ее? Как бы мой папа мог бросить

маму? Это невозможно… А вот он может".

Когда они шли по улице, то Дуне даже нравилось удерживать в себе такое отношение

к нему, потому что сомнений тогда не оставалось вовсе. Они только поздоровались, но и по

одному слову поняли друг друга. Дуня поняла, что отношение Николая к ней не изменилось.

Николай понял, что она все еще сердится, и встречаться не хочет. Первого слова эта ситуация

требовала от Дуни, которая так ничего и не объяснила, и поэтому молчание тяготило ее

больше. Она остановилась, только взявшись рукой за калитку. "Почему же он молчит? –

подумала Дуня, чувствуя, как трудно ей заговорить. – Я, кажется, забыла его голос". В

темноте она не видела лица Николая, но, угадав его спокойствие, поняла, что даже если она

сейчас так же молча закроет калитку и уйдет, то он не произнесет ни слова и тогда между

ними оборвется все окончательно – ненарушенное молчание скажет об этом красноречивей

любых, пусть даже прощальных слов. Дуня чувствовала себя виноватой.

– Мы встретились случайно, – сказала она.

– Мы всегда встречаемся случайно, – ответил Николай.

– Не надо так, не смейся, – сказала она, вспомнив его манеру говорить с усмешкой.

Едва только Дуня заговорила, как тут же почувствовала, что снова, как бы вовлекается

в его сферу.

– Мы встретились случайно, – продолжала она. – Я ведь даже в бане помылась, чтобы

смыть твои прикосновения. Скажи мне только вот что на прощание: зачем ты меня

обманывал? Зачем было это письмо с признанием? А я ведь чуть не поверила тебе. Но на

самом-то деле у тебя была совсем другая цель.

– Я люблю тебя, – тихо, но твердо проговорил Николай, переступив через ударившую

обиду.

– Послушай, Коля, – вдруг умоляющим тоном сказала она, – я верю тебе, но нужно

пересилить себя. Именно тебе, потому что ты сильнее и умнее меня. Я не имею права тебя

любить и, наверное, поэтому не люблю, Мне просто не любится, понимаешь? Мне даже

стыдно, что ты, такой умный, мучаешься из-за меня. Не ходи за мной, не сиди вечерами на

этой лавочке. Не теряй своего достоинства.

– Я теряю достоинство? – удивился Бояркин и от закипающей злости вдруг решил: к

черту все! Этот ее наивный, глупый долг, который она принимает за любовь, который

заставляет ее одну ложь заменять другой, видимо, вообще не победим. Ну и пусть она ждет

своего Олежку. Надоело! Расколотить отношения так, чтобы уже нельзя было склеить. И

лучший способ для этого – "втоптать все святое в грязь", как говорил Никита Артемьевич.

– А что ты понимаешь в достоинстве? – с издевкой заговорил Бояркин. – Ты же

вообще ничего не понимаешь. Просто это я о тебе много возомнил. Меня, дурака, ослепила

твоя внешность – пропорциональность всех деталей, а внутренне ты же самая обыкновенная,

ты пока еще пустая форма. Твоя кукольная красота не высвечивается ничем внутренним. Ты

просто бестолковая и легкомысленная. В город тебе хочется только потому, что здесь ты

оскорбляешься видом грязи, навоза. Но и в городе ты останешься такой же, потому что

своего у тебя ничего нет. Ты отмывалась! Да разве от такого отмываются? Чистюля! Вся беда

в том, что ты ничего не понимаешь.

Николай знал, что когда Дуня удивлялась, ее брови поднимаясь еще выше,

превращались в крутые дуги, и глаза делались круглее и открытей. Это было очень

волнующим, привлекательным выражением. Когда Бояркин вспоминал это выражение

наедине с собой, то думал, что в такие моменты Дунин взгляд излучал саму ее душу. И

теперь она наверняка смотрела такими глазами. "Что же это я делаю-то, – успевал думать

Николай. – С ее мнительностью я же совсем ее убью". Он ожидал, что Дуня вот-вот

повернется и убежит, но она даже не двигалась. Бояркин замолчал.

