Жизнь волшебника

Глупо создавать Очаг для того, кто никуда не идет, кто всего лишь отрабатывает дни своей жизни и

провожает их пивом.

– Был у меня похожий разговор, был…, – задумчиво произносит Роман – Но она меня не

поняла.

– Поэтому главная задача женщины, – продолжает Голубика, – найти мужчину Пути. Не

догадываясь об этом раньше, я пыталась навязать тебе что-то своё, не совсем умное, и одумалась

лишь после твоего ухода. Я ведь всегда пыталась найти мужчину, достойного моей любви.

Именно так возвышенно и самонадеянно я это провозглашала. Я просто запуталась в чувствах. Я

видела, как ты красив и привлекателен, ловила взгляды женщин на тебя. Но ведь ты уже мой, уже

словно присвоенный. И я говорила себе: «Ну и пусть красив, ну и пусть хорош. А я вот такая, что

мне и этого мало». Глупая… Я не спешила отдать тебе всю свою любовь. А когда ты ушёл, для

меня будто небо разверзлось. Оказывается, наша встреча была по Судьбе, а я не успела, вроде

как не позволила себе в полную свою возможность полюбить. Близок локоть, да не укусишь. Если б

ты знал, как я хотела тогда тебя вернуть! Ну, ты помнишь, что я вытворяла… Все эти письма,

жалобы на завод… Стыдно… И Юрка не случайно так долго жил у твоих родителей. Я надеялась,

что пока он там, родители будут влиять на тебя. Я просто не знала, что придумать. Прости меня…

– Эх, Голубика, Голубика… Моя фарфоровая девочка…

– Я после твоего ухода все свои взгляды на мужчин и на жизнь перетряхнула. Мне и папа в этом

помог. Мы долго с ним всё обсуждали. Он объяснял мне, что такое мужчина. Обычно он говорил:

«Ну, вот смотри: Роман ушёл. А почему? Потому что были такие, такие и такие обстоятельства. А

как ещё мог тут поступить нормальный, сильный мужик? Думай сама…» И я думала. Я мысленно

смотрела на всё твоими глазами, видела со стороны себя, дуру, со всеми своими закидонами и

понимала, что другого выхода у тебя просто не оставалось. А если и был выход, так он не для

тебя, такого… Теперь-то я понимаю, что когда у нас настали трудные времена, мне надо было

просто дать тебе полную свободу и, довольствуясь малым, следовать за тобой всюду и во всём…

Возможно, про Мужчину Пути и про Очаг я сказала слишком пафосно, могу и проще. Всякой

женщине лень делать что-то по дому только для себя. Но когда она моет те же тарелки для другого

– в этом уже есть смысл. Женщина должна быть востребованной. Она нуждается в жертвенности,

она реализует себя ею. Только, конечно, если мужчина действительно достойный. А мужчина,

настоящий мужчина, имеющий важное дело, всегда нуждается в помощнице, которая для него, как

база как основа. Вот и всё. И всё так просто. Наверное, не все женщины согласились бы со мной,

но я – именно такая. И мне нужен Мужчина Пути. Ты ушёл от меня, потому что не мог принять всё

готовое. А ещё, конечно, потому, что посчитал недостойным мириться с моей холодностью. И это

по-мужски. Когда я поняла это, то стала уважать тебя ещё больше. Ведь другой на твоём месте

успокоился бы, терпел бы меня, струсил уходить. А ты ушёл. Мне же надо было выбрать совсем

иной образ жизни – понять тебя и всюду тянуться за тобой: скитаться по квартирам, уехать в

деревню, если бы это потребовалось. И всегда быть поддержкой. Мне следовало переносить всю

боль, которую ты мне причинишь, идти на любые испытания, которые дашь. Но быть с тобой. Это

трудно, но лишь тогда у меня было бы всё настоящим. Тогда и ты не был бы всю жизнь одинок. Я

была суждена тебе, а я устранилась от своего предназначения. Устранилась лишь потому, что не

смогла принять твоё сильное, принципиальное мужское начало. Какой же недалёкой я была!

