Жизнь волшебника

входить. Не по-джентельменски! Ха-ха-ха!

– Но как же мне к вам, ведь я никого не убил? – удивляется Роман. – Судьбе не было угодно,

чтобы я убийцей стал…

– Э-э, брось эти сантименты. Просто не успел. Ты очень прилежный ученик. По духу ты наш. И,

надеюсь, ещё докажешь это…

А ведь тут-то Махонин совсем другой. Это не тот благородный Мастер, которого уважали все.

Здесь в его улыбочке и в смехе мерцает дьявольское.

– Но зачем здесь такая команда? – спрашивает Роман.

– Это только высшему командованию известно, – отвечает Махонин, небрежно, без всякого

подобострастия кивнув вверх. – Направят нас куда-нибудь. Миров много, а мы всюду нужны, поле

нашей деятельности обширно.

– Как же вас направят?

– Да просто впрыснут в какую-нибудь реальность, мы, естественно, разлетимся там в разные

стороны, как брызги из клизмы. Родимся, со временем определимся и сольёмся, чтобы выполнять

свою задачу. А задача эта проста – всегда и всюду воевать… Мы – волки войны. Возможно, и ты –

наш.

А вот у знакомых солдат Романа – обида.

– Конечно, наши души вернулись домой, и нам здесь неплохо, – рассуждает один из них. – Но

ведь нас просто взяли и вышвырнули оттуда как лишних, как мусор какой. Тот мир устроен красиво,

но унизительно. Чудовищно, что в нём позволяется одному существу отнимать жизнь у другого.

Ведь если жизнь дана свыше, она должна и отниматься свыше. Боольшего унижения, чем быть

убитым, просто нет. Тот мир, казалось бы, всём хорош и прекрасен, но даже одна эта особенность

говорит о примитивности его устройства.

Роман слушает и удивляется: так философски рассуждает солдат, вчерашний школьник. Только

здесь он уже не мальчишка, а самостоятельная Душа, побывавшая в теле молоденького солдата.

Но, похоже, здесь все такие.

– А как много там красивого и необычного! – добавляет другая Душа. – Только здесь осознаёшь,

какое это счастье – знать цвет, запах, вкус. Не всякий пласт реальности так богат палитрой чувств

и ощущений. Другие этажи жизни скуднее. А любовь? В других реальностях свои прелести, но

любовь лишь там! А что уж говорить о такой замечательной особенности, как возможность

оставлять после себя существ, сохраняющих твои черты! Хотя мы-то никого после себя оставить

не успели …

533

– А что? – ещё не совсем освоившись там, с удивлением спрашивает Роман. – О каких других

реальностях вы тут всё время говорите? Разве отсюда есть ещё какие-то окна, какие-то выходы,

кроме как в ту реальность, из которой мы вернулись?

– Сколько угодно, – отвечает ему кто-то. – Здесь мы словно в лифте, из которого можно выйти

на любой этаж. А сколько всего этажей в этом огромном доме мироздания, не знает никто. Лифт

постоянно движется, развозя души по этажам.

– Но как это возможно, чтобы существовали ещё какие-то реальности кроме нашей!? –

восклицает Роман. – Какая фантазия способна придумать что-то совсем иное?

– Да уж, конечно, не наша, – усмехаясь, произносит чья-то Душа. – Здесь фантазия, как

таковая, замечательна тем, что она истинно беспредельна. Но это пока ещё не для тебя. Ты ещё

не имеешь права этого знать.

– Почему не имею? – с обидой удивляется Роман. – Мы же были в одной колонне.

– Возможно, ты ещё вернёшься. А вот мы уже несовместимы с той жизнью, из которой выпали.

Тебе эти знания ни к чему, ты всё равно оставишь их здесь при выходе в жизнь. Информация в

Мироздании расписана точно по своим пластам и не может мешаться. Это позволяет всем

реальностям оставаться стабильными, не разрушаясь знаниями, которые ей не принадлежат. И

только здесь, в этом лифте, место абсолютного знания. Когда ты придёшь сюда без шансов

вернуться, абсолютное знание откроется и тебе.

– Так, значит, вы считаете, что тот мир, в котором вы были, – говорит Роман, с удовольствием

отделяя себя от них, – не очень-то и хорош?