– И ты все это знал про меня? – спросила она тихо.

– Да, знал! – с тем же выражением ответил Николай.

Дуня вдруг шагнула к нему, обняла и легко прикоснулась губами к щеке.

– Ты чего это? – оторопело пробормотал Бояркин.

Стоя с опущенными руками и не понимая происходящего, он не знал, можно ли

обнять и ему. Нужно ли?

– Как же сильно ты меня любишь, – сказала Дуня. – Значит, ты любишь меня по-

настоящему. Любишь, болея за меня. Такого тебя я тоже могу полюбить. Ты знал всю правду

обо мне. Я и сама знаю, что я ничтожная. Нет, не ничтожная, я какая-то убогая. А ты знал, и

все равно хорошо ко мне относился, значит, ты веришь в меня. Но я не хочу быть такой, не

хочу быть бестолковой, и если ты все это видишь, то должен знать, как мне стать другой. Ты

поможешь?

– Ой, ну конечно, – растерянно согласился Николай, – я постараюсь. Я все сделаю. О,

да я, кажется, понял теперь тебя. У тебя же целый комплекс неполноценности. Вот от чего

все идет. Поэтому-то у тебя и нет своей воли, твердости, уверенности.

Они словно поменялись ролями. Дуня говорила жарко, как будто ждала, что он

поможет ей в чем-то прямо сейчас. А Бояркин, только что, низвергнув, заземлив ее,

превратив в обыкновенную так же легко, как и возвышал, почувствовал внезапное

охлаждение. "Так что же, неужели я ее на самом-то деле не люблю?" – испугался он и потом

весь вечер не мог отделаться от этого сомнения.

– Где мы с тобой завтра встретимся? – прощаясь, спросил Николай. – Мне не хочется,

мне надоело встречаться случайно.

– Приходи за огороды, – сказала Дуня.– Там стог сена. Подождешь около него. Только

встретимся попозже, чтобы долго не засиживаться. Мне теперь некогда. Часок, и все.

Хорошо?

* * *

К стогу на другой день Бояркин пришел первым. Сено снизу было развалено. Николай

постелил плащ и лег, взяв в зубы сухую пыльную травинку. Из клуба слышалась все та же

электронная музыка. Откуда-то сбоку на небо выползла поздняя луна. Волнуясь, Николай все

смотрел на темный силуэт дома с постройками, и сразу, как только Дуня вышла в огород, он

заметил ее.

Дуня была в джинсовом платье с вышитыми на нем цветочками, еле видимыми в

лунном свете. Она принесла банку молока и пресные домашние калачики.

– О-о! Ты как пастушка, – восхищенно сказал Николай. – Наверное, пастушки были

такими же.

Дуня сбросила туфли и, вытягивая носки, пошла по сену босиком. Ступни ее были

маленькие и гибкие. У стога она остановилась и с шуршанием навалилась на него спиной.

Сегодня ей хотелось понравиться. Когда Николай напился молока, она забрала банку и села

рядом. У них много накопилось несказанного. Дуня рассказывала об учебе, о подготовке к

экзаменам. Николай вспомнил свои экзамены, стараясь рассказать по смешному даже то, что

не было смешным, убеждая, что совсем не стоит излишне волноваться.

Луна огибала круглое небо краем и теперь плавно проходила сквозь крону какого-то

дерева, растущего неподалеку. В невидимом воздухе она разгорелась очень ясно, освещая

стелющийся по лугу туман и создавая четкую тень. Дуня сидела, заслоненная от света

Бояркиным, и он часто отклонял голову, чтобы видеть ее лицо. Желтый свет не ослеплял, и

Дуня смотрела широко открытыми глазами с большими черными зрачками. От тумана,

который проходил по лугу, тянуло сыростью, но в сухом сене было хорошо.

– Красиво здесь, – сказал Бояркин.

– Красиво, – согласилась Дуня. – Днем я учу здесь билеты, загораю заодно. На этом

месте я обычно играла, когда была маленькой. А еще любила сидеть вон там, на жердушках,

и наблюдать за облаками. Когда долго на них смотришь, всегда тянет упасть на землю.

