Молодой Бояркин

сама этого не понимала, просто знала, что газетчику многое нужно допускать. В своей

многотиражке она привыкла писать так, чтобы никого сильно не обидеть и всем нравиться.

Бояркин же своей ершистостью напомнил Валентине Петровне ее молодого сотрудника –

симпатичного мальчика в джинсах, который проработал всего три месяца, но с которым уже

не было сладу. Со своим веселым, как будто даже легкомысленным характером, он писал в

основном ядовитые критические материалы. В первый же раз вместо положительной заметки

о соцсоревновании в цехе-маяке он робко положил на стол статью с заголовком "Тусклый

свет маяка". Формализм соревнования доказывался в ней так ясно, что и у самой Валентины

Петровны не осталось иллюзий на этот счет. Но кому это надо, если тут предстояло работать

и работать? Она позвонила раскритикованным. Те стали еще более обходительными, чем

раньше, и обещали исправиться без статьи. Когда Валентина Петровна объяснила ситуацию

сотруднику, тот лишь хмыкнул, а на другой день с улыбочкой подал коротенькую заметку

"Ржавые рубли" о порче дорогой техники под дождем и солнцем в другом хорошем цехе с

таким же симпатичным руководством. Валентина Петровна попыталась в ней кое-что

смягчить, но факты там были как кирпичи – не растворишь и не размешаешь, и, оставив

почти все как есть, она со страхом отдала материал на линотип. На другой день после выхода

газеты в редакцию пришел раздраженный механик цеха – здоровенный, кряжистый мужик.

– Где этот ваш фельетонист? – спросил он.

– Здравствуйте, Василий Павлович, – сказал сотрудник, поднимаясь и подходя к нему.

Смешавшись, механик нехотя подал ему руку и несколько секунд смотрел в глаза

сверху вниз, как на ребенка.

– А ведь ничего не соврал, – сказал он, неожиданно засмеявшись. – Но зато ты нас

прославил. Еду сейчас в автобусе, а надо мной смеются. И надо же такие слова подобрать –

ржавые рубли! Где ты сам-то такие рубли видел?

– У вас возле цеха, Василий Павлович, – добродушно ответил сотрудник.

– Ладно, спрячем мы это оборудование. Спрячем.

Редакторша мысленно перекрестилась, но, почему все обошлось без скандала, так и не

поняла.

Валентина Петровна задавала Бояркину много вопросов о родителях, о дяде. Николай

отвечал неохотно и лишь однажды, рассказывая о Никите Артемьевиче, воодушевился,

поймал себя, правда, на слишком уж детском восторге перед дядиными кулаками и

гимнастическими занятиями. Но слушательница, однако, заинтересовалась и

побеспокоилась, уж не стесняет ли Николай своего пока еще не женатого дядю, и узнала все,

что необходимо, и о дяде.

"Вот так дела, – с удивлением думала она, наблюдая за Бояркиным, который был,

кажется, сделан из того же теста, что и ее неуживчивый, но, несомненно, умный сотрудник. –

Вот так Наденька. Дура, дура, а смотри-ка… Да ведь он же умнее ее в сто раз. Но, может

быть, хоть от него ума наберется". У самой Валентины Петровны разлад с первым мужем –

Наденькиным отцом произошел из-за того, что тот был шофером. А уж когда она стала

учиться в институте, то о муже стала стесняться даже вспоминать, не то что рассказывать.

Второй муж был раза в два культурней ее самой, но зато совершенно непрактичный. А

непрактичный муж – это не муж – потому и расстались. После этого она стала ждать

звездного часа. Наступил он, когда после окончания учебы она перешла на другой завод уже

редактором. В первый же день она в отутюженном костюме молочного цвета, с высокой

прической, распространяя аромат дорогих, тревожащих духов, обошла кабинеты больших и

малых руководителей. Всюду она напомнила, что газета – это орган правления, и кое-где

"проговорилась", что сама она не замужем. Но все руководители оказались женаты…

Попадались, правда, кандидаты в мужья, но каждый чем-то не подходил. Бояркина и

Наденьку она сочла парой подходящей. Главное, что он был не глупее дочери. И, кроме того,

у него такой интересный, холостой дядя. Правда, он опять же шофер, да, как видно, не дурак.

