Жизнь волшебника

души…

– Ты совсем запуталась, – останавливает её Роман, – то я для тебя внутренняя опора, то

объект сострадания. Как это совместить?

– Это вполне возможно, – говорит Ирэн, – потому что я женщина. А то, что я чувствую – это,

наверное любовь…

– Нет, это невозможно, – почти с болью произносит Роман. – Мне уже не нужна такая сильная

привязанность к этому миру, как любовь. Мне никому не хочется причинять боль…

– Перестань! – вскочив, кричит Голубика. – Я не пойму: сильный ты или слабый?! Ведь так

обрекать себя, говорить такое – это слабость!

– С точки зрения мира, в котором мы находимся сейчас, думать так, конечно, слабость. Но я не

весь принадлежу этому миру.

– Как это – «не весь»? Ты о чём?

– Хорошо, объясню иначе, с другой стороны. Я просто не имею права принимать твою помощь.

Я слишком обидел тебя. И я помню это. Уходя когда-то, я знал, что грешу. Я грешил сознательно,

заранее согласившись честно принять любое наказание, без права и надежды на помощь. Но ведь

это ещё не все мои грехи. Так что, всё, что я получил – вполне заслуженно.

– О чём ты говоришь?! – восклицает Ирэн. – Да тем, что тебе досталось, уже всё искуплено!

– Напротив. Самый великий мой грех – это само возвращение сюда. Выкарабкиваясь оттуда, я

опёрся на тёмное. Так приходят лишь дьяволы. А жизнь их не терпит. И моё наказание неминуемо.

Жизнь, проклятая мной, не простит меня. Будто снизойдя до меня, она позволила мне снова

вернуться сюда, но это временно. Она знает мои грехи. Знает, что, собираясь на войну, я

уничтожил фотографии и письма родных мне людей. Это было похоже на обряд самоуничтожения.

Помню, как я сидел у печки и пошевеливал кочергой свою сгорающую жизнь, пепел себя самого.

Конечно же, это было колдовство. Я сам себя приговорил, увеличив свой душевный кариес, как

называл это состояние мой чёрный воинственный жрец прапорщик Махонин.

– А я думаю, что жизнь тебя простит, – едва-едва понимая его, говорит Ирэн. – Выбравшись из

такой ямищи, второй раз ты уж туда, конечно, не упадёшь.

– Но почему? Смерть и впрямь не страшна. Я пока ещё вроде как немного оттуда. У меня и

сейчас перед глазами смутные фантомы из того, как принято говорить, загробного мира. Нет, они

совсем не страшные, как их представляют. Для меня они были спасением. Без них я сошёл бы там

552

с ума от одиночества. Зато теперь они мне знакомы и примут меня, как своего. Выход туда – вот,

как эта дверь – встал и вышел. Жизнь для меня – уже совсем не то, что раньше. Моя жажда в ней

утолена. Всё, что было ярким, потускнело. Иной раз мне кажется, что смерть даже достойней

жизни. Напрасно мы слишком негативно относимся к понятиям «смерть» и «мёртвый». Эти слова

вызывают обычно страх и трепет, потому что идут от представления, что смерть – это некий

абсолютный конец. А на самом-то деле мёртвый – это лишь ушедший из этой реальности. Потому-

то у меня и нет страха перед смертью.

– Что ты говоришь! – снова отчаянно восклицает Голубика. – Ты посмотри, как прекрасна наша

жизнь! Не сам ли ты всегда говорил об этом?!

– Да, жизнь прекрасна! Она прекрасна, как серебристая икринка, прилепившаяся к брюху

большого чёрного кита смерти, плывущего в океане небытия. Жизнь прекрасна, но ведь это она

зависит от великой смерти, а не наоборот. И жалкое цепляние человека за свою маленькую жизнь

просто унизительно. Недостойно, что ли… Ничего гордого в этом нет, а есть лишь только одно

горькое. Зачем я так сильно упирался, выкарабкиваясь сюда? Не унизительно ли было прилагать

для этого такие крайние, уже просто дикие усилия? Просто мне из моей подвешенности надо было

куда-то двигаться. Выход в жизнь оказался ближе. Но этим-то нечеловеческим надсадом я сжёг

всю остальную, возможную жизнь. Вся она потрачена на возвращение. В этот раз меня не родили –

в этот раз я создал себя сам и родился сам. А это, оказывается, очень энергозатратно, и потому я

выработан полностью.