– Думаю, что с одной стороны, – отвечает одна из Душ, – Отец или Наблюдатель, как

называешь его ты, с этим миром явно переборщил. Красок на него не пожалел, но, кажется, не до

конца осмыслил. Наверное, он и сам догадывается об этом. Если бы там было всё гармонично, то

он не пытался бы поправлять его, посылая от своего имени разных учителей и пророков Но всё

это без толку. Мир как был несовершенен, так несовершенным и остаётся.

– Ведь это же такая нелепость, – снова отзывается Душа Василия Маслова, – что поводом к

лишению жизни человека там являются какие-то политические причины. Надо ж было людям дойти

до такого скотства, чтобы так примитивно обесценить свою единственную жизнь (ведь пока мы в

форме людей – для нас эта жизнь единственная). Помните, как приблизительно, но спокойно

сообщают там по телевизору: погибло пятьдесят – пятьдесят пять человек. Подумаешь, какая-то

разница в пять человечиков! А если в этой приблизительности именно твоя жизнь? Возможно, и

про нас там сейчас говорят: погибли не то один, не то два прапорщика. Эх… Ты-то как, Рома?

Держишься ещё? Ты здесь пока что как призрак… Не спеши оттуда уходить. Всё равно там не

плохо. Эх, хорошо, если бы моей жене и детям дали квартиру за то, что я погиб…

– Я сам пока не знаю, где я больше – там или здесь, – отвечает Роман. – Пробиваюсь в жизнь

какими-то редкими проблесками, да ещё снами, которые снились там.

Общаясь с мёртвыми, Роман осознаёт, что он хоть и близок к ним, но всё-таки ещё живой. В

разговорах с мёртвыми ничего особенного нет: такие же разговоры, только с неживыми. Здесь

вообще все отношения чуть иные. Мёртвые друг с другом даже не спорят. Они здесь как актёры

одного закончившегося спектакля: вышли из ролей и уже просто друзья. Мнения об отшумевшей

жизни расходятся не во многом. Возможно, вся однобокость представления о мире, а отсюда и всё

несовершенство мира живых в том-то и состоит, что мёртвых там не слышат. Их мнение в

представлении о мире не учитывается.

Странные встречи происходят здесь. Вот и Ангел, который по мере возможности оберегал

Романа всю жизнь, отводя всё, что удавалось.

– Я всегда догадывался, что ты есть, – говорит ему Роман, – мне почему-то всегда нравилось

даже само слово «ангел». Даже просто произнося «ангел» я всегда чувствовал, будто во мне что-то

вздрагивает, будто я кого-то окликаю, а он оглядывается.

– Это хорошо, что ты догадывался обо мне, – отвечает Ангел, – чувство ангела есть не у всех.

Хотя, конечно, твоя суть шире, чем у многих других. Она открыта и для тёмного.

– А ты не знаешь, почему я практически всю жизнь летал во сне?

– Это было от меня, – поясняет Ангел. – Ты же видишь: я бесплотен. Мне хотелось, чтобы хоть

изредка такую же свободу ощущал и ты. Ведь это ощущение помогает жить.

– А что ты будешь делать, когда я умру?

– Не смеши, – как-то совсем по-свойски отвечает Ангел, – разве ты не понимаешь, что я такое?

– Конечно, не понимаю.

– Ты – это и есть я. Умрёшь – и наши сознания сольются. Ты пойдёшь в какую-то из

реальностей, я снова останусь здесь, чтобы оберегать тебя. Душа бессмертна – ты это знаешь. А

Душа и Ангел – это примерно одно и то же. Остальные выводы делай сам.

– Эх! – восклицает Роман. – Значит, раньше мне надо было больше верить в тебя, ещё лучше

чувствовать тебя. Тогда мне было бы не так одиноко.

534

– Ты, как обычно, хочешь слишком много. Не одиноких людей нет. Одиноки все, только не все

признаются в этом. А одиночество, которое люди испытывают всю жизнь – это и есть тоска по

своему Ангелу. Иногда они видят его в образе любимого человека, и тогда счастливы.

– Вот оно что. Значит, ты всегда и всюду следовал за мной?

– Да не следовал, а просто был там же, где и ты.

– И не скучно тебе было со мной?

– Да уж, с тобой соскучишься! Однако, бывало и так, что я просто плакал от того, что ты делал.

– Да?! От чего, например?