Теперь-то я знаю, что если тебе повезло встретить сильного мужчину, то многое перестаёт иметь

смысл: достаток, квартира или машина или, например, разница в возрасте, как бывает у кого-то, а

также все другие разницы. А вот если мужчина так себе, ни рыба ни мясо, то там уж полный

простор поломаться, повыпендриваться, повыгадывать в том или другом…

– Но если бы ты стала следовать за мной, как нитка за иголкой, то сама эта ситуация не

унизила бы тебя?

– Служение настоящему мужчине не унижает, а возвышает. Но у меня такое было возможно

лишь с тобой. С мужчиной моей жизни. Нет, даже так – с единственным мужчиной моей жизни.

– Ты для меня снова, как когда-то давно – потрясающее открытие, – тихо говорит Роман. –

Когда-то, встретив тебя в троллейбусе, с этой трубкой от гардины, я обнаружил, что ты совсем не

та, какой помнилась с детства. Потом, когда ты принесла мне Юрку, я и вовсе был потрясён тем,

какой ты открылась. И вот сейчас ты снова другая.

– А на самом деле, – грустно признаётся Голубика, – я всегда была такая, как сейчас. Просто на

мне была маска неискренности, которую я считала защитой. И только боль, которую ты мне

причинил, сорвала её с меня. Так что, спасибо тебе за эту боль.

Роману вспоминается вдруг момент, когда в минуты казни своего Насмешника, он пошёл в дом

за водой и вдруг замедлившись стал смотреть в окно, на самом-то деле видя мысленным взглядом

чуть ли не весь мир. Смотрел он тогда и думал, что нет у него в мире ни одной дружественной

души… А она и тогда была и есть сейчас …

– Вот я и дождался, – грустно произносит он больше, кажется, сам для себя. – Я всю жизнь

ждал некую сверх женщину, способную приподняться над своей женской сутью для того, чтобы

562

принять и мужскую суть. Я и предполагать не мог, что эта женщина раньше была рядом со мной.

То, что я сейчас от тебя слышу, может говорить лишь та, которая и впрямь любит истинно. Однако

я должен повторить – для меня многое уже в прошлом.

– Но почему ты заранее хоронишь себя? В тридцать четыре-то года! Взгляни, что творится

сейчас вокруг, как меняется страна! Начинается что-то совсем новое! Сейчас ты легко найдёшь

себе любое применение. Подумаешь: нет ноги и глаза. Зато есть жизнь.

– Да, время сейчас наступает, кажется, интересное. Есть где развернуться. Лежал я как-то,

слушал радио и подумал, что я не дотянул до него совсем немного.

– Что значит – «не дотянул»? – снова изумляется Голубика. – А сейчас ты где?

– А ты думаешь, здесь? Я инвалид не столько физический, сколько духовный. Я перегоревший,

сломанный, как ты сказала. Всё, моя дорогая, я свою лезгинку уже оттанцевал…

– Но разве тебе уже ничего не хочется сделать? Ты сделал уже всё?

– Больше всего мне жаль, что я так и не вырубил фигуры всех волшебников, какие только есть.

Я хотел заселить ими целую детскую площадку, а может быть, и больше – ведь можно было бы

сделать целый дворец волшебников. Но, думаю, это сделает кто-нибудь другой…

– Рома, и всё-таки я, может быть, чем-то могу тебе помочь?

– Уже ничем. Спасибо тебе за всё. Ты приехала похоронить меня. Будем считать, что ты

выполнила свой долг. Успокойся и живи дальше. Только не думай, будто я рисуюсь – я и раньше не

был склонен к этому, а теперь – тем более.

– Как ты можешь быть таким жестоким?!

– Ты же знаешь – если требуется, то я могу быть любым. Ты моя женщина, как поняли мы это

сегодня, и поэтому сделаешь всё, как я прошу. Уезжай спокойно…

* * *

Чуть больше года спустя, в двадцатых числах июня, на подходе к полустанку Брусничный

случается авария – сходит под откос товарняк с порожними нефтеналивными цистернами.

Очевидно, что это событие было предначертано не для всех. До полустанка она дотянулась лишь

одной цистерной и лишь до одного крайнего дома – дома матери Романа. Люди были рады, что

при аварии всё обошлось малыми жертвами, ведь на полустанок мог обрушиться и весь состав.

Поэтому других погибших, кроме полубезумной женщины и её сына-инвалида, не оказалось.

Роман, предвидя что-то подобное, думал, что это будет только для него. Однако Жизнь, которой

виднее, решила это по-своему, прихватив и его мать.

