Молодой Бояркин

это же так просто! Разве может быть готовое соответствие, а значит, и готовая любовь?

Любовь надо строить самому. Для ее построения нужен труд привыкания, притирания

характеров, усилия для более полного понимания, чувствования другого человека. Так велика

ли в этом случае важность выбора? Дело-то ведь не в удачном выборе, а в твоей способности

сделать судьбу из любого варианта. Иначе говоря, у твоей судьбы тысячи дорог, но судьба

может пролечь только по одной. Все пути непредсказуемы и тем равны между собой. Так что

смело иди как бы даже на неприемлемое для себя, потому что ты все равно его переживешь.

Неприемлемое-то еще острее врезается в судьбу. Разве не так было когда-то со службой?

Значит, все в самом тебе. Значит, ты и впрямь можешь иметь самую лучшую женщину на

свете и сам можешь быть для кого-то самым лучшим на свете, если приложишь к этому труд

всей своей души.

Еще некоторое время Николай сидел, привыкая к этой идее, суть которой заключалась

в том, что если раньше любое его знакомство могло иметь любое окончание, то теперь первое

же знакомство должно было окончиться женитьбой. Это было жутковато. Но это был выход!

Бояркин вскочил и легко побежал к воде, высматривая место, куда можно было

нырнуть и ни на кого не наткнуться. Потом, смывая руками песок и пыль со скользкого тела,

он почувствовал себя обновленным. Труд не пугал Николая. Теперь некогда было

разлеживаться на пляже, нужно было хоть что-нибудь делать.

Через несколько дней его новая установка сформулировалась окончательно.

"Привычка – вот платформа, вот путь, через который надежно достижимо настоящее, крепкое

чувство, – записал он. – Привычка состоит: 1) из досконального знания твоей девушки (да

здравствует несходство, обеспечивающее общую, "семейную" широту увлечений, чувств,

взглядов); 2) из доброжелательного понимания твоей избранницы; 3) из снисходительности к

ее недостаткам и каким угодно промахам".

Перечитав только что написанное несколько раз, Бояркин откинулся от стола и,

вообразив всю изображенную схему отношений как единую картину, нашел ее вполне

серьезной.

Прошло полторы недели после "исторического" возлежания на пляже, и наступил

день еще более значительный. События начались с маленькой неприятности на работе. Под

конец смены Николай обнаружил у одного насоса неисправность водяной обвязки – по

объяснению Ларионова, из всех охлаждающих трубок, что оплетали насос, должна была течь

вода, а здесь даже не капало. Бояркин, решив, что они забились грязью оборотной воды,

начал старательно проколачивать трубки ключом, но подошел Ларионов и, потянув за рукав,

указал на вентиль, отключавший всю систему от магистральной линии. Все это кончилось бы

легким конфузом, не окажись рядом Федоськина. Потом, уже в раздевалке он изобразил

Бояркина таким, что все покатились со смеху. Больше всего Николая обидело то, что смеялся

и Ларионов, хотя Ларионов смеялся, конечно, только над Федоськиным.

Выйдя за проходную, Николай вдруг особенно обнажено почувствовал себя одиноким.

К Никите Артемьевичу он не поехал, а перекусил в столовой, искупался на пляже, сходил в

кино и без дела слонялся по городу до самых сумерек. На время было наплевать. Не глядя на

номер маршрута, Николай садился в автобус и ехал, не зная куда. Ему хотелось с кем-нибудь

разговориться, попасть в какую-нибудь историю и для этого он даже не покупал билетов. Но

сегодня для всего города он снова был как в шапке-невидимке. Когда стемнело, Николай

обнаружил себя в поселке Аэропортном, как раз на той самой остановке, где оказался когда-

то давно, заблудившись в городе. Бояркин смотрел, как пустели автобусы, как люди шли в

свои дома, а может быть, в гости, потому что они имели в этом городе не только свои дома,

но и друзей. Николай все же побаивался своего плана, слишком хорошо понимая, что в жизни

все обычно начинается с любви, и, значит, он собрался лукавить с самой жизнью. Понимал

он и то, что только первый поступок он сделает по своей воле, а дальше им станет

руководить "воля" поступков.