– Как можно считать жизнь ничтожной, выйдя из такого, из чего вышел ты? – изумляется Ирэн.

– Её ничтожность трудно заметить. Ведь жизнь – это ещё и наркотик, отвлекающий от мысли об

её ничтожности. От этого наркотика отходишь, лишь находясь вне жизни. Хотя именно там-то её

хочешь больше всего.

– Боже, что ты несёшь, что ты несёшь!

– Да, я говорю вещи, недопустимые для жизни, можно сказать, ересь. За неё я и буду наказан

Жизнью. Такие разочарованные люди, вроде как гнилые жизненные дыры, ей не нужны. И она,

сохраняя здоровье своей ткани, будет вынуждена освободиться от меня. Ты думаешь, на

самоубийства люди идут лишь по своей воле? Увы, в этом скрыта и воля Жизни, способной

очищаться от гнили на собственном теле. Она, как всё живое, сама исцеляет себя, указывая тому

или иному человеку на выход. Если же он не понимает или слишком ерепенится, она всегда

найдёт другой способ. Жизнь на самом деле не такая уж ласковая матушка. Скорее, она даже

агрессивна к нам, чем ласкова. Я это знаю.

– А Серёга – твой лучший друг и мой двоюродный брат, который был невероятно талантлив? И

он, по-твоему, гниль, больная клетка Жизни?

– Конечно. Хоть он мне и друг, но куда денешься от правды? Мне кажется я его видел там, но

не помню как…Серёга был дорог для тех людей, что его окружали, но для Жизни он был лишь

одной из её клеток. И когда в нём пропала сила Жизни, когда упругость жизненного полотна на нём

провисла – Жизнь протянула Серёге верёвку.

– Да, я смотрю, у тебя целая философия самоубийства, – едко произносит Голубика. – Жизнь –

ничтожна, самоубийство – оправдано. Для того, чтобы так рассуждать, надо, наверное, быть

слишком сильным или, напротив, сломанным.

– Х-мм, сломанным… – задумчиво повторяет Роман. – Интересно сказала. Возможно, ты в чём-

то права. Сломанный, как попавший под какую-то большую телегу. Я даже вот что сразу

представил. Историю движут люди. И когда они понимают, что делают в ней что-то необходимое,

то ощущают себя гармонично и на своём месте. А для всех остальных это время сумбура,

ломающего их. Такие люди для истории вроде расходного материала… Как песок на рельсах,

чтобы колёса не буксовали. Ведь всё происходящее сейчас в стране идёт не просто так. Надо же

было на чём-то, на каком-то человеческом топливе и песке к этому подойти. Так что, без

необходимого сырья тут не обошлось… Возможно, мы с Серёгой и есть такое топливо. Только

сгорели по-разному. Однако, то, что я говорю, – это не совсем философия самоубийства. Потому

что с другой-то стороны у меня, можно сказать, воспевание Жизни. Только с предостережением,

что недопустимо в Жизни перегорать, теряя её силу. Иначе получишь такой пессимизм, как у меня.

Правда, не напрягаться, а чадить по жизни, подобно коровьей говёшке в огороде, когда там мусор

жгут, тоже не годится. Так что ничего нового я тут не изобрёл – надо выбирать срединный путь.

– Но ты-то, разочарованный, кажется, сейчас инструмент самоубийства выбираешь для себя…

– Что ты! В этом нет нужды. Ведь я как раз из ерепенистых, из непокорных. Только Жизнь сама

придумает способ, как залатать тот провисший кусочек своей ткани, которым являюсь я. Вероятней

всего, это будет какой-нибудь трагический случай. Ну, метеорит, в крайнем случае, шлёпнется мне

на макушку. Я видел однажды удар волосатой молнии – вот если бы так же, только поточнее! Это

было бы сладко и чувствительно.

– Ты что же, ждёшь теперь этой случайности?

– Это не будет случайностью. Если разрезать апельсин на дольки вместе с кожурой, дать

человеку, никогда не видевшему апельсина, одну дольку и сказать, что это весь плод, то он решит,

553

что кусочек кожуры это нечто случайное. Случайности перестают существовать, когда видишь

жизнь широко и в целом. Всё для меня придёт в своё время.

– И тебе не страшно так рассуждать?

– Усталый не боится ничего. Не боится даже нескончаемой дороги. Да и чего там бояться?