Телеграмму для Голубики уже некому было отправить, но на её мысленном общении со своим

Романом, которое продолжается постоянно, это не отражается никак.

Утверждали, что потом, после аварии, целая неделя была ознаменована красивейшими

закатами с преобладанием облаков с оранжевыми подпалинами. Конечно, когда в книгах пишут о

том, что вот, мол, ушёл человек, и его проводила какая-нибудь рожь на обочине дороги, пенье птиц

или какие-то там закаты и облака, то это не более, чем поэтическая выдумка. Ну что, скажите,

природе до смерти кого-то одного из людей? Да, пожалуй, так оно и есть… Возможно, и наши

закаты с преобладанием облаков с оранжевыми подпалинами оказались простой случайностью,

но, возможно и так, что мечта Романа Мерцалова обратиться в красивые облака стала

реальностью… Ночью же, на третий день после происшествия, был такой сочный, многоструйный

ливень, от которого Роман был бы просто счастлив… Никогда наша душа не бывает такой чистой и

одинокой, как во время ночных очистительных ливней.

Ушёл волшебник – не первый и не последний на этой Земле. Конечно же, он был волшебником,

потому что кем бы ни был он на самом деле, как бы не жил, но он мечтал стать волшебником. Ведь

мечта – это та же реальность, та же жизнь, только жизнь чуть-чуть невоплощённая… *17

Примечания

*1

Однажды, ещё в начале перестройки одна молодая женщина, дочь моего хорошего знакомого

пожаловалась:

– Не знаю, чем мне заняться. Хотелось бы зарабатывать больше, да не знаю как.

– А какое твоё любимое занятие? – спросил я.

– Мыть окна. Бывает так, что если у кого-то в гостях я вижу грязные окна, то предлагаю:

«Давайте, помою».

– Так это же здорово! – воскликнул я. – Чего тут думать?! Подбери людей, зарегистрируй фирму

и занимайся любимым делом на здоровье. Сейчас появляется всё больше богатых людей,

которым просто лень мыть свои окна.

– А как было у тебя? – спросила она. – Ты всегда знал, что тебе нужно?

563

– Всегда.

Я ответил очень уверенно, потому что это правда. В этом смысле мне повезло так же, как и

моему герою Роману Мерцалову. Я почти никогда не мучился выбором, у меня всегда находилось

какое-нибудь дело, которое нравилось.

Приятно, когда твои герои молоды и знают, как им поступать. Живя вместе с ними, ты и сам как-

то по-новому, куда ярче ощущаешь хотя бы тот же запах гуталина на солдатских ботинках, куда

отчётливей слышишь перестук вагонных колёс. Ведь чем больше ты обгонять по возрасту своих

героев, тем больше сомнений: а, может быть, в молодости это было не так? Может быть, чего-то из

того что было, я уже не помню или понимаю не так?

Вспоминается поучительный случай, произошедший со мной, когда я написал свой первый

роман. Рукопись эта вызвала некоторый резонанс среди нашей читинской пишущей братии. На

творческом семинаре, где была представлена моя работа, присутствовал патриарх забайкальской

литературы Василий Иванович Балябин. До семинара я говорил с писателем Александром

Латкиным, который был замечателен тем, что никто из читинских писателей ему не нравился. И об

этом предстоящем событии он тоже отозвался с усмешкой.

– Я даже знаю, что там будет, – уверенно заявил он. – Балябин обязательно скажет: «Ну что ж,

товарищи, я это, конечно, не читал, но я скажу».

– Как же он может что-то сказать, если не читал? – удивился я.

– А вот так и будет – увидишь.

И вот семинар. Отзывы о романе были неплохие, а то и хвалебные. А я всё наблюдал за

Балябиным – патриарх, как ни как. И видел, что чем лучше говорили о моей работе, тем мрачнее

он становился. Наконец, слово дали ему.

– Ну что ж, товарищи, – сказал он, – роман-то я, конечно, не читал, но я скажу…

Я взглянул на Латкина – тот сидел, давясь от смеха.

– А вот давайте-ка, посмотрим, что он тут пишет, – несколько даже угрожающе произнёс между

тем Балябин.