– Ну, хотя бы от того, что ты ударил этого несчастного беззащитного завхоза, и он упал,

ударившись головой о землю.

– Прости, – говорит Роман, – я и сам не знаю, что толкнуло меня тогда. Ведь он так меня

унизил.

– Только и ты не возвысился этим.

– Конечно… Конечно, я виноват. А как ты уберёг меня от взрыва?

– И это ты называешь уберёг?! – с огорчением восклицает Ангел. – Поверь, что я старался изо

всех сил. Но в той железной коробке было лишь одно живое место, которое оказалось занято

другим человеком. Я, как мог, прижал тебя к нему, но «чисто» спасти мне тебя не удалось. Не

сердись на меня и поверь, лучшего там достичь было нельзя.

– А ты не знаешь, почему в детстве я мечтал стать волшебником?

– На всём протяжении твоей жизни я помогал тебе строить Судьбу, – с улыбкой признаётся

Ангел, – и эта мечта была моей помощью тебе. Ведь это было самой большой твоей защитой от

Тени.

– А что такое Тень?

– Это третья наша с тобою составляющая.

– Я тоже здесь, – словно вступая на сцену, отвечает Тень, чем-то похожая на большую, чёрную

птицу.

– Что это у тебя?– спрашивает Роман, кивнув на чёрную бутылку в руке Тени.

– Вино, которым я поила тебя всякий раз, когда ты нравился мне, что-нибудь разрушая. Ты

разрушал для меня, и я благодарила тебя приятным ощущением. Ты умеешь радовать меня.

– Но зачем ты была мне нужна?

– Ну, что ты, что ты так? – укоризненно качая головой, произносит Тень. – Я есть в каждом

человеке. Без меня человек как без основы. Он без меня, словно суп без соли. Он без меня лишь

бесформенная сладкая лепёшка. Именно я предаю определённую строгость и порядок каждому

человеку, как впрочем, и всему мирозданию. Именно я подчёркиваю каждую линию Мироздания.

Ты был рождён человеком Тени. И ты стал бы приличным демоном, если бы под моими ногами

постоянно не путался наш легкокрылый друг. Это он сбил тебя с предназначенного. Кстати, не

очень изобретательно. Просто повернул тебя на прямо противоположное, нашептав эту глупую,

совершенно нереальную мечту с волшебником. И ты уклонился от своего.

– Я рад этому, – говорит Роман. – Не думаю, что во мне было слишком много тёмного…

– А я думаю, что тёмного было прилично, – говорит Тень. – Ведь тобой всю жизнь руководила

страсть к разрушению. Ах, как радовал ты меня в своём детстве, когда вытаптывал снег в огороде!

Вроде, как детская забава, а мне хорошо. Впрочем, можешь считать, что дерзких и резких

поступков ты сделал не много, однако именно они стоят на изломах твоей Судьбы. Ты предал свою

настоящую, истинную любовь, ты предал единственного друга, так и не найдя потом способа

покаяться перед ним, ты постоянно пытался поступать против того, что было принято и считалось

хорошим или хотя бы нормальным. Однако, эти-то поступки и не позволяли твоей жизни стать

болотом, именно они-то и делали её мучительной, содержательной, захватывающей. Так что тебе

следовало бы меня уважать. Люди с нехваткой тени ничего в своей жизни не совершают. У них нет

характера и нет Судьбы, которая на самом-то деле строится не только с помощью Ангела, но и с

помощью Тени. У тебя было достаточно способностей и талантов, которые ты не смог как следует

реализовать. Так вот таланты и способности тоже от меня, потому что имеют разрушительную

основу.

– Созидательную, – поправляет Ангел.

– Ну, в общем, это наше постоянное разногласие, – говорит Тень, обращаясь к Роману. – Мой

оппонент никак не возьмёт в толк, что созидание и творчество возможно лишь через разрушение…

– И всё же, мне не хочется думать, что я был тёмным, – стоит Роман на своём, – ведь моё

настоящее имя – Справедливый.

– Конечно – Справедливый. Демон и не может быть несправедливым. Именно он мыслит и

поступает прямо, непосредственно, естественно и, отчасти цинично. Да ты вспомни хотя бы свою

«Мерцаловскую мораль»…

– Ну, всё, – поспешно перебивая Тень и словно опять же защищая его, говорит Роману Ангел, –

тебе пора возвращаться в жизнь. Собери все свои силы, они пригодятся.