Когда рождается ребёнок, люди говорят: «Началась жизнь». А когда человек умирает, люди

говорят: «Его не стало». Но ведь на самом-то деле у человека и до его рождения были свои истоки.

А когда он умер, его не стало только здесь. Жизнь начинается не здесь, не здесь и завершается. А

по-моему, так она и не завершается вовсе. Так что, душе моей надо лишь поспать, отдохнуть и

топать дальше.

– Только есть ли это «дальше»? – спрашивает из-за спины Иван Степанович, который уже

некоторое время стоит у порога.

Бывший тесть разогрет работой с топором. Его лицо с толстым носом поблёскивает испариной,

рукава бордовой траурной рубашки завёрнуты по локоть.

– А иначе всё было бы слишком примитивным и бессмысленным, – отвечает Роман, не

поворачиваясь, но словно видя его спиной. – Человеческая жизнь, на мой взгляд, имеет не один

смысл, не только тот, что мы ищем здесь.

– Вот как?! – шёпотом, с внезапным большим интересом восклицает Иван Степанович, садясь

на табуретку перед ним. – Как это не один?! Каков же второй? Где он?!

– Первый, доступный нам смысл, – говорит Роман, – состоит в том, чтобы просто жить, радуясь

жизни как процессу. И то, чего мы добиваемся – ну там, сына вырастить, дерево посадить, дом

построить – это лишь его верстовые столбы или игрушки, которыми мы наряжаем нашу жизнь, как

ёлку в Новый год. Хотя и тут мы уже иной раз сбиваемся, более ценя как раз эти игрушки, а не

саму ёлку. И то, что смысл жизни – в жизни самой, в её процессе, мы отчётливо осознаём лишь в

последние годы её, когда она настолько дорожает сама по себе, что ценность блестящих игрушек

просто меркнет. Однако и тут нас ждёт разочарование. Ведь если смысл жизни в самом её

процессе, то, значит, когда этот процесс исчезает, то исчезает и смысл. Так что же, жизнь

бессмысленна вообще, в принципе? Ну, сделал ты там чего-то для других, но для тебя-то – всё!

Игрушки сняты, ёлка пожелтела – пора её на свалку нести. То есть, у каждого человека, как бы ни

была наполнена его жизнь, перед смертью есть мгновение, когда он понимает, что жизнь его на

самом-то деле не имела никакого смысла. Хотя, конечно, это можно осознать и раньше: и в

середине жизни и даже в молодости, что уж, конечно, никуда не годится. Это, кстати, один из

уничтожающих доводов и инструментов Жизни. «Вот видишь, – разведя руки, говорит она кому-

нибудь из нас, – вот такая я. Нет во мне смысла. Вот и подумай. Реши сам, как тебе уйти».

– И что же тогда? – с интересом спрашивает Иван Степанович, хорошо понимая его. – Какой же,

по-твоему, есть смысл ещё?

– А он вынесен за пределы этой жизни. Он находится как раз в том лесу, откуда ёлки приносят.

И доступен лишь нашей Душе. Но не сознанию. Собственно, само отсутствие истинного смысла

здесь как раз и свидетельствует о существовании другой нашей ипостаси. Во всяком случае, её

существование становится тогда вполне логичным и необходимым, так сказать, для полноты

картины.

– Хочу понять: ты что же, говоришь о нашем существовании в некоем мире, где обитают

Христос, Бог-отец, ангелы, архангелы, черти, Будда и прочее, прочее, прочее?

– Да нет же, нет, – отмахивается Роман, – всё это образы и условности, придуманные здесь. На

деле же там такая грандиозная картина, которая, что называется, не для наших умов. Нам её

невозможно вообразить. Сам для себя я называю её просто – Большая Жизнь.

– Но, может быть, этот мир – лишь фантазии ума, работающего в силу некоторых обстоятельств

в ином режиме? – спрашивает Иван Степанович. – Ну, вроде инстинкта самосохранения, чтобы

психика не страдала?

– А чего бы это нашей безжалостной, жёсткой природе беспокоиться о нашей психике? Никакой

гуманностью она не озабочена, она просто такая, какая есть, и всё. Я тоже думал: мало ли что

могло мне привидеться там, где, как мне кажется (или в самом деле), я был? Но ведь если бы мой

мозг метался в поисках хоть какого-либо смысла, чтобы, как вы говорите, облегчить страдания

психики, то он предлагал бы мне вариант за вариантом. А он не мечется. Он без всяких сомнений

выдаёт лишь одно.