Да и не тот теперь возраст, чтобы особенно привередничать. Где их, умных-то, наберешься?

После обеда, когда женщины убрали посуду, Николай, кивнув на пианино, попросил

Наденьку сыграть.

– Нет, нет, – отказалась Наденька и, отвернувшись, стала скрести ногтем пятнышко на

столешнице.

– Ну, сыграй, не стесняйся, – сказала ей мать.

Наденька, красная от смущения, села у пианино.

– А что сыграть?

На соседнем стуле лежали музыкальные учебники и поты. Николай полистал и нашел

этюд Чайковского. Наденька робко поставила пальцы на клавиши, но после первых же нот

сбилась. Потом пробовала еще несколько раз – ничего не получалось.

– Давно не играла и все забыла, – прошептала она.

Бояркин уже видел, что играть она не умеет и вряд ли умела, но ему не хотелось

верить в это. Он взял другой, песенный сборник и поставил перед Наденькой.

– Попробуй вот это… Ну, давай. "Раскинулось море широко", – пропел он.

Валентина Петровна ушла в кухню. Наденька с горем пополам сыграла куплет и в

одном месте сильно соврала. Николай снова попросил ее сыграть до этого места и сам,

попутавшись в клавишах, подобрал мотив.

– Кажется, вот так, – сказал он. – А ты, значит, не умеешь? Как же ты училась?

Наденька насупилась и замолчала.

– Ты вообще-то училась или нет? – раздражаясь от этого ее молчания, спросил

Бояркин.

– Я не люблю играть, – сказала Наденька, начиная тереть глаза. – Это мамка меня

заставляла. Деньги за меня заплатила.

Николай выпрямился. Все его раздражение тут же повернулось против Валентины

Петровны. Он отошел и сел за низенький журнальный столик. Наденька убежала, даже

закрыла за собой дверь. Николай усмехнулся – картина его семьи с музыкальной, творческой

атмосферой рассыпалась. Его внимание невольно привлек книжный шкаф, за стеклом

которого оказалось немало интересных книг.

Воображая свою будущую семейную жизнь, Бояркин, прежде всего, видел одну стену

своей квартиры, полностью отданную книжным полкам. Там не должно быть ни дверок, ни

стекол, чтобы к каждой книге можно было возвращаться так же легко, как к любому

воспоминанию или мысли в своей голове. Вообще, каждая вещь вокруг тебя, будь то стул или

гантели, имеют право на свое существование лишь в том случае, если каким-то образом

способствуют твоему внутреннему развитию.

Бояркин попытался отодвинуть стекло, но шкаф от тяжести перекосило, и стекло

заклинило – книги словно замкнули сами себя. Николай приналег посильнее, но к двери кто-

то подходил, и он, поспешно сев, схватил со столика журнал.

Валентина Петровна принесла в сервант помытые рюмочки. Николай сделал вид, что

читает. В журнал была вложена заводская многотиражка. Когда хозяйка ушла, Бояркин внизу

четвертой страницы нашел выделенное жирным шрифтом – "Редактор В. П. Парфутина".

Николай быстро просмотрел газету, отыскивая что-нибудь написанное Валентиной

Петровной. Все материалы были испещрены пометками. Нетронутой осталась лишь статья

на второй странице под заголовком "Ветераны, наденьте ордена".

Подпись "П. Валентинова" была, без сомнения, псевдонимом Валентины Петровны.

Бояркин задумался. И все-таки это правда: Валентина Петровна была редактором,

одновременно "змеевкой" и еще пока черт знает кем.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

После визита к Парфутиным Бояркин стал искать квартиру энергичней. Пока что

семейная жизнь молодых состояла в том, что они встречались после работы и шли в кино, а

изредка ночевали у Никиты Артемьевича.

В субботу у дяди оказался рабочий день, он ушел из дома часов в семь, и Николай с

Наденькой проснулись поздно. Посмотрели телевизор и поехали в центр города. Из-за

позднего завтрака есть им захотелось только после обеда, когда почти все столовые

закрылись, а те, что еще работали, были забиты народом.

– Поедем к мамке, – предложила Наденька.

– Может быть, лучше очередь займем? – сказал Николай.

– Да мамка сегодня к Раиске должна уехать.