535

* * *

Ну, а в жизни что? Глухое, плотное забытьё, сны да редкие скупые прорывы в сознание,

которые тоже вроде снов, потому что в них нет ощущений. Раньше и в голову не приходило, что

самая большая ценность жизни – это ощущения. Без них, оказывается, и жизни нет. Без ощущений

просто не понять: живёшь ты или нет, человек ты или некий дух. Пока ты здоров, ощущения

сыплются, как из рога изобилия – кто их считает, кто ценит? Теперь же их приходится ждать,

ловить, и, коллекционируя, раскладывать по подписанным полочкам, фиксируя их силу,

продолжительность, отчётливость. Хотя пока что – это в основном лишь какие-то дальние шорохи.

Конечно же, мир не состоит из одних мыслей, где-то в нём есть ещё и собственное тело,

реальность которого теперь лишь предполагается, потому что мозг не слышит его. Надо как-то

прорваться в него, в эту большую, комфортную галактику. Но мысль для этого прорыва

бесполезна. Нужны ощущения. Лишь ощущениями можно очеркнуть границы тела, если, конечно,

хоть какое-то тело всё-таки осталось.

А если прорисовать себя мысленно? Вот так лежат руки, вот так ноги, вот так повёрнута голова.

И неважно так ли это на самом деле. Как представится, пусть так и будет. Не понравится –

перерисую. «А может быть, вообще теперь мои руки и ноги подчиняются там моим фантазиям?

Если, опять же руки и ноги есть в принципе».

А сны? Раньше некоторые сны казались привлекательней реальности, но постоянная

иллюзорность невыносима. Трудно полноценно жить тем, чего нет. И обмануть себя тем, что

иллюзия заменяет реальность, не выходит.

Как вообще распределяется сейчас его время? Какую часть его занимает забытьё, какую – сон и

какую – ясное сознание? Сколько времени он вообще пребывает в этом состоянии? А сколько

минут, часов, суток или, может быть, лет(!) до этого он вовсе не видел снов и не имел сознания?

Сколько времени прошло в состоянии потустороннего «я»? Кто он сейчас? Что представляет из

себя?

Что ж, если у него нет ощущений, значит, надо пытаться как-то их восстановить. Ведь они

неплохо помнятся. Вот когда в детстве он, вылезая из холодной протоки Онона, видел гусиную

кожу на руках, то чувствовал озноб. Так почему бы этот озноб не восстановить? Когда-то кожа

поставляла сигналы в мозг, создавая ощущения, а теперь, вспоминая, нужно всё делать наоборот,

причём делать это постоянно, каждое мгновение, пока ты в сознании, пока не теряешься в снах и

забытьи. Сейчас это –главная работа Романа. Ему ничего не остаётся, как развивать в себе

чувствительность ко всему внешнему миру. Весь реальный мир следует воссоздавать заново,

размещая его в пространстве своей необъятной тьмы.

Полная тьма похожа на бездну космоса, только без звёзд. Надо восстановить и небо. Надо

вспомнить звёзды настоящего небосвода и вывесить их на свой небосвод. Однажды в Выберино он

уже перестраивал небо на свой лад, создавая на нём свои созвездия Золотого Велосипеда,

созвездиями Мити-Насти, Демидовны, созвездие Очага и другие. Только теперь уж не до шуток и

романтики – потерянный мир следует воссоздавать таким, каким он был и, вероятно, продолжает

быть. А сколько раз любовался он небом, возвращаясь на подстанцию от Тони! Надо только его

вспомнить. Некоторые созвездия помнятся точно – их следует закрепить на своём небе в первую

очередь. А потом вспомнить звёздочки рядом с ними. Конечно, не сразу все звёзды закрепляются

на своих местах – они забываются, словно падая вниз. Их приходится поднимать и приклеивать на

положенное место и постепенно они прорезаются на новом небе с такой ясностью и с такой

устойчивой определённостью, что их и от настоящих не отличишь. Только зачем оно, это красивое,

бездонное небо? Страшно постоянно видеть лишь его одно.

