Жизнь волшебника
на этом, то он кричал, обвиняя её, что она просто хочет поскорее избавиться от него. Вот так и
существовала версия про один почерневший палец.
Врач сказал, что ногу нужно срочно отнимать по бедро. Отец лишь согласно покачал головой, и
нам стал понятен и его обречённый вид по дороге, и его прощание с селом.
Несколько дней отца готовили к операции. Мы по очереди с сестрой навещали его. В утро
назначенного дня он чувствовал себя неплохо. До этого у него была высокая температура, но в
этот день она была сбита. Мы говорили с отцом почти два часа. Было решено, что после операции
он останется в городе, мы снимем для них с мамой отдельную квартиру.
– Ну, значит, всё, – сказал он, – Боржигантая я уже не увижу.
Отец сидел на кровати. Мы с сестрой стали собираться, чтобы уйти. Подхватили сумки и
поднялись.
– Что-то мне сегодня поразговаривать охота, – сказал вдруг отец, пытаясь задержать нас ещё.
И тогда я пообещал, что мы обязательно поговорим с ним после операции. Он согласился,
грустно кивнув головой. Позже, пытаясь понять его состояние, я догадался, что соглашаясь в тот
момент, он будто пасовал перед нашей занятостью – у нас много дел, а он лежит тут, ничего не
делает.
Выходя из палаты, я как обычно оглянулся на отца. Он сидел на кровати, опустив вниз свою
единственную ногу, которой завтра уже не станет, в очках с толстыми линзами. У меня возникло
желание остаться и всё-таки поговорить ещё о том, о чём он как будто не договорил. Только о чём?
Кажется, сегодня обсудили уже всё.
И это был последний мой взгляд на живого отца. После операции он умер.
…Однажды, два годя спустя, я увидел, как в торговый зал моей, наконец-то оперившейся
фирмы вошёл Боржигантайский главврач, назначивший когда-то отцу глюкозу. Он ходил,
приценивался, выбирая продукты для оптового закупа. Видимо, теперь и он подался в коммерцию
– врачам платили мало. Подойти к этому односельчанину я не смог. Потому что не знал что ему
сказать. От врачебного дела он отошёл: понял, что дело это не его. Почему вот только раньше-то
не понимал? Пожалуй, лишь потому что раньше врачам платили неплохо.
Прошли годы, врач уехал в Москву к детям и, по слухам, неплохо устроился там.
Однако, видимо, для того, чтобы чаша моей горечи по отцу была полной, позже я узнал, что
отец наш ушёл в свои пятьдесят девять лет не только по вине Боржигантайского врача. После
отнятия второй ноги ему назначили переливание крови. Моя сестра, навестившая отца на другой
день после операции, узнав про это назначение, сказала, что нам, родственникам, наверное,
следовало бы, в таком случае сдать свою кровь (тогда это даже полагалось, вроде как для
компенсации).
– Мы готовы к этому, – сказала она, – потому что у отца довольно редкая группа крови.
– Да какая она редкая, – отмахнулся врач и с удовольствием доложил, – мы уже перелили…
– Ну вообще-то, насколько я знаю, четвёртая группа крови считается редкой, – заметила сестра.
И тут она увидела, как врач принялся дрожащими пальцами листать историю болезни отца,
чтобы отыскать в ней нужную графу. Она видела, как лицо его сделалось бледным и виноватым,
если тут можно выразиться так. И ей стало всё понятно: отцу влили не то.
Сестра рассказала мне об этом лишь спустя десять лет…
«Это был замечательный строй», – говорят сейчас бывшие деятели социализма и даже простые
люди. Что ж, по некоторым пунктам я с ними не спорю, а вот по «пункту» отца не соглашусь
никогда.