Николаю пришлось согласиться. А у Валентины Петровны они попали на небольшую,

но оживленную пирушку. Гостями были: соседка Клава – кругленькая, как пузырек, с

наколкой "Клава" на руке, муж ее – с водянистыми глазами и с какой-то впадиной на голове

там, где кончался лоб и начиналась гладкая лысина, очень громоздкая сестра Валентины

Петровны – Раиса Петровна – безмужняя и бездетная, младшая сестра Тамара Петровна –

тоже безмужняя, но имеющая пятерых сыновей.

Пирушку затеяли Раиса и Валентина по случаю приезда двоюродного брата из

Ашхабада, о существовании которого они до его приезда почти ничего не знали. Тамаре в

деревню они послали паническую телеграмму, и та, испугавшись за мать, забыла о ссоре с

Валентиной и тут же приехала.

Валентина Петровна сегодня была неузнаваема – в красном платье, в пышном парике.

Увидев свою любимую тетку Тамару, Наденька бросилась к гостям, а Бояркин от

множества незнакомых, разгоряченных людей юркнул в комнату Нины Афанасьевны,

надеясь, что Наденька догадается, принести ему поесть.

Нина Афанасьевна лежала, глядя на дверь, и сразу же начала подтягиваться за поясок,

привязанный к спинке кровати, чтобы усадить себя.

– Вот паразитки, водку пьют… – сказала она. – Ты Наденьку-то береги. Вот она, эта

Раиска-то, и есть. Ой, как они ее били-и, как били-и… Раиска держит, а эта игуменьша

пощечинами то с одной, то с другой стороны.

Бояркин сел, опустив голову, испытывая вину уже за то, что такое когда-то было.

Прошло минуть пять. Наденька не появлялась. Николай слышал, как ее о чем-то

расспрашивали.

– А вот мы его сейчас найдем, – игриво и громче обычного, чтобы ее было слышно и в

комнате старухи, сказала Валентина Петровна.

Николай все понял и вздохнул.

– Ах, вот ты где! – сунув в комнату свою блестящую, заскорузлую от лака голову,

закричала Валентина Петровна.

Нина Афанасьевна, вздрогнув, посмотрела на дверь и сухо плюнула.

Бояркину пришлось выйти к гостям и разулыбаться – все-таки, как ни говори, жених!

Он остановился на пороге, не зная, что делать дальше. Гости замолкли и несколько

мгновений рассматривали его, усатого, в коричневой рубашке с погончиками и совсем

растерянного. Потом Николая начали усаживать рядом со сконфуженной Наденькой, для чего

пришлось пересадить отяжелевшего родственника и переместиться еще двоим.

Оголодавший Николай решил не обращать внимания на это рассматривание

("посмотрят, посмотрят, да перестанут") и, свалив из ближайшей чашки к себе в тарелку

остатки густого салата, принялся уплетать за обе щеки.

– Так на какое число вы свадьбу-то назначили? – вдруг, как бы в шутку, спросила его

Валентина Петровна, хитро подмигнув гостям.

Бояркин как раз забросил в рот порцию салата, какая только могла держаться на вилке,

и застыл с круглыми щеками. Потом обвел взглядом всех по кругу и начал медленно

прожевывать. Гости улыбались и ждали ответа. Николай все жевал. Заволновавшаяся

Валентина Петровна успела переглянуться с Раисой и с замершей соседкой Клавой. Больше

всего она опасалась, что Бояркин ответит в своей манере: "А зачем нужна свадьба?" – и уже

потом к этому вряд ли что добавишь.

– Да какая у нас может быть свадьба? – сказал Бояркин. – Обойдемся и так. У нас на

нее средств нет…

– Но хоть небольшую-то вечеринку нужно, – поняв, что крючок заглочен, возразила

Валентина Петровна. – Соберемся все свои. Если твои родители не смогут приехать, так хоть

дядю пригласишь.

Николай задумался. Пирушка была хоть и небольшой, но достаточно сочной. На столе

стояло много бутылок. Все лица в полумраке свисающих со всех сторон мясистых листьев

были пьяными. Бояркин понял, что и свадьба, о которой они говорят, предполагается точно

такой же.

– А давайте, не откладывая, прямо сейчас, – вдруг сообразил Николай. – Ведь сейчас

за столом как раз и есть все свои. Пусть эта вечеринка считается свадьбой.