Однажды я вот так смотрела, и мне показалось, что на самом деле облака не плывут, а стоят,

что это сама земля вместе с жердями, на которых я сижу, с полем, с лесом плавно проходит

под облаками. Я и сейчас еще могу все это так увидеть, если захочу.

Николай прижал ее плечи рукой, и Дуня послушно прильнула к нему. Все было

хорошо, но и это свидание закончилось неожиданно.

– Послушай, Дуня, а как ты относишься ко мне? – спросил Николай. – Только честно.

– Меня очень тянет к тебе. Не знаю, что это такое. Наверное, тоже люблю.

– Что-то не очень верится, – обрадовано сказал Бояркин.

– А хочешь, докажу?

– Как же? – спросил Николай, думая, что она его поцелует.

Дуня вдруг вскочила на ноги и что есть силы закричала:

– Люб-лю-ю!

Ее крик в вечернем сыроватом воздухе прозвучал глухо и нигде не отдался эхом. Дуня

постояла еще с минуту и опустошенно, медленно опустилась на сено. Николай, досадливо

покачивая головой, смотрел куда-то в сторону. Что-то неожиданно сломалось в их

отношениях. Молчание затягивалось. Дуня снова поднялась, прошлась по сену. Постояла,

глядя через огород в сторону своего дома. Николай тоже встал.

– Давай встретимся здесь же через неделю, – сказала она. – Испытаем себя еще раз…

– И что за чертовщина с нами происходит… – вздохнув, проговорил Бояркин.

Они сочувственно, но без всякого сожаления пожали друг другу руки и, не

оглядываясь, разошлись.

…В эту ночь Бояркину приснилось, будто Дуня, подойдя к его кровати, медленно

наклонилась и поцеловала… Это было настолько явственно, что Николай своими губами

ощутил маленькие трещинки на ее губах, которые наяву только видел. Он потянулся, обнял

Дуню и проснулся. Он лежал на спине, раскинув руки так, что одна рука лежала около самой

стены, а вторая свешивалась с кровати. Не веря, что это был только сон, Николай сел на

постели и стал шарить по воздуху вокруг себя, пока не наткнулся на холодную спинку

кровати. "Кажется, у нас с Дуней все идет к завершению, – подумал он. – И даже не потому,

что она хочет этого, а потому, что все кончается во мне самом".

ГЛАВА СОРОК ВОСЬМАЯ

Свиданиями с Дуней Бояркин как будто бы уж и не особенно дорожил, но когда ему

пришлось переживать целую неделю, назначенную Дуней для испытания, то большие, яркие,

почти что летние деньки стали для него пустыми и бессмысленными, как мыльные пузыри.

На выходные Бояркин поехал в город. В автобусе он подсел к Саньке, который уезжал

со всеми своими вещами. Почти всю дорогу они или дремали, или глазели в окно. Там

тянулись поля, березнячки, проносились маленькие деревеньки, в которых большой автобус

не останавливался. Было уже недалеко от города, когда Санька повернулся к Бояркину.

– А вот когда людей-то много будет, надо на одной орбите с Землей оборудовать еще

несколько таких же земель, – предложил он. – Расколоть хотя бы на части какую-нибудь

большую планету Солнечной системы и притащить. Ну, произвести там необходимую

химическую революцию, чтобы состав стал примерно такой же, как у нас, а потом лесов

насадить, озер накрапать…

– Да, может быть, так и сделают, – согласился Бояркин. – Живые-то планеты приятней

мертвых. Пожалуй, этим займутся за несколько тысячелетий до начала восстановления.

Чтобы свободные земли были наготове.