А как быть с тишиной? Самая большая тишина и приглушённость, которую он знал, была

однажды на Байкале. Тогда Выберино накрыло молочно-белым туманом, и почти абсолютное

отсутствие звуков позволило слышать тиканье ручных часов, висящих на гвоздике над головой, и

дыхание спящей жены. Лишь вспомнил об этом, и уже включена объёмная картина-представление:

дом, речка Ледяная, блестящая за дорогой, огромный, оккупированный осотом огород, на котором

они так ничего и не вырастили. Как жаль, что эта картина с массой волнующих деталек не

держится долго. Она вдруг срывается с тёмной стены сознания, потому что гвоздь, вбитый в эту

стену, не способен долго удерживать яркую, тяжёлую картину. И тогда через непонятное,

неопределённое время на стену приходится вывешивать новую картину из далёкой и такой

нереальной жизни. Знать бы только, какие мёртвые временные промежутки между этими живыми

кадрами? Хорошо бы эти картины удлинить, а провалы между ними урезать… Значит, надо

вывешивать эти картины и вывешивать, сколько бы они ни падали. И тут-то кое-что постепенно

начинает получаться. Вскоре удаётся не только соединить между собой многие яркие жизненные

фрагменты, но и хотя бы неясно, пунктирно восстановить эпизоды, на воспоминание которых

раньше и времени тратить бы не захотел. Плохо лишь то, что воспоминания остаются слишком

быстрыми, что они не замедляются до скорости реальных событий. Когда-то, шагая по длинной

дороге, Роман мечтал сократить её, махнув с сопки на сопку. Теперь же он не в силах остановить

536

молниеносного кругового полёта по всем оживлённым, будто отработанным фрагментам прошлой

жизни. Кто знал, что, оказывается, вся прелесть реальности в том и состоит, чтобы медленно,

мелкими шажками мерить длинную дорогу жизни, а не пролетать между её вершинами?

Мозг без ощущений, даваемых материальностью, вроде туриста, сбросившего на привале

тяжёлый рюкзак. Прожитая жизнь для мышления, свободного от груза ощущений, как одна

большая пластинка: ставишь иглу на любую дорожку, и с неимоверной лёгкостью ты уже в нужном

месте, перед нужным человеком. И, конечно же, перед любой женщиной из числа тех, что были.

Теперь за них и вовсе нелепо себя осуждать. Всё прошлое – это одна прекрасная жизнь, которая

хороша, возможно, уже оттого, что она не повторится. Много ли было у него настоящей любви?

Однажды краешком золотого облака она проплыла в образе курносой Любы-проводнички, потом в

образе безупречной синеглазой фарфоровой Голубики. А Нина? Вряд ли. Тоня? Да, немного любви

было и с ней. И, конечно же, Лиза – Лиза-мечта. Но родней и ближе всех, конечно, Ирэн. Более

всего помнится её усмешка в тот день, когда Серёжка спросил: приехал ли он к ним со своими

рубашками? Какое смирение перед обстоятельствами было тогда в её усмешке: там и

снисхождение, и сила, и уверенность в невозвратимость прежнего. Какую женщину он потерял! Не

смог разобраться в себе. А ведь, возможно, Голубика-то и была женщиной его жизни. Был момент,

когда, обидевшись на неё (она сказала тогда, что у них не любовь, а дружба), он с горечью

подумал, что в их встрече нет судьбы. Ну, столкнулся он с ней когда-то в детстве ещё мальчишкой,

так что с того? Однако, на самом-то деле это было вовсе не случайно. Жизнь устроена изощрённо.

У неё есть изнанка, на уровне которой всё прямо и просто, в то время как мы на поверхности жизни

идём извилистыми путями. Так вот судьба ещё в детстве сцепила их первым маленьким золотым

крючочком. У разных людей судьба реализуется по-разному, у них – так. А потом она столкнула их

уже окончательно в зимнем, с узорчатыми от мороза стёклами троллейбусе, и эта, новая встреча,

была уже, без всякого сомнения, закономерностью. Ирэн была женщиной, которой можно жить, как

воздухом, как самой жизнью. Никто не вспоминается с такой болью и сожалением, как она. Это

была самая родная душа.

Снится, конечно, и взрыв. Причём, в таких ситуациях, которых никогда не могло быть в жизни.

