Жизнь волшебника

сокровенные, можно сказать, свойские отношения с информацией, что она сама стала давать мне

лишь очевидное.

– А ну-ка, ну-ка, – загораясь, просит Иван Степанович, – скажи, что происходит сейчас у нас

дома?

– Дома… Испытать меня хотите? Дома… Ничего не понимаю. В вашей квартире чужие люди…

– Как чужие!? – вскрикивает Иван Степанович, но тут же спохватывается. – Ах, так мы же новую

квартиру получили, а в старой-то, конечно, чужие.

– Понятно. Новую квартиру вам дали на работе, и вы после этого сделали выгодный обмен. Да,

вот вижу, в вашей новой квартире – знакомые вещи. А в гостях у вас сегодня Серёжка. Как же он

вырос! Серёжка сейчас в ванной тайком от Тамары Максимовны ровняет ножницами свой чуб. А то

пострижен какой-то лесенкой.

– Ну вот, папа! – подхватывает Голубика. – Я же говорила, пусть в парикмахерскую сходит, а ты

всё: я сам да сам.

Иван Степанович, слушающий с открытым ртом своего бывшего зятя, который когда-то не хотел

играть в шахматы по теории, автоматически возражает:

– Ничего страшного, подумаешь, барин! Мог бы и с таким чубом походить.

– Нет, с такой причёской взрослый парень ходить не станет, – теплея улыбкой, говорит Роман. –

Это вы уж слишком. К тому же, он влюблён сейчас в одноклассницу Катю, и потому кривой чуб ему

совсем ни к чему. Да вы не волнуйтесь, он сейчас всё сделает хорошо.

– Так вот в кого он, оказывается, втрескался, – говорит Ирэн. – Кто бы мог подумать? Рыжая,

курносая! Но потрясающе, как ты всё это видишь!

– Потрясающе! – повторяет и её отец, находясь буквально в какой-то растерянности.

– А что, Иван Степанович, как идёт работа над вашей книгой «Будущее без христианства и

революции»?

Бывший тесть смотрит так, будто над ним треснуло небо.

– Как?! Ты и это знаешь? Даже название? Как это понимать? Это что, мистика какая-то, или

что?

– Более того, я знаю, как называются и две первые ваши книги. Это «Великие преступления

христианства» и «Вторая трагедия России».

Умный и образованный Иван Степанович сидит в прострации. Точно в таком же удивлении

находится и Голубика. Роман специально не прерывает их недоумения, улыбаясь куда-то вниз.

– Но как?! – только и удаётся сказать бывшему тестю, схватившемуся за голову своими

сильными гранёными пальцами.

– Ирэн, ну ты-то чего так смотришь на меня? – засмеявшись, спрашивает Роман. – Ведь ты же

сама мне об этом когда-то рассказывала.

– Я?!

– Ну, конечно!

– Ой, да я уж забыла…

– А вот я не мог забыть. Вы уж извините, Иван Степанович, за розыгрыш. Но эти названия я

давно уже знаю от Ирэн. И, кстати, после нашего расставания с ней я потом постоянно жалел о

том, что потерял возможность общаться с вами. Вы в своё время задали мне столько каверзных

вопросов, что я потом всю жизнь невольно на них отвечал и всё словно перепроверял. Для меня

эти вопросы очень много значили. Мне кажется, что, зная названия ваших книг, я мысленно

557

наполнял их своим содержанием, я, как будто, тоже писал их внутри себя. Потому и помню так

хорошо. Сейчас же, учитывая новое время, нетрудно предположить, что вы как раз работаете над

третьей книгой.

– Н-да, – озадаченно произносит Иван Степанович, чуть оправляясь. – Разыграл. Ну что ж,

тогда я воспользуюсь твоими способностями, можно сказать, провидца. Скажи: и в каком же

направлении ты мысленно пишешь третью книгу?

– Думаю, она самая трудная и, боюсь, может оказаться неудачной. Будущее без христианства

очень далеко и непредсказуемо. С социализмом-то, как с последствием революции люди

справятся быстро. Уйдёт поколение, которое жило при нём, и социализм, превратившись в миф,

будет вспоминаться потом как мечта, которая почему-то оказалась позади. А вот с христианством

туже. Религия ведь как универсальный пластырь, липнущий ко всему. Поэтому явный возврат к

язычеству (или к чему-то подобному, но уже на другом уровне) возможен лишь через очень

большое время, как будто уже на другом витке.