Около часа простоял он на остановке, пока не увидел со спины высокую девушку в

желтой кофточке, в длинной белой юбке, с короткими светлыми волосами. Ее фигура

выделялась в густых сумерках четче других, к тому же девушек на улице становилось все

меньше.

Первые шаги были нерешительными – то ли шагать дальше, то ли остановиться.

Слишком будничным казалось происходящее, но Николай тут же успокоил себя, что все

важное именно буднично и начинается, это позже оно переоценивается. Сердце его прыгало,

но собственные шаги придали уверенности. Бояркин шел следом за ней по двору, потом по

узкой асфальтированной дорожке вдоль длинного ряда густых темных акаций и пытался

представить, что это колыхание волос, юбки, мелькание ног, не слишком грациозная

раскачивающаяся походка – все это может стать родными приметами. Если бы как-то

невзначай увидеть ее лицо! Может быть, в этот крайний момент и в самом деле удалось бы

сразу схватить всю ее суть? Она уходила все дальше от остановки в густеющую темь, где

прохожих встречалось все меньше. Как ни старался Бояркин не стучать каблуками, она

почувствовала преследование, пошла скованно, плотнее прижав локти к бокам. Николаю не

хотелось ее напугать. Он уже собрался окликнуть, приготовил фразу, как вдруг она резко

остановилась и взглянула прямо в его глаза. На ее лице блеснули очки в тонкой золотистой

оправе, и это было все, что Бояркин смог "схватить" в первое мгновение. Надо было как-то

объяснить свое преследование, и приготовленные слова выпали из него сами собой:

– Девушка, разрешите с вами познакомиться. Как вас звать?

– Наденька, – прошептала она растерянно.

Николай успел удивиться: почему Наденька, а не Надя? Уменьшительная форма ей не

подходила, тем более что она оказалась одного роста с Бояркиным – это тоже привело его в

замешательство.

– А вы не курите? – вдруг спросил он.

– Не-ет, – ничего не понимая, ответила она.

– Ага, ну и хорошо, – сказал Бояркин, пытаясь справиться с волнением. – А меня зовут

Николай. Вам далеко еще идти?

– Я уже пришла. Вот мой подъезд…

– Давайте присядем.

– Давайте. А зачем мы с вами познакомились?

– Ну, я затрудняюсь сказать. Люди зачем-то знакомятся. Я, например, хочу подыскать

себе жену.

– Да? Но разве так бывает?

– Да, люди, бывает, и женятся, – ответил Бояркин, пытаясь разглядеть ее лицо. –

Лично я за свою жизнь видел несколько свадеб. А вы видели?

Наденька засмеялась. Усевшись на скамейку перед подъездом, они оба успокоились,

поговорили о разных мелочах, о том, что сегодня теплый вечер, что завтра, наверное, снова

будет жаркий день. Потом Николай попросил ее рассказать о себе.

– Да и рассказывать нечего, – сказала она. – Закончила десять классов, второй год

работаю лаборанткой. Живу с матерью и бабушкой. Бабушка у меня хорошая, а мать я не

люблю.

– Почему? – удивился Николай.

– Плохая она, – проговорила Наденька мгновенно изменившимся глухим тоном. – Я

выросла у бабушки в деревне, а мать жила в городе. Работала в многотиражке – это газета так

называется. Работала без образования, а потом поступила на журналистику заочно. С папой

разошлась. Я его даже не помню. Тетка Тамара, она в деревне живет, говорит, что отец

хороший был. А мать его всегда ругает. Отец алименты платил, мать их получала, а мы жили

с бабушкой на ее пенсию. Потом бабушку парализовало, – Наденька заговорила совсем

гнусаво. – Я тогда в восьмом классе училась. Как вспомню, что ходила в школу в штопаных

чулках, в коротких платьишках, да с заплатками на рукавах, так мне и теперь мать убить

хочется. Меня из-за этого и в школе не любили. Ты же знаешь, сейчас одетых любят. И

учителя не любили. Училась я так себе – на троечки.

Наденька заплакала. Плакала она очень трогательно – так дети в детсадовских

спектаклях изображают плачущих зайчиков. Она терла глаза, и слезы, наверное, от этого

капали очень обильно.