С этими словами он открыл рукопись, состоящую из объёмной стопки машинописных страниц, и

начал тихо, я бы сказал, вдумчиво читать. Прочитал один листок, прочитал другой. Он патриарх,

ему всё можно. Я смотрел на окружающих: слушали внимательно. Интересно и мне: чего ж не

послушать написанное тобой в исполнении самого Балябина? А он, кажется, и сам уже немного

увлёкся. Наконец, остановился, снял очки и укоризненно произнёс:

– Ну вот, видите? А вы говорили…

И всё. На этом его выступление закончилось. Однако что именно должны были тут понять

слушатели, осталось не понятым. У него и уточнять не стали. Балябин имел обыкновение

выступать долго и все были рады уже тому, что его выступление закончилось. Чуть позже кто-то из

писателей начал обсуждать начальный фрагмент романа, где мой молодой герой, мальчишка,

мечтая научиться летать, прыгал с табуретки и пытался задержаться в воздухе. И в этом месте

Балябин снова вскинул голову.

– Ну вот, видите, – сказал он. – Какая это глупость! Как можно прыгать с табуретки и надеяться,

что полетишь?

Ему и тут не стали благоразумно возражать. Я же едва не взорвался со своим тогдашним

пылом. Да что ж тут не понятного?! Ведь это же мальчишка! (Роман и назывался-то «Молодой

Бояркин»!) Но я, слава Богу, сдержался. Меня остановило одно, внезапно сделанное открытие.

Василию Ивановичу были не понятна глупая попытка мальчишки летать лишь потому, что ему-то к

тому времени исполнилось уже восемьдесят лет. Хотя, возможно, когда Балябин сам был

мальчишкой то и он прыгал с табуретки или делал что-то такое же глупое. Но он всё это просто-

напросто забыл!

Да что Балябин… По прошествии двух десятков лет, пока писался новый роман, я и в себе

начал обнаруживать нечто похожее. Подошёл однажды к окну и вижу, как на детской площадке с

множеством всяких сооружений тренируются трое подростков, пытаясь преодолевать снаряды с

прыжками и разными ловкими выкрутасами. Я даже залюбовался ими. Подумал, что будь я сейчас

в их возрасте, то обязательно оказался бы на этой площадке. Сейчас это вроде какого-то уличного

спорта, а вот раньше почему-то не додумывались до такого. И вдруг вспомнил! Ну почему же не

додумывались-то!? Да ведь я и сам, отправившись в детстве во дворы, воротами старался не

пользовался. Перемахивал и один забор и другой. Причём, мне нравилось делать это легко и лихо.

А ещё, кстати, вспомнилось более позднее. Ведь в детстве я никогда не ходил шагом. Моя бабушка

жила через огород, и я часто бегал к ней. Именно бегал. Тогда я даже удивлялся: почему это

взрослые ходят, если бегать быстрее? Зато уж я-то мчась вдоль картофельных рядов, то тарахтел,

как мотоцикл, изображая переключение скоростей, а рукой вкручивал газ, или несясь вскачь с

лошадиным ржанием, подстёгивал себя какими-нибудь прутиком или ремешком…

Какая это страшная вещь – старость! Она страшна тем, что ты забываешь собственную жизнь,

свои самые живые, самые свежие ощущения. Наверное, для того, чтобы сохранять молодость,

надо не забывать впечатлений молодости. Ведь приятней-то всего жить, когда ты молод!

564

*2

В детстве, особенно если ты ещё не учишься в школе, тебе всё равно понедельник сегодня или

воскресенье. Не важны и даты. Календарь для тебя – это лишь толстая, неудобная книжка,

вставленная в железную скобку со страничками на которых нарисованы портреты разных

знаменитых людей. Но вот просыпаюсь я в одно обычное утро, и мама вдруг сообщает мне, что

сегодняшний день у меня особенный. В этот день я родился, то есть, явился на этот интересный

белый свет. Во, как интересно! Ещё вчера я даже не догадывался, что я вообще когда-то родился.

Ну, не задумывался, да и всё.

– А загляни-ка под подушку, – предлагает мама, – посмотри что зайчик тебе принёс…

Не понимая про какого такого зайчика говорит мама, я засовываю руку под подушку и

обнаруживаю там книжку! Автора книжки я не помню, помню только, что она рассказывала о

героическом спасении челюскинцев. А наверху было написано «Мои первые книжки». Впрочем, в

тот момент я читать ещё не умел, эту надпись я прочитал позже, а когда прочитал то никак не мог

взять в толк, почему писатель сообщает, что это его первые книжки? Нам-то какое дело до этого?