– Эх, – грустно кивает головой Иван Степанович. – К сожалению, примерно к таким же выводам

прихожу и я.

Голубика сидит, виновато глядя на отца.

– Папа, прости меня, что я выболтала твою тайну, – просит она.

– А, – отмахивается Иван Степанович, – у меня не было перед ним секретов. Я бы и сам всё

рассказал, если бы вы не разбежались, дурачки…

– Кстати, две первые ваши книги, Иван Степанович, как мне известно, находятся сейчас в

издательстве, ожидая своей участи…

– Нет-нет, папа, этого я не говорила, – тут же поспешно заверяет Ирэн и вдруг без всякого

перехода поворачивается к Роману. – А, знаешь, Рома, у меня плохое предчувствие. Поедем с

нами, а? Я не знаю, как и что будет, но мы всё как-нибудь устроим… Я боюсь за тебя… Хочешь, я

буду с тобой рядом, я буду тебя оберегать?

Она говорит это, не опасаясь отца, который сидит, опустив голову от такого неожиданного её

признания, как будто огорчённый, что она испортила такой интересный для него разговор. Роман

задумчиво и с улыбкой, похожей на недоумение, смотрит в окно. По комнате как-то боком, стараясь

быть незамеченной, проскальзывает мать. Видя всё это время синие глаза Ирэн и Ивана

Степановича, Роман вдруг обнаруживает, что и глаза его матери с синевой, но больше уходящие в

голубизну, как у него. Правда, её глаза заметить непросто. Она никогда не смотрит прямо. Взгляд

матери обычно ускользает. Никому не глядя в глаза, она, возможно, даже не знает, какие они

бывают у других людей. Но сейчас любопытно другое – все они тут объединены голубизной: на

четыре человека – семь синих или синих с голубизной глаз. «Синий прилив Судьбы», – вспоминает

Роман. Все эти люди очень плотно впаяны в его Судьбу.

– Да-да, – подтверждает он мысль Голубики. – Ты правильно сейчас подумала: как я могу

теперь оставить её? Я отношусь к ней по-разному. Ну вот, как бы ты относилась к человеку,

который постоянно находится рядом с тобой, но который когда-то всячески хотел тебя умертвить?

Обычно всё это (даже это!) прощается, но я воспринимаю это слишком остро и почему-то так,

будто я всё ещё нахожусь в зародыше. Но иногда мне бывает просто наплевать на это. И, тем не

менее, ты права: оставить её я уже не могу.

– Мне даже страшно общаться с тобой – ты считываешь всё, о чём я думаю…

– А я теперь, знаешь ли, даже удивляюсь, почему мысли на лицах людей заметны не всем? Или

вот ещё время… Иван Степанович, сейчас ведь одиннадцать часов тридцать четыре минуты?

Бывший тесть смотрит на наручные часы и сидит ничего не понимая. Осматривается в доме,

отыскивая часы, которые Роман мог бы увидеть, но ничего не находит.

– Я так много тренировался с временем, – поясняет Роман, – что чувствую его и так. А вот про

мать ты зря подумала, будто она ненормальная. Она сгорела от первой и последней же для неё

любви. Да, сейчас она вот такая, какой мы её видим, но когда-то она была молодой,

легкомысленной, влюбчивой девчонкой. За то и пострадала. Теперь она забитая и

невежественная. Хотя, наверное, и это отклонение. Веры в моё выздоровление у неё не было

никакой, что меня и спасло. Будь у неё вера, то могло бы прийти и отчаяние. А тот, кто отчаялся,

способен на всё. Она же, не задумываясь, годаоми старательно, обыденно и привычно, примерно

так же, как она каждый день подметает пол, ухаживала за мной. Я не знаю почему. Может быть,

потому что я чем-то похож на того мужчину, которого она так и не нашла… Зато я знаю, что второй

раз нас свела Судьба. Видимо, Судьба не могла устроить нашу встречу как-то иначе и потому

сделала так. Мать бросила меня ребёнком – и ещё большим ребёнком получила. Причём, и

первый, и второй раз я пришёл в этот мир человеком тени.

– Человеком тени? – вскинув удивлённый взгляд, спрашивает Иван Степанович. – Что это

значит?