– Инте-ересно, – нараспев проговорил Санька, и на лице его появилось восхищенное

выражение: видимо, он любовался какой-то воображаемой картиной. – И как ты только до

всего додумался…

Николай пожал плечами и промолчал. "Все началось с вывода, что счастье состоит в

наиболее полном проживании каждой минуты, – вспомнил он, начиная уже в который раз

конспективно прокручивать свои размышления. – Другими словами, счастье состоит в

расширении личности, в расширении пространства своей жизни. Потом я понял, что счастье,

имеющее конец, бессмысленно, и, чтобы оно обрело смысл, необходимо бессмертие. А потом

я понял, что, став бессмертным и бесконечно расширяясь и в нравственном и, как бы сказать,

во "вселенском" направлении, человек обязательно захочет вместить в свою душу весь

душевный опыт человечества. Его нравственное совершенствование приведет к осознанию

долга перед предками, к нравственной необходимости их восстановления. А "вселенское"

направление приведет к практической хозяйственной необходимости восстановления…"

Николая увлекла еще одна мысль, случайно подсказанная Санькой. "Странно, –

подумал он, – я рассуждаю о восстановлении людей, а сам все еще считаю, будто лес у нас в

Елкино исчез навсегда. Да ведь его же можно просто-напросто насадить". Он представил

картину своего села еще того времени, когда он любил наблюдать с крыши, но

подправленную фантазией: кругом маленькие деревянные дома, блестит Шунда, а за ней

колышется густо-зеленый лес. Николай даже взволнованно вздохнул. И почему в Елкино не

додумаются до этого?

В городе на автостанции, в людской суете, Бояркин и Санька пожали руки, пожелали

друг другу всего хорошего и расстались. Они знали, что, вряд ли еще когда-нибудь

встретятся. У обоих слегка защемило сердечко, но они постарались разойтись бодрыми.

Послерабочий час пик еще не наступил, и в городских автобусах ехали в основном

пенсионеры, ученики и студенты. И еще, чему даже удивился Бояркин, в автобусе было

много беременных женщин, – видимо, они специально выбирали для поездок время, когда не

так многолюдно. У студентов начиналась сессия, они старались быть энергичными, но это

плохо удавалось, потому что приходилось подчиняться общей, уже летней разморенности

большого города. Люди были одеты очень легко, и глаза Бояркина сами собой выхватывали

из негустой толпы девушек и молодых женщин. Вспомнилось, как красавец Ларионов,

убивающий процентов пятьдесят своих жизненных сил на сохранение верности своей

толстой, нелюбимой Маргарите, однажды со своей неизменной иронией поучал Черешкова:

"Увидел на улице красивую женщину – отвернись. Лучше посмотри, какое нынче небо

голубое, какой асфальт черненький, какой трамвайчик красненький… Дыши глубже и

успокаивайся, успокаивайся. А если уж не выходит, то представь, что для кого-то эта

женщина так же привычна, как для тебя твоя жена. Наблюдение за красивыми женщинами

куда приятнее, чем обладание ими". Бояркин не знал, насколько эффективен этот способ,

потому что самое трудное было заставить себя пользоваться им. Вспомнив Дуню, Бояркин

поймал себя на том, что все-таки в нем что-то "не так". Ведь если: он любит одну, значит, не

должен замечать других. Как ни крути, но если смотреть принципиально, то у любви в этом

смысле нет никаких нюансов. А если же есть нюансы, то нет любви, и лучше уж не поминай

про нее. Но и тут все не просто. Дуню он любит духовно и никого больше не может так

любить, но ведь в то же время он взрослый человек со всеми соответствующими

потребностями… Думая обо всем этом и, в общем-то, осуждая себя, Бояркин машинально

проверил в кармане ли блокнот с телефонными номерами его старых знакомых и, обнаружив

его на месте, понял, что сейчас он бросит рюкзак и пойдет звонить. "Нет, далеко мне,

примитиву, до высшей любви", – подумал он.

По пути с остановки его догнал и хлопнул по плечу сосед Валера Евдокимов,

возвращающийся с нефтекомбината.

– Ну что, сосед, выпьем немного? – предложил он.

– Давай, – согласился Николай, – у нас в холодильнике, кажется, есть бутылка.