Однако подарок «зайчика» показался мне удивительным! У нас в комнате на этажерке хранилось

несколько затасканных книг, но все они были взрослые, без картинок. Но тут-то совсем другое

дело! Конечно же, я был так счастлив, что мне тут же захотелось научиться читать. А пока я видел

на страницах сильных, храбрых людей, льдины, самолёты на лыжах, корабль. Моему восторгу не

было предела!

На следующий год я учился уже в первом классе и заранее знал, когда у меня будет такой

замечательный день, как день рождения. Я помнил об этом, конечно же, лишь потому, что снова

ожидал «зайчика». И вот, едва дождавшись этого радостного утра, я заглядываю под подушку но,

увы, ничего там не нахожу. Почему-то в этом году «зайчик» меня уже не поздравлял, он уже,

видимо, был не так рад моему рождению. Я мог бы, конечно, и обидеться, да только на кого

обижаться? Кто он этот загадочный «зайчик»?

Когда я учился во втором классе, я тоже заглянул под подушку. И снова ничего там не нашёл. И

потом каждый год, до тех пор, пока не повзрослел и окончательно не разочаровался в этом

дурацком «зайчике», я заглядывал под подушку и ничего там не находил. Меня больше не

поздравляли и ничего не дарили. Каждый новый день рождения начинался для меня с огорчения и

разочарования. Все мои подарки на день рождения так и ограничились той единственной книжкой

про героических челюскинцев.

Но почему же мне больше ничего не дарили? Да потому что у нас это не было принято. А уж что

касается той первой книжки ( моей первой книжки, как оказалось), так это было нечто вроде

случайности, которая сбила меня с толку на всё время всего моего детства.

И потом, когда меня во взрослой жизни спрашивали: «Что ты хотел бы получить в подарок?» я

обычно отвечал: «Не беспокойтесь, мне ничего не надо. Я к подаркам не привык. Не избалован». И

это правда. Более того, я и радоваться-то подаркам по-настоящему не научился, до сих пор

принимая их с некоторой неловкостью. Культура принятия подарков, если можно так сказать, у

меня оказалась не выработанной. И никого винить в этом не стоит. Подарки не были приняты и у

родителей. Бывало, скажут мне, что у бабушки сегодня день рождения, я бегу к ней.

– Бабушка, с днём рождения тебя!

– Ой, так сегодня что ли?! Ну, и ладно…

И всё. Бабушка принимала моё поздравление спокойно. Ну родилась, да и родилась… Не

велика важность… Я уж не говорю о том, что точную дату своего дня рождения она не знала, дата

была определена приблизительно. И с её семерыми детьми вышло так же. По документам

выходит, например, что моя тётя Валентина родилась через четыре месяца после мамы. Эта

несуразица тоже возникла оттого, что никто вовремя не догадался запомнить точную дату

рождения сестёр, а когда потребовались документы, записали наугад. Жена дяди Аполлона,

старшего брата моей мамы, поступила ещё любопытней. Дядя Аполлон старше тёти Шуры на

несколько лет, и она решила документально его омолодить. Работая в сельском совете, сделала

мужу небывалый подарок – поправила где надо дату его рождения на два года, так что пенсию

дядя Аполлон зарабатывал потом ещё два лишних года…

Самый большой подарок я получил не ко дню рождения. Это произошло, когда я был уже

девятиклассником. В школе классом старше учился Пашка Баранов. Пашка один во всём селе

щеголял в коричневом пальто, в то время как все остальные пацаны носили ватные телогрейки. У

меня сохранилась фотография сельской детворы на которой все в кирзовых сапогах, в чёрных

штанах, чёрных шапках и телогрейках – зона, да и только. Только детская какая-то… А вот Пашка

был при коричневом пальто. И откуда только оно у него взялось? Я в своих фантазиях далеко не

ушёл – мне тоже мечталось заиметь коричневое пальто. Почему не синее или какое-то ещё?