– Очень важно, как именно человек видит этот мир вначале, – поясняет Роман. – Не зря же

младенцы, с первых дней попавшие к животным, уже не перевоспитываются и никогда не

становятся полноценными людьми. Детей с тенью, с уже непоправимым началом, рождается всё

558

больше. Теперь, я слышу, по радио говорят обо всём. Число бросаемых младенцев растёт в

стране с каждым днём. Процентов шестьдесят из них преступники, а остальные (почти все) рано

кончают жизнь самоубийством или становятся алкоголиками и наркоманами. И лишь какой-то

мизерный процент выкарабкивается. Такая вот жизненная раскомандировка. Они-то и

концентрируются потом в тюрьмах. Я видел их там. Это такая жуткая, угрюмая картина… Когда они

широкой рекой текут по двору, то их головы в серых шапках качаются, как на волне. И в основном в

этой реке – отверженные, не встреченные светом. Когда они в большой массе, то от этого

качающегося потока тянет мертвящим холодом. Страшно, если он вырвется наружу. Самые

прочные, надёжные берега той реки – это стволы автоматов и клыки овчарок. Видя зэков в

Выберино, я наивно вычислял: это сколько же потребуется духовной энергии, чтобы хоть как-то

выправить их!? Каждого по отдельности. Каждого с его отдельной, кривой судьбой. Тогда я думал,

что выправить их можно. Но теперь я понимаю, что тюрьма их не выправляет, а помогает их

становлению. Тёмному становлению. И лучший способ борьбы с ними – это просто их не рожать.

Другого способа нет. Люди должны приходить в этот мир по-светлому.

– Что значит «по-светлому»? – уточняет теперь уже Голубика.

– По-светлому – это когда ребёнка ждут, любят, жаждут, когда счастливы от его появления. Когда

люди, ждущие его, любят друг друга. Тогда и ребёнок чистый. Встреченный любовью и лаской, он

входит в мир, как во время зенита, когда тени почти нет. Но если этого тепла и света мало, если

солнце достаётся ему, как на закате, а ещё хуже, если света нет вовсе, значит приходит человек

тени. И эта укосина в нём навсегда. Трудно представить состояние ребёнка, который в этом мире,

оказывается, никому не нужен. Какая невероятная агрессия обрушивается на него с самого начала!

Ответить ей он никак не может и потому вынужден лишь как губка впитывать её в себя, чтобы

ответить потом, если удастся выжить. Можно, конечно, считать, что в эти мгновения он ещё ничего

не понимает. Конечно, новый рождённый человек не понимает ещё ни одного слова, но агрессию

он понимает и чувствует, потому что он уже живой. Вот так же, совсем ничьим, отверженным, не

нужным никому, я лежал, а точнее сказать валялся, первые часы своей жизни в этом мире. Самые

первые часы моей жизни были самыми чёрными её часами. Моё рождение уместней назвать не

«рождением», а «отвержением». Можно сказать, что я родился «отвержено». Я уж не говорю о том,

что отвержение меня началось раньше, прямо в утробе. Каждый из нас – это полигон битвы

светлого и тёмного, но уж на мне-то они порезвились! Большая Жизнь предлагала нашей Жизни:

«Я даю тебе нового человека, принимай». Но наша Жизнь в обличье моей матери отвечала: «Не

возьму, он мне не нужен». Конечно же, никто не давал матери полномочий единолично, от имени

всей Жизни, решать такой ответственный вопрос. Потому-то мать и наказана тем, что потом у неё

началось существование, а не жизнь. Так или иначе, но я оказался проявлением тёмного,

начавшегося с моего неизвестного отца, посоветовавшего матери избавиться от меня. Причём

избавиться вроде как ради любви. Ну, как ещё должно поступать коварство, если не так?

– Ты думаешь, что сам факт рождения имеет такое большое значение? – спрашивает Голубика.

– Конечно. Ведь он-то и определяет потом всю нашу Судьбу. Мы неправильно относимся к

жизни. Мы считаем, что мы на всём её протяжении переходим из одного события в другое. На деле

же, все свои события мы всегда несём с собой. Мы в любой момент жизни состоим из всего, что у

нас за плечами. Но начало – это основа. Начало важно настолько, что, по сути, всю жизнь

человека можно сформулировать одной строкой, которую и следовало бы писать на его могиле.