Наденька испуганно взглянула на него. Ее мать хотела что-то возразить, но все

остальные восторженно загудели от такого поворота прозаического застолья. Комната

пришла в движение. Женщины сочли необходимым обновить стол, и ринулись грабить

запасы Валентины Петровны. Клавин муж начал столовым тупым ножом соскребать пробки

с бутылок. В это время ашхабадский гость, воспользовавшись тем, что главные шумы

переместились на кухню, пристроил свою сивую голову между тарелок и захрапел, как

трактор. У Бояркина пропал весь аппетит.

Валентина Петровна, выставляя на стол свежие грибочки, так пихнула родственника в

бок, что тот икнул и поднял голову, не открывая глаз. Валентина Петровна взяла его за ухо и,

склонившись, вложила в гостя какие-то пояснения. Родственник с натугой разлепил один глаз

за другим и целую минуту таращился в заданном направлении. Потом его слюнявый,

желтозубый рот расклеился и как-то криво, но смачно провопил:

– Го-рька-а!!!

Тут голова его упала на край тарелки, и Валентина Петровна, ожидающая реакции на

сообщение, едва успела поймать прыгнувшую посудину. На кухне, перекрывая треск

сковородок, захохотали над родственником, а чувствительная Клава прибежала проверить, уж

не целуются ли, в самом деле молодые.

Бояркина от всего этого перекосило. Он поймал себя на непреодолимом желании

поднять за шиворот родственника и…

Скоро на кухне вспыхнул небольшой конфликт. Раиса в каком-то секретном месте

обнаружила бутылку шампанского и обиделась на сестру за жмотство, но Валентина

Петровна тут же оправдалась тем, что бутылка как раз и приготовлена для этого

торжественного случал и молодец сестра, что нашла ее вовремя.

Наконец, все расселись. Клавин муж начал распечатывать шампанское, окатив и себя и

свою жену. Потом Клава схватила рюмку и торопливо крикнула:

– Горько!

Теперь уж это было выкрикнуто не совсем сдуру. Николай и Наденька переглянулись.

– Целуйтесь, целуйтесь! – приободрила их Раиса. – Если свадьба, так, значит, это…

будьте добры, целуйтесь.

Молодые встали и, как каменные, приткнулись губами.

Потом "горько" кричали все, кому не лень и кому хотелось прочистить горло.

Валентина Петровна с Клавой обильными слезами беспрестанно промывали глаза.

Целовались молодые плохо, их заставляли повторить и следили, чтобы поцелуи были

достаточной продолжительности.

– Ты посмотри, посмотри, – растроганно скривившись, лепетала своему мужу Клава, –

они ведь еще совсем не умеют…

– Да уйди ты, лахудра, – ответил муж, отдергивая плечо.

Налюбовавшись целованием, гости окончательно осоловели и забыли, что это свадьба.

Николай подтолкнул Наденьку, и они выскользнули из-за стола.

Наденьке было стыдно за поцелуи на глазах у всех, но, оказавшись на кухне, она

засмеялась – ей все это показалось забавным.

– Да перестань ты! – с досадой сказал Бояркин и испортил ей настроение.

* * *

Теперь молодые имели право ночевать и у Валентины Петровны. Обычно Наденька

стелила на полу в комнате Нины Афанасьевны, и по ночам было слышно, как старуха что-то

бормочет, кашляет, долго тяжело переворачивается, приспосабливается к "утке".

Бояркину стало не до самообразования. Все свободное время он мотался по городу в

поисках квартиры. Через полторы недели была найдена засыпнушка, служившая когда-то

хозяевам времянкой и оставшаяся теперь в углу двора. Прописываться было не обязательно,

только каждый месяц надо было платить хозяйке – одинокой старухе – тридцать рублей.

В квартире они побелили потолок, оклеили стены небесно-голубыми обоями, которые

преподнесла Раиса Петровна, или Раиска, как называла ее Наденька, подражая бабушке.

Однажды подъехал на машине Никита Артемьевич. Осматривая квартиру, он черным ногтем

колупнул гнилую щепку у подоконника и сказал, что это, конечно, не квартира, но сам-то он

начинал с еще более страшного. Дядя надеялся, что племянник все-таки берется за ум, хотя

женитьбу на этой нескладной, как бройлерная курица, и, кажется, хитрющей девице, не

одобрял.