– А сюда мы приехали, когда я училась в десятом классе, – всхлипывая, продолжала

Наденька. – Мамка закончила свой факультет, ее поставили работать редактором

многотиражки и дали однокомнатную квартиру. Она сразу обменяла свою однокомнатную и

нашу с бабушкой в поселке на вот эту двухкомнатную. И нас сюда перевезла. Я плохо

училась, она стала меня бить, а бабушка заступиться не могла. Она и сейчас меня бьет…

– Да как же тебя бить-то!? – вырвалось у Бояркина – Ты же взрослая.

– А она бьет, – сказала Наденька и заплакала снова еще и от того, что ее бьют,

несмотря на то, что она взрослая. – Вон позавчера била. Я деньги получила, да не все отдала.

Мне долг надо было вернуть. А мать побила.

Бояркин поднялся и, глубоко дыша, несколько раз прошелся около скамейки.

– Это черт знает что! – сказал он. – Что же ты не уйдешь от нее?

– Да куда же я уйду? В десятом классе убегала зимой три раза. Похожу, померзну, да

снова стучусь. Тут еще тетка Раиска живет, тоже мамкина сестра, так та еще злее. И она меня

била…

Николай представил, как Наденька возвращается с холода со слезами, с красным

носом, с красными руками, в каком-нибудь коротеньком пальтишке, и задохнулся от жалости.

Ему даже показалось, что он когда-то видел ее такую, но не обратил внимания.

Они говорили еще долго и о многом. На скамейке было темно. Неоновые фонари,

подсинивающие воздух всего города, светились где-то на улицах, и Наденькино лицо

оставалось невидимым, но теперь ее внешность не имела для Бояркина слишком большого

значения. "А ведь она хорошая, – думал Николай. – Пусть другие умнее, зато она доверчивая,

естественная. Она не боится говорить даже о том, что невыгодно ее выставляет (как она

сказала: "училась так себе, на троечки"). Если она в чем-то и плоха, то в этом виновато ее

окружение и обстоятельства. Просто все это надо изменить". Бояркин почему-то

почувствовал виноватым и себя.

– Я знаю, куда тебе уйти, – сказал он, присев поближе. – Выходи замуж… за меня.

– Не надо смеяться надо мной, – прошептала Наденька.

В это время по тротуару с ревом промчался мотоцикл, плеснув светом в ее мокрое

лицо с обиженно выпяченной губой. "Ну что с ней, такой, делать, куда ее денешь…" –

подумал Николай.

Он долго убеждал ее, что не обманывает. Наденька плакала и не верила. Николай

несколько раз давал честное слово и сам был готов заплакать от жалости к ней, уже не

верившей ни во что доброе.

– Мы обойдемся без застолья, без машин с шарами и лентами, без колец, – уговаривал

он. – Терпеть не могу этой напыщенности. Я и так не обману. Мы снимем квартиру и станем

жить так, как захотим. Будем читать… Ты чем-нибудь увлекаешься? Ну, вот в лаборатории ты

что делаешь?

– Мою разные склянки, колбы…

– А дома? Слушай-ка, а что если ты будешь играть на гитаре?

– А я на пианино играю, – сказала Наденька.

– Да ты что! Вот это да! А где ты училась?

– В кружке при доме культуры мамкиного завода. Стала учиться, когда приехала в

город.

У Бояркина отпали всякие сомнения. Он уже мысленно видел и квартиру, и семью, и

жену, которая занимается музыкой и учит его самого. Атмосфера семьи будет

доброжелательная, творческая, и тем, кто к ним придет в гости, будет интересно.

Освещенные далеким застывшим светом фонарей, они проговорили всю ночь. С

рассветом Николай рассмотрел, что у его невесты короткие светлые реснички, крупный нос,

большая нескладная фигура. Подавляя в себе шевельнувшееся недовольство, Николай

поспешно вернулся к уже нарисованной картине семьи – Наденька будет в длинном халате,

она будет заниматься музыкой, и музыка наложит отпечаток одухотворенности на ее

личность и, следовательно, на весь облик. А с одухотворенностью такое лицо может быть не

только привлекательным, но и оригинально-загадочным. И это лицо – именно это – станет

для него родным. Николай отметил, что свою формулировку о привычке нужно дополнить

пунктом о принятии внешнего своеобразия избранной. Этого он почему-то не предусмотрел.