Например, на моей могильной плите, если бы я был склонен к актёрству, можно было бы написать:

«Рождённый тёмным». Люди мало задумываются над тем, что ничем другим они не ухудшают так

всю жизнь в целом, как рождением тёмных детей. Может быть, рождать светлых людей – это и есть

самое главное, доброе дело. Наверное, это искупает многое. Неважно кто как живёт: бедно или

богато, целомудренно или развратно – всё это, по большому счёту, пустяки. Всё нечистое снимется

и простится рождением светлого ребёнка. Как бы ни был ты грешен, но светлым человеком ты

добавишь в этот мир чистый луч, который пронзительно пойдёт сквозь время.

– А вывод-то твой хитрый, – с тёплой улыбкой замечает Голубика. – Ведь рождению такого

ребёнка должна предшествовать любовь, а любви без духовности нет.

– Конечно, – соглашается Роман. – Надо, чтобы всё происходило так, как было с нами. Хотя за

Юрку я боюсь – пожалуй, я мог бы встретить его и ласковей. Не напортил ли я чего? Ведь тогда я

многого не понимал. Я очень виноват… Повинись за меня перед ним… Может быть, это что-то

поправит.

– Не волнуйся, он хороший мальчик, – лучась внутренним светом, говорит Ирэн. – И всё же мне

не легко с тобой согласиться. Если начало так важно, то как быть, например, с Серёжкой? Почему

у него такая судьба? От чего он так рано ушёл? Ведь у него-то с рождением всё было в порядке.

Это уж потом…

– Кто знает, как было с ним на самом деле? Хотя с Серёгой могло быть всё иначе. Он был

слишком светлым. Он оказался уязвимым, слабым местом на жёсткой ткани жизни. Для него

главное было не остаться одиноким. И потому он оказался жертвой. Серёга не столько погиб,

сколько его убили. Убили те, кто сделал его одиноким. И я – первый убийца его. Помню, как

559

однажды, когда Серёгу чуть не задушил его отец, он пришёл ко мне в общежитие, чтобы найти

поддержку и сказал: «Хорошо, что у меня есть ты, да Элинка». И я тогда чуть сквозь землю не

провалился. Хороша опора – он верит двум близким людям, уже предавших его. Как с такой опорой

можно жить? Его убила ложь и неискренность нашего мира. Люди, по большому счёту, умирают не

от голода, болезней или чего-то ещё, а именно вот по таким душевным основаниям. Я на него

долго злился за то, что он, вроде бы как бросил меня, а потом понял, что его уход был ответом

мне, за моё предательство. Первым-то бросил его я. Ведь человека бросают, перестав быть

искренним с ним…

– Да ты прямо в какого-то злодея себя записал, – замечает Ирэн.

– Увы, полным дьяволом или злодеем я быть не мог и не могу. Моё везение в том, что я не

оказался совсем тёмным. Меня спасли тепло и свет другой моей матери. Бедная мама… Никто так

выстраданно не ждал ребёнка, как она. Она-то своей любовь и вытянула меня из тени насколько

смогла. Ну, и потом уже, как новый спасательный круг, наивная мечта стать волшебником. Хотя,

наверное, все, кто знал про неё, в душе смеялись надо мной.

– Меня это умиляло, но никогда не казалось смешным! – горячо заверяет Голубика. – Я всегда

удивлялась, как пришло тебе в голову мечтать о волшебстве…

– Это опять же от мамы. Она была знахаркой, и я рос среди таинств и чудес. Для меня эта

мечта оказалась органичной. Добрая душа мамы всегда была рядом. Впрочем, мне и сейчас

кажется, что она где-то здесь…

Роман смотрит в окно, почему-то вдруг вспомнив другое окно – окно дома на подстанции в

Пылёвке, откуда открывается широкий простор с видом на село и на кладбище, где похоронены

родители. Голубика сидит не шевелясь, кажется, слыша даже его молчание. Её отец тоже молчит.

– Мало мы ценим наши детские мечты, – задумчиво продолжает Роман. – И мечты исподволь

руководят потом нами всю жизнь. Однако, во мне всегда было и нечто, что поило меня

своеобразным тёмным вином. Это опьянение связано с разрушением. Не помню, чьи это строчки:

«Есть опьянение в бою, и бездны мрачной на краю…»

– У Пушкина, – подсказывает Иван Степанович.