Наденька, сразу почувствовав себя хозяйкой, живо принялась за мытье и чистку, и все

к чему она хоть раз прикоснулась, воспринимала уже как свое. А через несколько дней она

начала даже дорожить тем, чего поначалу испугалась: низким, провисшим потолком, до

которого можно было достать полусогнутой рукой, гулкими, как будто пустотелыми стенами,

голой лампочкой на побеленном известкой проводе.

Видя ее настроение, повеселел и Бояркин. Теперь они встречались "дома", постепенно

свозя в него свои вещи и привыкая к самому этому слову – "дом".

В квартирке от прежних жильцов остался самодельный стол и табуретка. Они купили

диван, взяли в кредит телевизор, в коробку из-под которого сложили белье. Этого пока им

хватало. Бояркину удалось достать доски, и он смастерил стеллажи. Составил подробный

план самообразования. Через неделю они уже полностью переселились в свое жилище.

* * *

Выпал первый снег, преобразив весь город. Снег еще подтаивал от летнего тепла,

накопленного землей, и тревожил запахи, притихшие после бабьей осени.

Для Бояркина главным обретением новой жизни оказалась возможность иметь свой

угол, куда с особой радостью он возвращался как раз тогда, когда Наденька была еще на

работе. Это было очень здорово, – растопив печку, побыть немного одному. Прожив с

Наденькой полмесяца и потеряв надежду на ее моментальное преобразование, Николай

обнаружил, как трудно жить жизнью, вычисленной наперед. Главное, заедали какие-то

мелкие ссоры. Каждое утро, например, приходилось объяснять Наденьке, что зубную пасту

из тюбика нужно давить с краю, а не как попало. Конечно, больше всего Николая раздражал

не тюбик сам по себе, а мысль, что всякий хоть немного разумный человек давит его с краю.

Наденька с ним соглашалась, но поступала по-своему. Николай на другое утро снова

терпеливо объяснял. Наденька говорила, что не может привыкнуть. "Тут и привыкать не

надо, – уже с раздражением думал Бояркин. – Просто надо чуть-чуть задумываться над тем,

что делают твои руки". И еще Николай вдруг обнаружил, что нервничать-то он все-таки

умеет, да еще как умеет-то. Напрасно он воображал себя способным ужиться хоть с чертом.

Он снова и снова пространно объяснял Наденьке про тюбик. Понимая, что быть неразумным

до такой степени нормальному человеку просто невозможно, Николай искал причину в себе,

– быть может, он недостаточно мягок и доброжелателен? И в шестой раз он объяснял уже

доброжелательно. Наденька, наконец, раскаивалась в своем упрямстве и окончательно

соглашалась. В душу Бояркина приходило умиротворение, как после завершения важнейшего

дела. А на другое утро оказывалось, что тюбик снова измят как попало. Тут уж было, не до

душевных контактов.

Наденьке тоже было трудно. Она соглашалась и прислушивалась к Николаю, потому

что давала обещание прислушиваться – она об этом еще помнила. Но утром, когда

предстояло давить эту злополучную пасту, она не могла спокойно представить радость мужа,

когда он увидит, что она наконец-то уступила. Несмотря на то, что Николай предупреждал ее,

что такие уступки не должны казаться унизительными, они именно унизительными и

казались. Наденька держала в руках эту пасту и боролась с собой – оставить тюбик

нетронутым казалось ей уступкой, унижением. И едва сдерживаясь, чтобы не разреветься от

своего непреодолимого упрямства, она мяла тюбик как попало.

Однажды после работы Бояркин проехал до центра, зашел в букинистический магазин

и купил прошлогоднюю подписку журнала "Музыкальная жизнь". Сегодня относительно

Наденьки у него и был особый план.

Дома он затопил печку и стал, не моргая, смотреть в щелочку на огонь, наполняясь

покоем и какой-то внутренней силой. Хороши были эти минуты одиночества.

Николай вспомнил, что пора бы уже взяться за чтение (замечательный настрой был

сейчас для этого), но от огня не хотелось уходить. Лицо разогрелось. Воздух над плитой,

казалось, растаял и струился как сахарный.

В печке щелкнуло полено, выбросив в щелку облачко синеватого дыма. Николай

отпрянул, стал прикрывать поплотнее раскалившуюся дверцу, и услышал у крыльца скрип

снега, шорох вытираемых ног.