576
*15
Наша мама пыталась покончить с собой. Последние, самые немощные годы жизни, она провела
в семье своей дочери, моей сестры Татьяны. Три инсульта не повредили её памяти. Она помнила
стихи, выученные в детстве, не забыла имён и прозвищ односельчан. Но ей было уже всё не
интересно. Видя угасание мамы, мы с сестрой никак не могли придумать способа как пробудить её
интерес к жизни. Мама привыкла жить в деревне. Ей требовалось хозяйство, заботы, огород, ей
нужны были её куры, собаки, свиньи, коровы. Другого смысла и дела она не знала. Но как это
возможно в стенах городской квартиры? И потому мы всячески заставляли её жить как-нибудь по-
другому: делать гимнастику, соблюдать диету (иногда мама жаловалась мне на сестру, мол, та
держит её впроголодь). Мы поднимали её с кровати и заставляли ходить (так рекомендовали
врачи), а иногда даже требовали этого, надеясь, что если мама чуть-чуть преодолеет себя, станет
двигаться, то дело пойдёт на поправку, и летом она сможет жить на даче. А дача для неё уже почти
что такая же жизнь, что и раньше.
А закончилось всё это совершенно неожиданно.
Однажды Володя, муж сестры с сыном Степаном вернулись домой и не нашли маму на её
кровати. В квартире было совсем тихо. Стёпа открыл ванную, в которой не горел свет, и увидел,
что бабушка лежит в пустой холодной ванне. Края ванны были захватаны её окровавленной рукой,
а сама она подолом рубашки прикрывала порезанную ногу. Мама лежала в темноте, затаившись,
испуганная тем, что оказалась застигнутой за убийством себя, огорчённая, что ей не позволяют
закончить задуманное.
Представляю её жалкую, измождённую болезнью, расстроенную этой неудачей, и моё сердце
сжимается в комок… В молодости у мамы были густые рыжие волосы, которые она заплетала в
форме корзинки. Такой она осталась на портретах, сделанных специально на память, хотя,
конечно, чёрно-белые фото не сохранили цвета её рыжих волос. Но в последний год жизни мама
была пострижена коротко, под мальчишку. Эта её седая, короткая причёска вызывала ощущение
нежной жалости, которое возвращается ко мне всякий раз, когда где-нибудь на улице я вижу
пожилую женщину с такой причёской. Всякий раз мне хочется подойти к этой старушке и заботливо
обнять её, потому что она кажется мне совсем беспомощной. А ведь к маме я почему-то не мог так
подойти…
Маму подняли из ванны и перенесли на кровать. Оказывается она пыталась китайскими
ножницами с пластмассовыми ручками перерезать вену под коленкой парализованной ноги. Нога
эта была бесчувственной, её легче было пилить тупым. Правда, и кровь из неё толком уже не
текла. Маму увезли в больницу, зашили порез. Там почему-то посчитали рану случайной: упала
старушка и порвала ногу. Врачей не стали переубеждать, чтобы не заводить какого-нибудь
милицейского расследования. Но рана её так и не зажила. Организм был уже не способен что-либо
заживлять. Спустя несколько дней мамы не стало.
Пытаясь представить состояние мамы в её последние дни, я специально несколько раз пытался
мысленно погрузиться в него сам и не разу не справившись с душевной тяжестью, выныривал из
этого состояния, как из-под воды, где нельзя долго не дышать. Какая это отчаянная безнадёжность!
Не жизнь, а лишь какая-то дряблая оболочка жизни с полностью вытекшим смыслом… Господи, да
зачем же жить на этом белом свете, если жизнь завершается таким несчастьем и
безнадёжностью?!
В первые дни после смерти мамы меня мучила вина, что мы, видимо, сделали не всё
возможное для неё. Надо было сделать что-то ещё боольшее… Но почему мама пыталась
покончить с собой? Этот вопрос не давал мне покоя до самых похорон, а в день погребения, до
меня вдруг дошла та простая мысль, что пиля ножницами ногу под коленкой, мама пыталась
убежать не только от жизни, но и от нас – своих детей, принуждавших её жить. Это потрясающее
понимание пришло, как горький привет от неё. Ведь когда мы по сути-то измывались над ней, мама
нас не ругала и не корила. Она просто сидела или лежала потом и как-то отчаянно, горько и, как
нам казалось без всякой причины, рыдала, выла.