– Это сказано очень точно и похоже. В этот момент ты будто отдаёшь дань дьяволу, и он

благодарит тебя хмелем этого опьянения. Самое тёмное опьянение наступает тогда, когда ты

открыто идёшь против светлого… У меня странное ощущение… Я будто повторяюсь, когда всё это

говорю… Как будто я уже это когда-то говорил или слышал…

– Может быть, тебе бы всё-таки как-нибудь поближе к нам… – снова робко напоминает бывшая

жена.

– Ирэн, ну для чего я так долго толкую тебе про это противостояние тёмного и светлого? Я всё

ещё остаюсь горячей точкой их столкновения, которое я обострил до предела. Тут трудно сказать,

что будет. Смысл их действий не проявляется сразу. Тот же взрыв, в который я попал, унёс много

жизней, а для меня он, возможно, был проявлением светлого. Я был остановлен, и не стал

убийцей. Значит, это было не по Судьбе. Тормознут я был, конечно, жестко, но как ещё остановить

того, кто едет самоутверждаться, прикрывшись бронёй? А уж я-то, с прежним своим запалом,

наломал бы там дров – будь здоров. Головорез из меня вышел бы первостатейный. Вот из-за этой-

то борьбы, полигоном которой я остаюсь, находиться рядом со мной опасно. Жизнь не простит

моего пренебрежения к ней. Я ведь сейчас вроде грубого, наглого гостя, который сидит за столом,

ругая хозяйку. В один прекрасный момент она возьмёт меня за шкирку и пинком за порог.

– Удивительно, что ты видишь теперь всё в неком будто мистическом свете, – замечает

Голубика. – Обычно о тёмном и светлом в человеке говорят условно, а для тебя это так же

реально, как стол или стакан.

– Ты думаешь, я сочиняю небылицы? Люди обычно видят лишь сами события, которые

представляются им случайными, не связанными между собой. Мне же открылась возможность

видеть истинный, мистический каркас жизни, на котором события развешаны, как бельё не

верёвках. Нити этого каркаса натянуты прямо и геометрически упрощённо. Что, собственно, и

обеспечивает прочность жизни. Так вот, представляя этот истинный, мистический каркас, можно не

только правильно истолковывать минувшие события жизни, но и достаточно точно предполагать

будущие. Теперь моя жизнь видится мне совсем иначе. Многие события её оказались связанны

совершенно неожиданно…

Задумавшись, словно заново выстраивая в голове своё прошло, Роман смотрит куда-то мимо

Голубики.

– Например? – спрашивает она.

– А вот как ты думаешь, мои родители погибли случайно?

Ирэн беспомощно смотрит на него, понимая, что ей, конечно же, никогда не ответить на этот

вопрос.

– Вовсе нет, – продолжает Роман. – Их смерть – это плата за мою жизнь. Заступившись за меня,

отверженного, они вроде как поддержали тёмное. Помощь тем, кто рожден тёмными требует

жертв. Поэтому выкинь из головы всякие мысли о помощи мне. Я думал связать свою жизнь с

560

Лизой, но и это было бы неправильно. Я и тут сомневался. Ей тоже надо держаться подальше от

меня. Но она-то хоть не узнает ничего. А ты просто забудь. Ты сама не понимаешь, с чем хочешь

связаться…

– Но причём здесь гибель твоих родителей? – не соглашается Голубика. – Какая связь? Они

погибли, когда ты был очень далеко от них.

– В предельно простом и прямом мистическом каркасе жизни нет понятий удалённости по

времени и расстоянию.

– По-твоему получается, что всё у нас предопределено?

– В какой-то степени – да. Но предопределено нами же. Вот смотри: ты думаешь, что между

нами всё оборвалось после того, как мы расстались? А помнишь ли ты своё проклятие на улице

возле дома Текусы Егоровны? Ты ещё сказала тогда, что с той женщиной, которую ты всё время

называла Смуглянкой, а я Смугляной, мы никогда не будем жить хорошо? Ну? А теперь припомни

время, когда ты словно забыла о своём проклятии, когда прошлое, связанное со мной, перестало

тебя мучить. Когда это было?

– Пожалуй, к лету … года.

– Всё верно! Вот именно после этого я и встретил Лизу. Это произошло потому, что ты отпустила

меня. А с Ниной у нас и впрямь шло всё по твоему предсказанию, через пень-колоду. Всё это,

конечно, можно считать совпадением, я тогда на улице и сам посмеялся над твоим проклятием, но

ведь тебе в тот момент удалось создать многие дальнейшие события.