Наденька пришла, порозовевшая от морозца. Николай помог ей снять пальто, решив

первым не начинать разговора. Наденька, как обычно, тоже молчала. Она помыла руки,

переоделась и стала чистить картошку. "Ну и ладно, – решил Николай. – Я хотел побыть сам

с собой, а так это даже удобнее. Надо и чувствовать себя, будто я тут совсем один". Но

раздражение все копилось и копилось. Прошло уже минут пятнадцать без единого слова.

Книжка не читалась.

– Как дела на работе? – спросил, наконец, Бояркин, хотя этот вопрос после долгого

молчания казался глупым и ему самому.

Наденька, закончив сосредоточенное выковыривание глазков у картофеля, начала

крошить его на длинные дольки, и вода в миске помутнела от крахмала. Потом взялась за

лук, ловко очистила его и с хрустом стала резать. Николай в нетерпении несколько раз

прошелся около нее. Наденька всякий раз сторонилась и пропускала его. Могло показаться,

что ее нет в комнате.

– Наденька, так как у тебя дела на работе? – терпеливо повторил Николай.

Она словно не слышала, а ему становилось уже наплевать на все ее дела. Пытаясь

успокоиться, он снова присел перед печкой, поленом приоткрыл дверцу – крупные, горячие

угли от потока воздуха тихо зазвенели. Николай прислушался к остальным тихим звукам. На

плите в кастрюльке загудела и вот-вот должна была закипеть вода. За наличниками скреблась

воробьиная семья. Жизнь шла и шла и почему-то в ней обязательно что-то должно было

травить душу.

– Наденька, о чем ты думаешь? О чем? – спросил Бояркин как можно спокойнее. – Ты

молчишь, а мне кажется, что думаешь обо мне что-то плохое.

После работы Наденька заглянула к матери повидаться с бабушкой, и за чаем мать

задумчиво сказала: "Этот твой Бояркин очень тяжелый человек. Тяжелый и ядовитый, как

мухомор. Вот если бы ты вышла за Вовку Барабанова… Помню, поглядывал он на тебя. Так

вот тот веселый, легкий. К тому же он будет офицером". Наденьке пришлось даже защищать

Бояркина, потому что он теперь принадлежал ей, но сама она, вообразив, что действительно

имела когда-то возможность выйти за Барабанова, всю дорогу представляла, как хорошо

было бы ей с ним. Красивый он был в тот приезд – с красными погонами, с мягким ласковым

чубом, закрывающим почти весь лоб до бровей. Уж Вовка-то, наверное, не стал бы пилить ее

за каждую мелочь… И оттого, что где-то существовал человек лучше ее мужа, муж на какое-

то время стал совсем безразличен. Вспомнив Вовку, она вспомнила о своей тогдашней

неожиданной беременности и потом задумалась о том, как же теперь выйти из точно такой

же ситуации. Сказать ли об этом мужу или снова, когда подойдет срок, "съездить к тетке

Тамаре?"

– Да скажешь ты хоть слово! – взорвался, наконец, Николай. – Ты что, разучилась

говорить? Как у тебя дела на работе!?

– Не кричи, – вымученно произнесла Наденька. – Я думала, что сказать. На работе все

нормально.

– Так ты что же, все это время думала, как сказать мне, что на работе все нормально?

– Не кричи, – повторила Наденька.

Бояркин, глядя на нее снизу, стал ждать, что она скажет еще.

– Наденька, ну, нельзя же так, – не выдержав, сказал он через несколько минут. – Ты

же знаешь, что я такого молчания не переношу. Ведь я же не знаю, о чем ты думаешь, когда

молчишь. Или над моим вопросом, или о чем-то другом… Знаешь, я предлагаю правило для

нашего общения: если тебя о чем-то спрашивают, то ты сразу же отвечай или предупреди, что

сначала нужно подумать. Ты согласна?

Наденька кивнула головой.

– Ну, вот и хорошо, – примирительно проговорил Николай, – хотя бы уж так. Иначе

мои нервы когда-нибудь перегорят.

Но и теперь он не мог полностью успокоиться – разве нормальные люди

устанавливают какие-то правила? А ведь Наденьке, кроме этого, надо постоянно