Какие же мы дураки! Нельзя заставлять человека жить, если у него уже не осталось для этого
сил! Нельзя мешать ему жить так, как у него получается сейчас, ведь жизнь в половину или в
четверть нашей жизни – это тоже жизнь… Жизнь мамы и наша жизнь очень сильно отличались
друг от друга. А мы этого не понимали. Не понимали того, что жизненные интересы у нас и у неё
могли быть разными. Уже, находясь на койке, мама часто несколько раз с горечью восклицала о
том, что мы ничего не делаем для неё. И нас захлёстывала обида. Как это «ничего»?! Да мы в
последние годы только о том и думали, как бы спокойней и комфортней устроить её жизнь. А уж
про дни её немощи и говорить нечего. По первому её слову мы были готовы мчаться куда угодно.
Ей же, оказывается, всё мало. Что это, как не пустой, старческий каприз? Но стоп, стоп! Ведь, на
самом-то деле, некоторые её просьбы мы просто игнорировали, делали вид, что не слышим их. Ну
вот, например, попросила она меня как-то съездить в Макковеево и присмотреть место для её
могилы, а потом заехать в магазин и купить ткань на обивку гроба. Мама была готова даже
577
объяснить всё насчёт ткани, а я лишь отмахнулся от неё. Нам было понятно, что если уж случится
это страшное, то мы и сами всё решим, сами и во всём разберёмся. Но маме-то я этого не говорил,
не успокаивал, мне было неловко и больно даже заикаться об этом. И, выходит, я отворачивался
от того, что становилось для неё всё более насущным. Вот потому-то и упрекала она нас, что мы
ничего для неё не делаем… Для неё необходимы было именно это.
Когда мы заставляли её ходить, она подчиняясь нам, делала такие неимоверные усилия,
которые мы, здоровые, оценить просто не могли. Для нас в жизни было много ценного и
соблазнительного, а для неё вся жизнь состояла из мучений, боли, немощи. Мы же словно
говорили ей: «Продолжай мучиться. Живи и мучайся». Конечно, мы в этом требовании больше
думали о себе. Мы держали её на этом свете для себя. Мы слишком привыкли, что мама есть и не
знали как станет без неё.
В то время, когда маме хотелось, чтобы мы сочувственно приняли её такой, какая она была в
своей беспомощности, мы видели свою задачу в том, чтобы заставить её перестать быть
беспомощной и жить дальше.
Слишком поздно мы поняли, что заботиться о близком человеке – это не значит изводить его
требованиями или заботой. Это не значит стремиться как-то его изменить. Любому человеку,
которого ты любишь, следует сказать лишь одно: «Я не совсем понимаю ту жизнь, которой ты
живёшь, мне трудно сочувствовать состоянию, в котором ты находишься, но если ты не в силах
ничего изменить, а я не в силах тебе помочь, то я приму то, что есть».
Но мама такого понимания не видела от нас. Поэтому и рыдала. Рыдала от безысходности.
Какое это наказание – умирать и быть не понимаемой даже в том, что ты умираешь! Боольшего
одиночества, чем перед смертью, наверное, просто не бывает, потому что это состояние не хочет
разделить никто…
Но почему же мы всё-таки были так жестоки с мамой в её последние дни, почему понимание о
необходимости элементарного сочувствия не пришло раньше? Задумываюсь об этом и вдруг со
страхом и удивлением обнаруживаю, что причина этого опять же в самой маме. Вспомнилось
простое: подстригала она меня как-то в детстве машинкой, которая очень плохо брала. Волосы
постоянно зажёвывало, мама дёргала рукой, было невыносимо больно.
– Больно, – жаловался я.
– Терпи, – говорила мама, продолжая своё дело.
– Ну, больно же, – ныл я, уже обливаясь слезами.
– Ну, и что? – отвечала мама. – Мне-то не больно…
Ох, как я тогда злился на неё за это посмеивание. И если бы это было только однажды. Мамино
выражение «мне-то не больно», было одно из её любимых выражений…
Так что же, выходит, теперь мы с сестрой как-то подсознательно мстили ей за это? Не хочется
думать об этом. Мы этого не хотели…
Прости нас, мама…
*16
Ох, бедная, бедная, наша мама! Мы с сестрой выросли в селе, уехали оттуда и будто навсегда
оторвались от неё. Когда я бывал дома, то словно приезжал в её застывшую, как мне казалось,
жизнь, а меня, такого вот приезжающего, мама уже не могла воспринимать как совсем своего.