Увидев первый автобус, замелькавший за домами, они удивились. Потом, в разных

сторонах откликнулись сонным гулом другие автобусы и машины. На ближайшей улице

разом потухли все фонари. Город просыпался. Начиналась суббота. У Наденьки был

выходной, а Николаю предстояло работать в утреннюю смену. Они уже прощались, когда из

подъезда вышла заспанная женщина с черным морщинистым лицом, в трико, лопнувшем на

коленке. На согнутом локте она держала старую плетеную корзину, неумело починенную

цветной проволокой. Наденька опустила голову.

– Это мамка, – тихо сказала она.

– И она действительно журналистка? – спросил Бояркин.

– Да, редактор многотиражки.

– А как ее звать?

– Валентина Петровна…

– А куда она пошла?

– Она уже с неделю по утрам ходит. Там, за домами, есть лесок. Сейчас грибы должны

появиться, так она не хочет проморгать…

"Разве уже осень?" – удивился Николай. Ему стало грустно – куда пропало лето? Было

ли оно вообще?

Ехать на работу было далеко – на другой конец города. Николай надеялся, что если в

автобусе удастся сесть, то он вздремнет хотя бы чуть-чуть. Но автобусы, как обычно, были

переполнены, и на задней площадке, где он застрял, прижатый к никелированной стойке,

было тесно даже ступням на полу. В нефтекомбинатовском автобусе он ехал вместе с

угрюмым, но свежим после сна Петром Михайловичем Шапкиным и вертлявым,

оживленным Федоськиным, который норовил то ткнуть, то щипнуть кого-нибудь из

знакомых.

– А ты откуда такой невеселый, – пристал он к Николаю, пытаясь "забодать" его двумя

пальцами. – Где сегодня почивал? Ну-ка, ну-ка, сознавайся… Ух, ты какой… Утю-тю-тю-тю-

тю…

В этот раз промазученная роба показалась Бояркину особенно холодной и тяжелой.

Когда ночная смена уехала отдыхать, все собрались у стола, чтобы поделиться новостями.

Бояркин сел с краю, задумался о своем.

Федоськин стал рассказывать, почему он сегодня, как обычно, не приехал на

установку на своей машине. Оказывается, вчера он обманул начальника цеха Мостова. Еще в

обед Мостов попросил Федоськина подвезти его после работы до проходной, потому что он

должен был немного задержаться в кабинете и на автобус не успевал.

– Ну конечно, Владимир Петрович, какой разговор, – пообещал Федоськин.

После смены он остановился под окошком кабинета и стал ждать. Потом, видя в

зеркальце, как Мостов спустился с низенького крылечка, решил пошутить и тихонько

тронулся. Хотел было сразу притормозить, но, войдя в азарт, еще несколько раз то нажимал

на газ, то приостанавливался. Наконец, понял, что шутка уже перестала быть шуткой, сделал

вид, что не видел Мостова, и уехал. Рассказывая, он изображал, как Владимир Петрович в

замешательстве останавливался и как потом несколько раз брался догонять, что-то крича и

размахивая папкой.

В бригаде давно знали, что просить о чем-либо Федоськина нельзя. Он отучил всех

тем, что всегда спокойно обещал и ничего не выполнял. "Обмануть – это для меня высшая

радость", – весело и открыто провозглашал он, что вовсе не мешало ему хорошо спать и

видеть цветные сны. Рассказав о Мостове, он как раз перешел к своим снам, которые, если

слушать, мог пересказывать бесконечно. В эту ночь ему приснилось, будто он в Америке ехал

на своих "Жигулях" к Капитолию с каким-то протестом. По дороге он увидел все известное

ему об Америке: и Голливуд, и Бродвей, и стриптиз, и какие-то бани, и седьмую авеню.

– Ну, хватит, хватит, закрой свою задвижку, – сказал, наконец, Ларионов, решительно

махнув рукой, хотя Федоськин еще не добрался до Капитолия. – Пусть Сережа расскажет, а

то ему не терпится.