Расположились они на общей кухне. К бутылке водки Валера добавил четыре бутылки

пива и одну вина. Последней городской новостью было то, что несколько дней назад на

нефтекомбинате загорелись очистные сооружения, образовав над городом большое облако

копоти. В это время, как на грех, пошел дождь, и капли его были, как чернила. Дождь начался

вечером, испачкав много плащей, платьев, белья на веревках. Сам Евдокимов испортил

новую куртку. Ругая "родимый нефтекомбинат" на чем свет стоит, Валера начал

предсказывать мрачные картины будущего. Бояркин ринулся это будущее защищать, и на том,

что оно будет все-таки светлым, без копоти, удалось сойтись, когда радио пропикало

двенадцать часов. К этому моменту было уже все выпито, языки не ворочались, а когда по

коридору пошли в свои комнаты, заплетались и ноги.

– Машуня, это я, – объявил сосед, во всю ширь распахивая дверь в свою квартиру.

– Да тише ты… – раздался оттуда сонный голос. – Разбуди только мне, сам баюкать

будешь…

Валера было затих, но потом стало слышно, как он напевает свистящим шепотом:

– Под крылом самолета о чем-то поет зеленое мора тайги…

– У-у, идиот, – сказала Машуня.

Утром Бояркин долго отходил от похмелья – мотал глухой, отупевшей головой, пил

воду в кухне, ругал себя. "Однако, – отметил он про себя, – зато вчера я никуда не побежал".

Окно в квартире всю ночь простояло открытым, и в комнате был уличный утренний холод.

Николай кое-как почистил и погладил брюки, затоптанные при раздевании, разобрал

накопившуюся почту. Писем не было. С похмелья ему почудилась какая-то вина перед всеми,

и надо было обязательно делать что-либо полезное. Он взял приготовленную еще в прошлый

приезд тоненькую тетрадку, разложил свои заметки, листочки с обрывками мыслей о

педагогике и стал писать. Писать после тяжелой работы на стройке было непривычно.

Огрубевшие пальцы делали такие мелкие движения очень неуклюже. Сама кисть руки

казалась слишком большой. Николай писал без перерыва часов до двенадцати, потом

раздобыл в холодильнике колбасу из старых Наденькиных запасов, пожевал ее с хлебом,

который попросил у Машуни, и потом начисто переписал свою работу. Она оказалась

небольшой. Закончив, с облегчением вздохнул, пролистал, не читая, а лишь глядя на

исписанные листы, и остался доволен. Только тут он обнаружил за окном гул бурлящего

города. Хорошо было бы сейчас пройтись по улице, удивляя прохожих ранним загаром,

выпить кружку холодного кваса из ярко-желтой бочки. Хорошо бы повстречать кого-нибудь

из знакомых и, приветствуя, кивнуть им, убеждаясь, что ты в этом городе хоть немного, да

свой. Николай быстро оделся, вышел на улицу, сразу же перекусил в ближайшем кафе,

отделанном деревом под русский стиль, и потом направился к универмагу – самому

многолюдному месту. Было даже интересно: кто из знакомых встретится первый. Но долго

никто не встречался, и Николай вспомнил про телефонные номера. Первой Бояркин решил

позвонить Лене. Для этого звонка требовалось настроиться на веселый, игривый тон. Лене

было двадцать пять. Они ехали с ней в автобусе и переглядывались, а на остановке легко

познакомились. Ночевали в ее квартире. Лена была замужем, но муж находился в постоянных

командировках. Но когда это было… Чтобы звонить туда, надо было придумать вариант на

тот случай, если ответит мужской голос. Николай решил, что в этом случае он сразу же как

можно радостней завопит: "Здорово, Мишка! С тебя магарыч! Достал я все-таки покрышки!

Давай кати ко мне, но только через гастроном! После этого выяснилось бы, что он ошибся

номером, только и всего. При хорошем настроении наладиться на такую игру было легко, но,

когда трубку не подняли, Бояркин перевел дух с облегчением. Он тут же отыскал следующий

номер, но звонить по другому номеру с другим лицом из той же будки оказалось

невозможным. Николай решил пройтись и позвонить со следующего телефона. Три автомата

подряд были без трубок. Некстати вспомнилось, как однажды ночью у Коляшки подскочила

температура до тридцати девяти и пяти. Наденька, почувствовав его жар, яростно растрясла

мужа. Она была полуголой, взлохмаченной, с вытаращенными глазами, а когда взглянула на