– Ладно, допустим, что всё это так, – соглашается дотошный Иван Степанович. – Но что же

тогда делать здесь?

– Жить, как живётся, искать счастье и смысл жизни, которого у нас на самом-то деле нет.

– Но почему бы истинному смыслу Большой Жизни не приоткрываться уже тут? Ну, хотя бы в

последнюю минуту, чтобы уход не был таким горьким?

– Так вы же провожающим успеете о нём шепнуть. И тогда уж совсем обессмыслите их жизнь –

они здесь ничего искать не станут. И тогда что? А то, что жизнь человеческая замрёт. Э-э, каких

только хитростей ни придумывали люди, чтобы как-нибудь весточку оттуда передать, да, увы, – не

получается. Именно поэтому люди иногда заключают, что дальше ничего нет. А это значит лишь то,

554

что все информационные фильтры мироздания работают безотказно! Нельзя допустить, чтобы

один мир разрушался информацией другого.

– Но ты-то, выходит, постиг этот второй, потусторонний смысл, если с таким, можно сказать,

пренебрежением отзываешься о собственной жизни? – чуть язвительно замечает Ирэн.

– Нет, не постиг. До тех пор, пока я остаюсь здесь – этот смысл для меня недоступен. Моё, как

ты говоришь, пренебрежение от другого. Я ведь уже говорил. Просто всю свою будущую жизнь я

вроде бы как прожил. Прожил даже то, что мне могло бы ещё предстоять…

– Как это?! – едва не в голос спрашивают они оба.

– У меня была масса времени, чтобы пережить в воображении сотни вариантов своего

возможного будущего. И я пережил их все. Удивительно даже: я всю жизнь страдал, что жизнь моя

слишком коротка, а сам закончил её с перевыполнением плана, досрочно. Да ещё так ветвисто.

– Но одно дело – воображать и другое – жить – с сомнением замечает бывший тесть.

– Всё зависит от умения полноценно и полно переживать воображаемое. Я прошёл по каждому

из вариантов день за днём, шаг за шагом. От реальности это отличается лишь тем, что там всё

происходит быстрее. Но все открываемые истины, переживания, чувства так же реальны и

правдивы. Сейчас я знаю, например, чувства отца, у которого женится сын или когда у него

рождается внук. Я знаю, что такое старость, опыт, мудрость. Причём, всё это прожито не в одном

экземпляре, как бывает в жизни, а во множестве.

– Удивительно! – восклицает Иван Степанович. – Неужели такое возможно?

– Возможно, хотя тут есть одна неприятность. Вот смотрите: как мы воспринимаем своё

прошлое? Ведь для каждого из нас оно постепенно становится уже в какой-то степени не своей,

отдалённой жизнью. Оно превращается для нас в кино, которое мы смотрели много лет назад. Так

вот, таким же отдалённым и прожитым видится мне сейчас и всё моё будущее. Оно будто написано

на многочисленных листах тонкого матового папируса. Но понятно, что сока жизни в этой толстой

пачке листов уже нет. Моим вынужденным излишним воображением всё это возможное будущее

превращено в некую сухую формальность.

– Ну, а происходящее перед тобой сиюминутно разве не интересно? – спрашивает Голубика.

– Как ни печально, но и это – всё тот же папирус и кино. Я вообще нахожусь сейчас где-то в

стороне от собственной жизни. Спросите: где? Да похоже, одной ногой (очевидно, той, которой у

меня реально нет) ещё там, откуда вернулся. Такое путешествие не проходит бесследно. Было бы

странным, если бы я пришёл оттуда весёлым, блаженным херувимчиком.

– И всё-таки жизнь богаче любого воображения, – убеждённо говорит Ирэн. – В ней всё равно

отыщется что-то такое, чего ты даже не мог предполагать.

– Эх, знала бы ты, моя Голубика, сколько раз мы сидели с тобой и говорили обо всём этом в

моём воображении! Только в какой-то из этих бесед ты была без Ивана Степановича, в другом вот

на этом стуле сидел твой муж, в третьем – кто-то ещё незнакомый… Но эти варианты меняют не

многое. Сейчас я лишь перелистываю знакомые сценарии. Говорю с вами, а у меня на всё –

готовые ответы и даже блоки мыслей.