Вот он ещё подростком катается на велосипеде по мелководью у берега, радуясь радужными

веерам воды от колеса. Вот несётся через мелкую протоку, а из воды высовывается бок большой

авиационной бомбы. Он почему-то не может повернуть сверкающее колесо, и тут для него всё

гаснет. Но гаснет уже знакомо: так, как это уже пережито. Правда, тут он видит ещё себя и со

стороны. Видит, как взлетает вместе с велосипедом и бесследно уносится куда-то вверх. И всё это

одновременно страшно, красиво и от такого смешения красивого и страшного – глупо.

В минуты ясности, пытаясь восстановить ощущения и услышать тело, Роман напряжённо

прислушивается к себе: не шевельнётся ли где-то в своём далеке что-нибудь хоть чуть-чуть

живое? Но тело всё так же бесконечно и бесчувственно в любую сторону, как ночная степь или

пустыня. Что там сейчас за пределами своего одинокого, локального мирка, построенного и

восстановленного из материала прошлого: зима, весна, лето, осень? День или ночь? Есть ли там

другая жизнь вообще? А смерть и в самом деле совсем не страшна. Не стоит тешить себя

иллюзиями и верой в какой-то странный потусторонний лифт. Откуда только и взялась эта

фантазия? Скорее всего, это не более, чем игра воспалённого мозга. Остынет мозг, и всё исчезнет.

Морально-физический предел есть у каждого. Когда он заканчивается у здорового человека,

способного действовать физически, то этот человек умирает. У Романа в его безысходности

кончается и первый предел, и второй, и третий, а неслышимый им организм продолжает работать

по какой-то своей, независимой, обособленной программе. Никакими усилиями мозга, никакой

мыслью его нельзя ни остановить, ни притормозить, ни уничтожить. Отключиться от сознания

какой-либо мыслью или командой не выходит. Когда-то, довольно отвлечённо рассуждая о разных

способах ухода из жизни, Роман думал, что при необходимости можно не только утопить себя в

ванне, заткнув собственной пяткой слив, но и просто задохнуться, зажав рукой рот и нос. Но здесь

невозможно и это. Здесь нет ванны, воды и пятки, нет руки и не понятно: есть ли само дыхание?

Спасает лишь то же беспамятство, из которого потом приходится снова с горечью всплывать.

Однако, сколько ни всплывай, а ничего нового в сознание не добавляется. Тебе достаётся всё тот

же восстановленный объём жизни, мысленно прожитый уже до дыр, а нового – ничего. Так чем же

здесь занять себя ещё? И тут, пожалуй, выбора нет – он может занять себя лишь тем, чего не

знает, а именно – будущим. Неизвестность – вот материал из которого мы строим свои судьбы. А у

него сейчас этого материала на сотни вариантов своей возможной жизни, которой на самом-то

деле, кажется, не будет.

И всё же, как назвать это состояние: жизнь или уже нечто другое? Очевидно, всё, что он может

– это создать (воздвигнуть, построить) такую мысль, чувство или эмоцию, то есть, такой посыл,

который либо заклинит сердце, либо даст пинок для жизни. Быть бесконечно подвешенным между

жизнью и смертью уже невыносимо. Для ухода в смерть из этой подвешенности не предусмотрено

дверей. Через жизнь, где возможны действия и поступки, уйти куда проще.

537

В один из дней (теперь можно уверенно сказать – именно «из дней») происходит потрясающее

открытие, состоящее в том, что Жизнь всё-таки есть! За всё время пребывания в своём невидимом

гробу Роман накопил коллекцию всего лишь из десятка звуков, но – сегодня! Сегодня нечто иное!

Сегодня слышен некий смутный гул, на фоне которого различимы всплески каких-то неясных, но

более ярких звуков. Вот она, ниточка, вот она, самая живая связь. Вот за что надо уцепиться, вот

над чем следует работать! Эти шумы и звуки остаются потом и на второй день, и на третий. А по

шумам, так похожим на голоса, уже можно различать дни и ночи. Очевидно, он слышит врачей,

делающих каждодневный обход. Теперь можно считать дни! Да, да, да! Вот теперь наконец-то

можно в «углу» тёмного пространства сознания поместить собственные часы. Пусть они висят, как

в комнате, показывая время всякий раз, когда бросишь на них мимолётный взгляд. Теперь хоть в

какой-то мере можно реализовать своё ощущение времени, сделав из него часы, способные идти.

Только вот какие деления нанести на их циферблат? Пусть поначалу они считают и показывают