Ровно через год со дня смерти отца, мы с сестрой приехали домой на поминки. Выпив
поминальные стопки, сидели и говорили о том о сём, чаще всего вспоминая, конечно, отца,
любившего побалагурить. Мне нужно было сходить в туалет (или проще – в уборную, как говорят в
деревне). Пройти туда можно было через загон, где находились быки и коровы. Было начало
марта, день стоял тёплый, кое-где подтаивал снег, а во дворе – жижа от талого снега и навоза.
Пробираясь около забора, где подтаяло меньше, я вдруг увидел, что большой бык, закрывающий
дорогу, косиотся на меня, опустив рога. Я знал, как гасить такую агрессию – бывало, просто
прикрикнешь на животное или стеганёшь чем-нибудь, и этой злости как ни бывало. Чтобы бык
освободил дорогу, я прикрикнул на него и слегка пнул ногой, что такому бычаре, было очевидно не
больнее щекотки. Только сегодня этот приём не сработал. Да и вообще, такое, наверно, возможно
лишь с животными, которые тебя знают. Бык вдруг резко бросился на меня. А это вам ни
сухощавый и вёрткий бычок, каких показывают по телевизору в передачах про корриду.
Деревенский бык массивный и откормленный. Если он наступит копытом на грудь – грудная клетка
хрустнет, как спичечный коробок. Одного его толчка крепким лбом хватило, чтобы свалить меня в
скользкую жижу. Уж не знаю, как мне это удалось, но я успел повернуться и уже лёжа на спине
упёрся ногами в его жёсткие рога. И бык юзом начал толкать меня по двору. Позади был забор, в
который мне предстояло въехать головой, и тут я обнаружил на земле частоколину от
палисадника, мимо которой стремительно «проезжал». Рейка была лиственничная, тяжёлая.
Схватив её обеими руками, я что есть силы врезал быку промеж рогов. Он на мгновение опешил, и
мне хватило этого, чтобы вскочить. Конечно, отвозил его я как следует. В деревне с животными,
нападающими на людей, иначе нельзя – их «лечат» сразу. Петухов, которые, случается, нападают
578
на детей, успокаивают проще – голову на чурку и топором по шее. Драчливого петуха уже не
перевоспитаешь.
В дом я вошёл в самом жалком виде: увазюканный в навозе, с руками, дрожащими от
негодования. Гости с недоумением обернулись на меня.
– Кто это тебя так? – удивлённо спросила мама.
– Бык, – ответил я. – Это что же такое-то, а!? Почему он бросается на людей? С ним надо что-то
делать… Запорет же кого-нибудь.
– Мишка, что ли? – ещё больше удивилась мама, и вдруг я увидел, как лицо её стало тёплым и
ласковым. – Да он, наверное, просто поиграть с тобой хотел…
– Ничего себе поиграть! А если бы он, вот так, играючи запорол меня? – ошарашено спросил я.
– А-а, – отмахнулась мама, как будто я сказал о чём-то пустом и совсем нереальном.
Я прошёл на кухню, стал отмывать руки, находясь в полной прострации. Я пытался хоть что-
нибудь понять. Что всё это значит? Почему на лице мамы не скользнуло даже тени тревоги за
меня?
Надо сказать, что в детстве-то я особенно послушным не был. И мама длинных бесед со мной
не вела. Объяснения были краткими и предельно доказательными: прут, верёвка, ремень или что-
нибудь другое подходящее для воспитательной цели, оказавшееся под рукой, например, край
мокрой простыни. И даже эти сильные средства не действовали на меня в должной мере
убедительно. Все они имели не общее, а можно сказать, местное, локальное значение. Зажила
задница и эффект внушения прошёл. Но как-то, когда я что-то натворил в очередной раз, чем
очень сильно обидел маму, она сказала лишь одну фразу, которая осталась в моей памяти
навсегда.