– Что ж ты не оградил от своего пожирающего воображения хотя бы один вариант, которым

можно было здесь жить?

– Признаюсь, есть одна такая версия. Я её, можно сказать, заблокировал. И, признавшись в

этом, я невольно признаюсь и в том, что всё-таки какая-то вера у меня осталась.

– Ну наконец-то! – радостно и непосредственно восклицает Голубика. – У тебя вправду есть

один «живой» вариант? Какой же?!

– Мне не хочется тебя обижать, но он связан не с тобой. Я же знаю, что у тебя уже всё устроено.

– Ну и что, что не со мной? Разве это важно!?

Иван Степанович поднимается и выходит вроде как по какому-то делу. Хотя какое тут у него

дело? Просто он не может слышать их личных разговоров. Он хочет подождать, когда закончится

эта тема, и вернуться.

– А ты действительно любишь девушку или женщину из этого зарезервированного варианта? –

живо и даже весело спрашивает Ирэн, проводив взглядом своего деликатного отца. – Извини, что я

так выражаюсь.

– Люблю. Ещё до взрыва я написал ей большое письмо. Оно занимает целую тетрадь. Вон, на

комоде лежит.

Голубика подходит к комоду, накрытому плюшевой накидкой и заваленному разными

безделушками, берёт и с интересом рассматривает обложку тетрадки в потёртом матовом

целлофане.

– Можешь посмотреть, – разрешает Роман, угадав её желание. – Всё равно это письмо стало

публичным. Тетрадку просто замызгали. Видимо, в госпитале её читали многие.

Открыв первую страницу, Голубика пробегает несколько строк, потом открывает тетрадку на

половине, потом сразу смотрит в конец.

– Но она-то хоть любит тебя?

555

– Что значит «хоть»? – насторожившись от её странного тона, от потускневшего вдруг голоса,

спрашивает Роман. – Что там?

– Нет-нет, ничего, – отвечает Ирэн, стараясь как можно спокойней и аккуратней, обеими руками

положить тетрадку на место.

– Подай мне её, пожалуйста, – просит Роман даже с какой-то обидной требовательностью.

Голубике ничего не остаётся, как выполнить просьбу. Роман быстро находит конец своим

записям и читает там последнюю строчку, написанную таким родным, но забытым почерком:

«Прощай, мой любимый, прощай, моя несудьба… Лиза».

Рука с тетрадкой медленно опускается на колено.

– Подожди немного, – просит Роман.

С минуту он сидит с окаменелым лицом, потом встряхивает головой, убирая длинные пряди

волос назад, и улыбается, как прежде.

– Ну и ладно. Всё, это – уже пепел, – говорит он. – Её ответа я не видел. Значит, Лиза была в

госпитале. И теперь уже всё изменилось. Теперь у меня нет и этого «живого», как ты сказала,

варианта. В течение трёх лет я избегал думать лишь о нём. Я оставлял это для жизни. Когда-то я

обещал ей написать такое письмо о любви, которое никто и никогда не написал никому за всю

человеческую историю. И вот как раз несколько дней назад я понял, что я напишу ей о об этом

чувстве такое, чего не знает никто. Жаль, что теперь это уже не нужно. И для меня это очень

сильный удар. Жизни больше нет.

– Странно, – говорит Ирэн, – а что, других женщин и девушек на этом свете уже не осталось?

– Всё остальное прожито.

– Всё?

– Всё!

Он поднимается на костыле, берёт с комода пакет со старыми письмами, отправленными с ним

из госпиталя. Быстро пробрасывает их.

– Так и есть, – грустно заключает он, – кто-то послал ей мою пустую открытку. Она меня уже не

ждёт, она получила моё разрешение на всё.

Ирэн ничего не понимает, но спросить не решается.

В избу входит Иван Степанович, садится у порога, пытаясь уловить: не мешает ли?

– Ты уж извини меня, Рома, – просит Голубика. – Это всё моё дурацкое любопытство…

– Ничего, ничего. Ты здесь ни при чём. Главное, что события уже произошли. К тому же,

видишь, я уже всё пережил.

– Пережил? – удивляется она. – Взял и вот так мигом пережил? Разве так возможно!?

– Я успел, – говорит Роман. – Переживать можно и быстро. Хотя только что мне было очень

тяжело. Очень. Что ж, теперь можно взглянуть и на этот вариант.