Потому что другой-то цвет и в голову не приходил. Другой цвет был бы уже перебором. Коричневое

по сравнению с чёрнотой телогреек – уже и без того немалая дерзость. Родителям я намекал на

565

это пальто постоянно, но они будто не слышали, не смотря на то, что во время летних каникул я

едва не с четвёртого класса работал в колхозе, и уж на пальто-то, конечно, заработал.

И вот как-то весной мой отец поехал в райцентр, в город Балей и (ну прямо, как в сказке про

аленький цветочек) спросил меня: чего тебе там купить? А чего тут спрашивать? Конечно же,

коричневое пальто… Сказал я ему об этом уже просто так, без особой надежды: когда они меня

слушали?

Отец приехал вечером. Когда я пришёл из школы (с секции по баскетболу), помню, как обычно

мокрый и взмыленный (какой душ в деревенской школе?), отец сидел на кухне, рассказывая маме

о своей поездке. И по такому случаю, кажется, был чуть-чуть навеселе.

– Сашка, а ты ведь вроде просил меня что-то купить? – будто только теперь вспомнив, спросил

он. – Ты чего просил-то, а?

– Пальто, – ответил я, махнув рукой, ну, чего издеваться надо мной лишний раз?

– А какое пальто-то? – спросил отец.

– Да коричневое, конечно, какое же ещё…

– Правда что ли? Так оно мне вроде коричневое и попалось. Вон пойди-ка, погляди.

Отец кивнул на занавеску, за которой была наша так называемая спальная. Я смотрел на эту

занавеску и не мог поверить: неужели там на кровати лежит сейчас моё коричневое пальто? Я

этому и верил и не верил. Отдёргиваю занавеску. Ёлы-палы! Пальто! Новое, пахнущее городским

магазином. И именно коричневое! Я уж не помню по размеру оно мне было или нет, главное,

малыом пальто не оказалось. Остальное же никакого значения не имело. И я его надел… Ну, что тут

скажешь? Когда ты после унылой рабочей телогрейки надеваешь, нечто отличное от неё, то это

уже что-то! Ты в такой момент не пальто на себя надеваешь, а целый новый мир.

Ох уж, и пощеголял я потом в этой обнове! А ведь некоторые люди ещё и сейчас говорят, будто

счастья на белом свете нет. Да как же нет-то?! Вот если бы они попробовали надеть то моё

волшебное коричневое пальто, то никогда бы уже не сомневались в существовании счастья…

*3

Уж в чём явное преимущество автора перед читателями, так это в том, что он имеет

возможность общаться с героями книги и вне рамок повествования. Иногда автор приглашает героя

к общению, но случается и так, что герой сам врывается к нему. Понятно, что в этом месте

повествования мне со своим героем лучше было не сталкиваться. Что хорошего мог услышать я от

него тут? Да только куда ж денешься от того, кто постоянно рядом?

– Ну, ты и удружил, – недовольно бурчал Роман в этот раз, – надо ж было так опозорить меня!

Мало тебе эпизода с Элиной, так ты ещё и такую гадость придумал…

– А что, мой друг, ты считаешь, что в жизни, которую ты ведёшь, должны быть одни сплошные

удовольствия?

– Ну всё, всё! – замахал он руками. – Хватит уже, хватит! Больше ни слова! Мне всё понятно и

так. Всё, я пошёл…

Хорошо, что этот разговор оказался коротким.

Для чего, спрашивается, пишу я эти примечания? Вообще, исходя из первоначального замысла,

роман предполагал более сложное строение с открытыми авторскими вставками, которые я хотел

назвать предглавами, межглавами и подглавами. Мне казалось их необходимость состояла вот в

чём.

В моём родном селе Ундино-Поселье, что находится в Балейском районе Забайкальского края,

течёт река Унда. Отсюда и название села, которое поначалу называлось Поселение на реке Унда.

А на Унде, почти уже перед самым вливанием её в Онон, есть большой остров, заросший

черёмухой, который называется «Меж Унды», то есть, посредине Унды. В детстве я слышал это

название, как «Мешунды», не вдумываясь в смысл названия. Мы говорили: «Поедем в Мешунды»

или «Косили мы нынче сено в Мешундах…»

Думаю, что любое литературное произведение похоже на реку, имеющую по руслу различную

глубину. Автор то «заглубляет» читателя в жизнь героев, то поднимает к собственной авторской

позиции. И эта его позиция похожа на своеобразную мель реки. Пожалуй, ни один пишущий не