– Эх, ты… – с горечью вздохнув, произнесла она. – Я из-под тебя столько говна повытаскивала,
а ты…
И я сжался, как пришибленный. Мама так и сказала: «говна». И это слово не заставил бы меня
изменить ни один редактор. Мамина фраза оказалась для меня переворотной. Это потом я узнал,
что из-под грудного ребёнка вытащишь что угодно без всякой брезгливости, но тогда я этого
понимать ещё не мог. И это «вытаскивание» показалось мне тяжёлым, брезгливым трудом. Не
знаю, как вырвались такие слова у мамы, ведь она-то не могла так считать. Но видимо, она как-то
почувствовал, что именно это меня проймёт. Так оно и вышло. Пристыдила она меня, можно
сказать, до самого донышка. До меня вдруг дошло, что мама всегда делала для меня всё
возможное, даже всё самое неприятное, а я не уважаю её. И вот после этой фразы моё отношение
к маме стало совсем иным. Наверное, уже более взрослым… Лишь после этого я по-настоящему
оценил её заботу.
Но что же стало с мамой теперь? Я стоял около умывальника, тёр руки и лицо, и вдруг мне в
голову пришло совершенно невероятное открытие: этот бык, всегда находящийся рядом, животное,
с которым мама каждый день общается, которого постоянно гладит по спине, проходя по двору,
куда дороже ей, чем я – далёкий, изредка приезжающий, сын! Сначала эта мысль показалась мне
абсурдом, чепухой, но ведь это её отношение ко мне и к привычному быку видно, как говорится,
невооружённым взглядом. Ну, а как ещё иначе истолковать её искреннюю попытку оправдать
своего Мишку? Вспомнилась тут, кстати, мамина привычка часами пропадать во дворах, наблюдая
за курами, за поросятами, за коровами. Обычно она стояла перед ними так долго, что, казалось,
животные просто втягивали, вовлекали её в свою жизнь. Отец, бывало, и посмеивался над её
пропаданием во дворах, бывало, и раздражался, если когда надо не находил её в доме. И вот
теперь до меня дошло, что животные, за которыми ухаживала мама, и впрямь, становились частью
её мира. Они-то всегда рядом в отличие от детей, которые живут какой-то непонятной для неё
жизнью, за которой нельзя вот так непосредственно наблюдать…
Спрашивается: почему так диаметрально противоположно расходятся сейчас миры отцов и
детей? Раньше, если верить Тургеневу, дети противостояли родителям, то есть, между ними было
такое расхождение, о котором можно было спорить. Сейчас же, благодаря прогрессу и быстрому
времени, дети так резко и так далеко отрываются от родителей, что причин для споров и
конфликтов у них даже не находится. Пребывая в разных мирах, в которых мало общего,
некоторые отцы и дети, кажется, просто не способны понимать друг друга.
*17
Однажды, ещё в процессе работы над романом, я кратко рассказал о нём одной знакомой
женщине, сообщив ей и о трагическом финале. И вдруг эта женщина попросила:
– А, знаешь, пусть он не умирает. Я прошу тебя: пусть не умирает. Обещай, что он не умрёт.
Сначала я даже опешил. Да что ей до него? Ведь это же не реальный человек, литературный
персонаж. Или, может быть, она просто ассоциирует Романа со мной? И в ответ на её настойчивую
просьбу, я не очень внятно пообещал:
– Хорошо, я подумаю. Мне и самому не хочется, чтобы он погибал.
579
– Вот видишь, вот видишь! – радостно воскликнула она, словно ища во мне спасение моему же
герою. – Наверное, это всё-таки возможно!
И потом, изредка видя меня, она всякий раз спрашивала:
– Ну, как он там? Ты его не убил? Если убьёшь, то я даже разговаривать с тобой не буду…
Убить своего героя нелегко. Правда, для меня-то он, конечно, не мёртв. Жизнь и смерть
литературных героев условна. Можно легко откинуть назад несколько страниц книги и встретить
его там живого и невредимого. И в памяти оставить не таким, каким он оказался в финале, а каким
он был раньше, например, подтянутым и загорелым, блестящим от пота, пахнущим овечьей
шерстью. Любой герой способен жить лишь в границах, обусловленных рамками произведения,
хотя некоторые герои, в том числе и Роман Мерцалов, успевают в этих рамках прожить всю свою
жизнь.