Голубика некоторое время сидит, задумавшись.

– Прости меня за ту глупость… А чем я могу помочь тебе сейчас? Ром, а Ром, поедем с нами, а?

– Ты, кажется, меня не слышишь… Попробую объяснить уж совсем по-житейски. Ну вот скажи,

пожалуйста: зачем я тебе? Ты хотя бы знаешь, сколько женщин было у меня вообще?

– Да уж, конечно, немало. Было бы мало – это был бы не ты. Только не надо со мной так… Я не

настолько мелкая, чтобы меня можно было так просто оттолкнуть. Как я могу что-то в твоей жизни

принимать или отвергать? Ревность здесь смешна. Теперь ты просто велик для меня… Именно так.

И не смейся, не надо. Ты для меня, как великан. Ты так значителен в моих глазах, что можешь

делать что угодно и любить кого хочешь – моего чувства это не уменьшит. Кажется, я в своём

чувстве достигла совершенства. Знаешь, если бы мы жили сейчас рядом, то ты мог бы вспоминать

и рассказывать о чём хочешь, кроме одного. Кроме того, что однажды, уйдя от меня, ты уже через

пятнадцать минут познакомился с другой (а в этот раз я вообще никак не хочу её называть).

Конечно, я понимаю, что наша любовь не равна, что я люблю тебя куда больше, но я благодарна

тебе за то, что ты пробудил во мне такую любовь. Другому бы это не удалось. Женщина иногда

заблуждается, думая, что если её чувства не удалось пробудить какому-то одному мужчине, то это

сделает другой. Но чувства женщины всегда эквиваленты что ли мужчине, который их пробуждает.

И каждый конкретный мужчина способен пробудить лишь какую-то свою глубину чувств, чаще

всего такую, на которую способен сам, и может случиться, что женщине вообще может не

встретиться тот, кто перевернёт её полностью, до дна. Когда я вижу равнодушных женщин, то

понимаю, в чём им не повезло. Им не повезло лишь с какой-то единственной встречей. Так что

меня не обидит ничто, исходящее от тебя. Ничто, кроме этих пятнадцати минут. .

– Но ведь я предал тебя! Предал свою первую, самую чистую любовь.

– Это не предательство. Теперь я понимаю каждый твой шаг. Я была вместе с тобой во всех

твоих ошибках.

– А боль, которую я тебе причинил?

– Она-то и помогла мне полюбить тебя по-настоящему. Может, это неправильно, но я поняла,

что если ты несёшь другому только хорошее и приятное, никогда не причиняя боли, то любовь не

возникнет. К тому же, боль от тебя оправдана тем, что в нашем расставании и моей вины больше,

чем достаточно.

– Да просто мы с тобой очень разные…

– Разные? А ведь всё, что я сейчас слышу от тебя, с одной стороны кажется мне удивительным,

а с другой – уже моим. Мне не надо к этому привыкать. Всё новое, что ты сообщаешь, как будто не

приходит в меня, а открывается во мне уже как моё. Ты – это во многом я. Ты невероятно родной и

близкий мне человек. Но главное, чего я не понимала раньше, так это того, что ты мужчина Пути.

– Мужчина Пути? – удивляется Роман. – Не слишком ли громко для моей путаной жизни?

Мужчина Пути, путь которого не определён, – усмехается он внутрь себя.

– А это не твоя вина. Тебя запутало время. Сейчас было бы другое дело. Но Путь у тебя всё

равно есть. Путь поиска Пути труднее всего. Другие мужчины лишь плывут по жизни. Просто имеют

работу, ходят на неё и вечером возвращаются домой к борщу. Или задерживаются с друзьями

пивка попить. И это всё, на что они способны. Таких, как ты, немного. А женщин, может быть, и

вовсе нет. Да это и не для женщин. Дело женщины – Очаг. Очаг, к которому мужчина возвращается,

черпает новые силы и продолжает Путь. Мужчина, не имеющий Очага, далеко не уйдёт. Ведь

мужчина должен знать, что его тылы во всех отношениях надёжны, что у него есть дети – его

продолжение, причём продолжение общее, вместе с ней – с любимой женщиной. И осознание этой

561

основы пополняет его силы. А с точки зрения женщины, Очаг без мужчины Пути, не имеет смысла.