Сережа Черешков, упитанный мужик лет сорока, был знатоком анекдотов и шуток о

женщинах. Бояркин невзлюбил этого Сережу уже за одну его кошачью улыбку, когда толстые

щеки поднимались вверх, суживала глаза, а из ноздрей высовывались пучки щетины. В

автобусе он обычно смотрел на женщин таким взглядом, что было удивительно, как это не

дымило само пространство, пронзаемое его взглядом. А если его соседка стояла слишком

близко или у нее оказывался глубокий вырез на груди, Черешков глубоко дышал и потел.

Федоськин и Ларионов часто смеялись, подробно комментируя его состояние. Черешков

смеялся вместе со всеми и делился еще более откровенными подробностями.

– А-а, так был я у нее, – оживился он, когда Федоськин замолчал. – Пригласила

вечерком. Ну! Баба жить умеет! Все же завстоловой! Квартира трехкомнатная. А мебель. Я

думал, такой не бывает – какие-то дверцы, стекла, зеркала. Палас – восемь на восемь, или

больше. Бар!

– Ой, да не ори ты так, – сказал Ларионов.

– Ага, ну ладно. Значит, бар, – шепотом продолжил Черешков. – Открывает – там уже

свет и двенадцать разных бутылок. "Что пить будем?" Выбрал, конечно, бутылку побольше.

"Что есть будем?" В холодильнике все, что только бывает в природе. Выбрал язык уже

готовый, сваренный. Вот такой, как лапоть. Нет, даже такой… На стол положила какую-то

хреновину. Я беру мясо просто вилкой, а она этой хреновиной. Культура! Варенье есть стал, а

ложечка золотая. Золотая, а я ею варенье – ам!

Черешков мелко захихикал.

– Ну, короче, – поторопил Федоськин, мечтающий дорассказать свой сон.

– Поели. "Ну что делать будем?" Ну, понятно что… Наслаждаться. Хи-хи-хи. Ну и

насладились… Сейчас прямо от нее. Конечно, неплохо бы этот номер повторить. Но не один я

такой счастливчик. Там обязательно кто-нибудь есть. А я-то так… запасной вариант.

– На каком этаже она живет? – уточнил Ларионов.

– На четвертом.

– Вообще-то высоковато. А если тебя оттуда носом запустят с огромадным пинком в

седалищные мозоли?

– Ну что ж, в нашем деле и такое не исключено, – серьезно, с мужеством летчика-

испытателя ответил Черешков.

– А не рассказать ли об этом Марусеньке? – хитро сощурясь, произнес Федоськин,

забыв даже о недосказанном сне.

Начиналось обыкновенное в таких случаях поддразнивание, приятное тем, что

подобные угрозы Черешков принимал всерьез, заявляя, что он отличный семьянин и что

семья – святое дело. Свою жену он даже на общезаводские вечера не брал – вдруг что-нибудь

просочится?

– Так ведь и Валечке можно кое-что рассказать, – проговорил он Федоськину особым

тоном, потому что в такие моменты его рот начинало тянуть на сторону.

Федоськин расхохотался.

– Ну, ты ее и удивишь, – сказал он. – Да я и не скрываю ничего. Зачем? Да меня за

такие дела отец еще в первом классе в угол ставил… И моя Валечка это знает.

Бояркину в этот раз стало не по себе от их разговоров. Он решил обойти все

оборудование и заодно обдумать ситуацию.

В первой насосной он с привычной досадой взглянул на двадцать первый насос,

перекачивающий горячий нефтепродукт и раскаленный, как печка. Маслянистые капли,

сочащиеся из плохо обтянутого соединения, пузырились и угарно чадили. "Конечно, ты

работяга, – подумал Николай, – но это не оправдание для грязи. К тебе такому и подходить

страшно. И чистить тебя бесполезно – мигом такой же станешь… А ты молодец, не то что

некоторые, – похвалил он седьмой насос, который жужжал как гигантская пчела и требовал

немного смазки, – все пашешь и пашешь". Николай почему-то не мог не разговаривать с

этими предметами, которые из-за своего действия казались больше чем предметы, молчать с

ними казалось почти что неприличным. Как-то в ночную смену в одной из насосных

отключилось освещение. Надо было пройти в темноте несколько шагов мимо механизмов и

включить рубильник. Николай пошел, обратив все внимание в слух. Слышалось рычание,

скрежет. Рев отдельных насосов был неровным, плавающим в общем реве установки, и

чудилось, что механизмы, сойдя со своих постаментов, бродят, словно звери. Казалось,

шагни неправильно, сунь руку в сторону – и можешь угодить в какую-нибудь кровожадную

пасть.