Снова вспоминаю с какой искренностью моя несчастная мама верила нашим советским
фильмам. Посмотрев в клубе какое-нибудь кино, она подолгу раздумывая над ним, подсчитывала в
каком примерно году происходило действие фильма, и сколько примерно лет героям сейчас. «О,
так они уж давно все померли», – случалось, говорила она. А, находясь полупарализованной в
постели, мама смотрела один из длинных бразильских сериалов. И, наверное, он как-то облегчал
её участь. Правда, Изауры и Рамиросы жили, не старясь, а маме становилось всё хуже. Потом
некоторые серии ей пришлось пропускать. Потом она и вовсе перестала их смотреть… Сериал же
ещё долго продолжался и после её смерти.
Конечно, как не жалеть мне своего героя… Но с другой стороны кто ж убил его, если не я? Кто
подвёл к этой черте? Трудно сказать. Произведение росло и создавалось само. Я же был лишь
инструментом этого процесса. Иной раз я сам оказывался бессильным перед логикой развития
романа. И мой герой жил сам по себе. Жил и требовал от меня тех или иных событий, будто
питаясь моими событиями, моим опытом, моими впечатлениями и чувствами. И выходило так, что
мы много лет жили с ним вместе, только будто на разных пластах. Вместе служили в армии, вместе
жили на Байкале, вместе работали на стрижке. Только, например, живя на своей подстанции,
Роман читал книги, вырубал из чурки Насмешника, сажал тополя и стругал книжные полки, а я,
живя на своей подстанции занимался литературным трудом.
Мне не удалось выполнить просьбу своей знакомой, роман закончен так, как закончен.
– Ты думаешь, это я заставил тебя пережить столько страданий? – задаю я Роману последний,
итоговый вопрос. – На первый взгляд кажется будто это так. Но ведь я всего лишь описал жизнь,
прожитую тобой в пространстве моего воображения. Я, и вправду, не хотел чтобы ты погибал, но
ты вошёл в такой крен, что я уже не смог тебя вытянуть. А придумать какой-то сказочный,
чудесный финал не посмел. Это было бы ложью. А она тебе совсем не подходит…
Только Роман уже ничего не отвечает и мне… Он куда-то ушёл. Возможно, к вам…
Оглавление
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Глава первая
Эпоха в три дня
Глава вторая
Слеза
Глава третья
Странный дембель
Глава четвёртая
Почему всё не так?
Глава пятая
Покорение открытого города
Глава шестая
Фантики
Глава седьмая
Искренний день
Глава восьмая
Пасьянс
Глава девятая
Расплата
Глава десятая
Прилив Судьбы
Глава одиннадцатая
Душевный примак
Глава двенадцатая
Каверзные вопросы
Глава тринадцатая
Эхо Большого Гона
Глава четырнадцатая
Девятка крестей.
Глава пятнадцатая
Ласковый капкан
Глава шестнадцатая
Прекрасная пара
Глава семнадцатая
Новая Ирэн
Глава восемнадцатая
Кукушка!
Глава девятнадцатая
Новый год – семейный праздник
Глава двадцатая
Свой дом
Глава двадцать первая
Воля событий
580
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Глава двадцать вторая
Один день новой жизни
Глава двадцать третья
Проигрыш
Глава двадцать четвёртая
В люди
Глава двадцать пятая
Освоение
Глава двадцать шестая
Принцип печника
Глава двадцать седьмая
Созвездие Золотого Велосипеда
Глава двадцать восьмая
Смысл черемши
Глава двадцать девятая
Выезд!
Глава тридцатая
Краткое тепло
Глава тридцать первая
День итогов
Глава тридцать вторая
Тишина
Глава тридцать третья
Своё небо
Глава тридцать четвёртая
Рубашки
Глава тридцать пятая
Область высокого давления
Глава тридцать шестая
Отцова ревизия
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Глава тридцать седьмая
Чёрная волна
Глава тридцать восьмая
Варежки
Глава тридцать девятая
Прорастание
Глава сороковая
Флюгер
Глава сорок первая
Поездка к другу
Глава сорок вторая
Ожидание
Глава сорок третья
Облака
Глава сорок четвёртая
Нашествие
Глава сорок пятая
Летние перепады
Глава сорок шестая
Животные – не люди
Глава сорок седьмая
Холодный мир
Глава сорок восьмая
Вся правда о мужиках
Глава сорок девятая
Искусство обольщения
Глава пятидесятая