Он садится за стол, на какое-то время застывает, положив руку на лоб. Иван Степанович сидит

притихший, понимая, что вернулся, кажется, не вовремя.

– Всё верно, – произносит Роман. – Она сейчас открывает ключом дверь своей квартиры. Ах,

какая она красивая! Возвращается с занятий. Уже старшекурсница. На ней новое сиреневое

платье, которого я, конечно, не видел. А несколько минут назад внизу у подъезда она рассталась

со своим парнем. Он её сокурсник. Что ж, вот и явился Пьер Безухов. Ей нравились два

толстовских героя: Андрей Болконский и Пьер Безухов. Ну, я-то, видимо, был для неё кем-то вроде

Болконского. А вы ведь помните, что у Толстого всё заканчивается Пьером. Так и здесь. Отношения

у них прекрасные. Я в её душе остался как рана. И она меня старается, как бы это сказать,

закрыть. Она очень честная, порядочная девушка. И ждала меня ровно столько и ровно так, как мы

договорились. И это очень мудро. Так и надо поступать, не тратя жизнь на пустые ожидания. Она

оставила меня тогда, когда надежды уже не осталось. Это правильно и логично. Тут я сам виноват,

что всё же каким-то чудом выкарабкался. Ситуация оказалась нештатной – вот и всё.

– Послушай, – говорит Ирэн, – ну и что с того, что у неё парень? Что, мужчинам уже не

полагается бороться за женщину? Ведь ты победишь его даже тем, что просто объявишься живым.

И тогда с ней случится нечто похожее на то, что произошло со мной. Эка беда, что ты уже чуть-

чуть не тот? Мужчину шрамы украшают.

– А так же отсутствие ног и глаз, – грустно усмехнувшись, говорит Роман. – Нет, тут всё иначе.

Уже поздно. Она ведь была Принцессой…

Голубика сидит в полном замешательстве, и тогда Роману приходится рассказать всё о Лизе, о

чистой открытке, о том обряде, который они придумали для себя, но главное – что больше всего

потрясает Ирэн – о строгом кодексе Принцессы, которого придерживается Лиза.

– Удивительно! – восклицает Голубика, выслушав его. – Такая девочка! Я горжусь тобой.

Горжусь, что она у тебя была. Какие невиданно чистые принципы! Я даже позавидовала.

Принцесса… Надо же… И, впрямь – Принцесса. Кое-что я, наверное, даже взяла бы для себя, хоть

и возраст у меня уже не тот. Только, может быть, как-нибудь по-своему приму. Знаешь, Мерцалов,

(уже извини, Рома, что снова по фамилии, но сейчас мне хочется назвать тебя как-то

поофициальней), вот к ней у меня вообще никакой ревности нет. Я хотела бы даже подружиться с

556

ней, хотела бы даже жить рядом с ней. Помню, были у тебя раньше разные вольные разговоры

насчёт мужской свободы. Так вот, против Лизы я бы ничуть не возражала. Была бы даже «за».

Ведь она тебя не уменьшает. И мне жаль, что ты говоришь, будто всё уже поздно.

– Поздно потому, что она уже не Принцесса. К ней уже прикасался этот «Пьер». Она говорила

про себя, что она хрусталь. А хрусталь бьётся лишь один раз. Вот и всё.

– Удивительно, что, пройдя через такое, ты остаёшься таким щепетильным, что ли… Ну,

подумаешь…

– Нет уж, пусть хоть что-то остаётся правильным.

Иван Степанович едва выдерживает эти откровенные разговоры, при которых Роман и Ирэн

просто не обращают на него внимания. И он, маясь от неловкости, пытается увести разговор в

другую сторону.

– Ты вот сказал, – напоминает он, – что видел сейчас девушку, пришедшую домой. Как это тебе

удаётся?

– Не то, чтобы вижу… Великой тайны тут нет. Всё просто. Умение предполагать свойственно

каждому человеку. О всяком будущем событии он может сделать тысячи предположений, включая

и верное. Беда лишь в том, что это верное предположение человек не различает. Кроме того, ему

требуется много энергии, чтобы выстроить все возможные предположения. Я же, сидя в своей

мёртвой яме, научился сначала выстраивать их все, а потом придумал как отсекать неверные. Нет,

даже не так. Пожалуй, нельзя сказать, что в этом я чему-то научился или понял – я ничего не

делал специально, всё вышло само собой. Просто постепенно у меня сложились такие