Осмотрев все насосы, Бояркин стал возвращаться и поймал себя на том, что забыл о

каком-то деле. Он озадаченно остановился посредине последней насосной и вдруг вспомнил

о предстоящем повороте своей жизни. Проступившее в памяти Наденькино лицо снова

вызвало недовольство. "А-а-а, все это пустяки, – успокоил он сам себя. – Красота – это всего

лишь соответствие определенных черт – не больше". Николай вспомнил группу тихих и

незаметных девчонок в их классе, которым тройки ("троечки") ставили, кажется, лишь за

одно их существование. Вот где-то среди таких была, должно быть, и Наденька. Николай

хорошо понимал, насколько легко все можно было еще разрушить. В этом громаднейшем

городе они столкнулись совершенно случайно и достаточно не прийти сегодня на свидание,

чтобы потеряться на всю жизнь. Но потеряться Николаю казалось уже невозможным – нельзя

не держать слова, нельзя пасовать с первого шага, нельзя позволить несчастной Наденьке

окончательно во всем разувериться. Думать после бессонной ночи в шуме двигателей и в

вони нефтепродуктов было трудно (Ларионов так вообще не советовал находиться здесь

дольше необходимого). "Что же, что теперь делать?" – думал Николай, расхаживая по

насосной и ударяя кулаком одной руки по ладони другой. Эта мысль вращалась по кругу и не

уходила.

В операторной Федоськин и Ларионов все еще донимали раскрасневшегося Сережу,

который, видимо, уже раскаивался в своей откровенности. "Ох, если бы они узнали… Как бы

они меня высмеяли", – подумал Николай.

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

После работы Бояркину пришлось снова ехать через весь город в переполненном

автобусе. Все-таки новое ответвление его жизни зависело не только от его шага. Наденька

могла попросту не прийти. Николай не знал, что загадать. Иногда хотелось, чтобы она не

пришла, иногда – чтобы пришла. И тут теплилась надежда – вдруг она окажется

посимпатичней, чем казалась ночью. Тогда ее "внешнее своеобразие" воспринялось бы легче.

Наденька ждала его, как условились, на конечной остановке. Она выглядела посвежей,

покрасив губы и ресницы, которые за очками, уменьшающими глаза, были все равно почти

невидимы. Утром она легла спать, проспала до обеда и проснулась от радости.

Наденька умела четко определить любую ситуацию. Если она видела, что один

человек помогает другому, то говорила: "Человек человеку – друг". Но если видела, что один

вредит другому, то думала: "Человек человеку – волк". Если ее выталкивали из очереди, она

зло спрашивала выталкивающего: "Что, наглость – второе счастье, да?". Если толкала кого-то

в очереди сама, то думала: "А наплевать! Наглость – второе счастье". Формулировки эти

давали ее дальнейшим действиям куда больше ясности, чем Бояркину все его диалектические

рассуждения. К тому же, если один поступок Бояркина следовал после множества мыслей, то

у Наденьки множество поступков могло быть вызвано одной мыслишкой. В житейских делах

такие люди умеют добиваться большего, чем целеустремленные, потому что

целеустремленные всегда немного идеалисты. Сейчас она сказала себе: "Он мой", – и ей все

стало ясно.

Встретившись, они решили сходить в кино. Когда сели в автобус, Николай задержался

у кассы, чтобы купить билеты, а Наденька, не заметив этого, прошла вперед. Они оказались

разделенными людьми. Николай, глядя на нее издали, подумал, что он, возможно, и впрямь,

уже видел ее когда-то, но не обратил внимания, потому что не было в ней ничего

необыкновенного.

Наденька, завертев головой, нашла его и стала смотреть не отрываясь, словно

показывая, что с ним знакома именно она, а не кто-то другой. Двадцать минут до кинотеатра

связь между ними поддерживалась только глазами, и Николаю показалось, что если бы они

стали смотреть в разные стороны, то в конце пути "раззнакомились" бы и, забыв друг о друге,

сошли на разных остановках.

После кино они долго бродили по скверу, потом поужинали в столовой и приехали в