Жизнь волшебника

– Кругом! – командует военком. – Из кабинета – шагом марш!

Роман не перечит, вяло смотрит на майора, поворачивается и уходит, но не чётко, не совсем по-

военному, а как дембель, которому уже всё равно. А на другой день является снова. Теперь они

говорят дольше. Военком предлагает ему сесть и высказаться. Майору интересно, что стряслось с

этим высоким, видным, молодым человеком, что он сам рвётся воевать.

– Ну, не могу я быть таким, как все они там, – говорит Роман, поведав о своих последних годах

жизни в Пылёвке, – там лишь лень и скука. Там всюду сплошные ветряные мельницы. И даже не

так. Там одна большая мельница, с громадными лопастями. И справиться с ней нельзя. И главное

528

дело там не в руководстве. Главное там – во всех. Там никто ничего не хочет. И я постепенно

превращаюсь в то же. А это не по мне. Я хочу быть независимым от этого. В армии у меня было

прозвище Справедливый. Так я хочу снова его вернуть. Я и дальше хочу быть прямым,

порядочным и честным. А меня эта жизнь гнёт прямо через коленку. Я хочу быть там, где хоть что-

то ясно, определённо и конкретно. Я хочу получить новый заряд стойкости, если хотите. Я должен

быть таким, чтобы сам мог перегибать, кого полагается.

– Но почему вот так сразу – на войну? У нас что, уже ехать некуда? В стране такой

патриотический подъём, столько разных строек. Проявляйся – пожалуйста.

– Но там та же самая скука. У нас скука и ложь на всю страну. В нашей стране всем скучно.

– Ну-ну. Ты что, уже везде побывал? – насмешливо говорит, майор, почему-то ничуть не

обижаясь за страну.

– А я радио научился правильно слушать. Оно всё и выдаёт. Обо всех событиях на разных

местах говорят одними и теми же словами, одними и теми же штампами. Значит, всюду одно и то

же. А вот о самом интересном молчок. Видно, слов не могут подобрать. Вот туда-то, о чём молчат,

я и хочу.

Видя ладную, высокую фигуру неожиданного добровольца, майор завистливо подтягивает свой

отвисший, далеко «не военный» живот. Заглядывает ещё раз в документы Романа, теперь

постоянно лежащие на столе – двадцать девять с половиной лет. Да ведь на таких молодцах девки

гроздьями виснут, таким-то как раз всё и даётся, а ему не надо ничего. Ему требуется что-то

большее. Слишком много в нём породы и природы – вот что играет в нём своей излишностью.

– Нет, что-то здесь не то, – задумчиво произносит майор, – ты же умный, рассудительный

человек. Но почему такое глупое решение? Для того, чтобы всю жизнью на кон ставить, надо иметь

мотивировку посильнее. Ведь ты же можешь и не вернуться…

– А я решил всю ответственность судьбе передать: пусть она сама рассудит. Если я нужен

жизни такой, как есть, значит, она меня сохранит, а если не нужен – пусть убьёт. И если она меня

сохранит, то, очевидно, сделает совсем другим. Но вообще-то я должен вернуться. Во мне

слишком много всего, чтобы погибнуть просто так…

– Эта иллюзия бывает у всех, без неё никто бы и воевать не пошёл, – вздохнув, говорит майор,

отчего-то чувствуя в словах Романа некий укор. – Тебе легко ставить на судьбу – у тебя родителей

нет.

И поняв, что сказана глупость, он даже чуть испуганно замолкает.

– Да, мне в этом просто посчастливилось, – сузив глаза, говорит Роман в полную силу своего

голоса, – мне вообще везёт на всякие острые моменты. Потому-то я и не могу, как некоторые,

сидеть, штаны протирать.

– Что-о?! – закипая, произносит майор, просто страдая, что не может говорить с ним таким же

«равным» голосом – ну, не правильно это, чтобы голос младшего по званию звучал более властно,

чем его голос. – Гляди-ка, как он заговорил! Тоже мне – герой нашего времени выискался!

Правильно – таких-то и надо на войну сплавлять от греха подальше! Вот такие-то, кому спокойно

не живётся, обычно и мутят воду, не дают другим нормально жить! Скучно ему, видишь ли! Решил

от скуки по человечкам пострелять!

– Молодец! – говорит Роман, глядя прямо в майорские глаза. – Ты очень точно меня определил.

Ну, так и отправь меня туда для своего спокойствия. А насчёт того, что воду мутят, то я скажу, что,

может быть, из-за таких-то, как я (не важно, плохих или хороших), что-то в мире и движется. И без,

нас, вы спокойные, от собственной плесени задохнётесь.

Он специально говорит военкому «ты», нагло и решительно становясь с ним на равных, хотя

равенства тут нет ни по возрасту, ни по званию. Но уж если в спарринге даже учитель, искусный

боец прапорщик Махонин, переставал быть для него авторитетом, то этот майор и подавно.

Военком, чувствуя от наглости этого напористого добровольца ещё большую его внутреннюю силу,

садится и молчит, глядя в окно, зарешеченное между рамами ребристыми арматурными прутьями.

– Смотрю я на тебя, – уже спокойно говорит он через минуту, – наверное, вот из таких-то

настоящие головорезы и получаются: умные, внешне даже интеллигентные, но жестокие…

Однако, несмотря на столь нервную беседу, военком и в этот день выпроваживает Романа,

сказав, что подведомственный ему военкомат подобных добровольцев принимать не уполномочен.

Но Роман приходит и на третий день, и на четвёртый. И, наконец, через полторы недели таких

визитов военком, встречая его, поднимается и кладёт на стол официальную бумагу.

– Ваша просьба удовлетворена, – обращается он в этот раз на «вы», – вот направление в

специальную учебную часть. Там вы пройдёте курсы прапорщиков. А может быть, и образумитесь

в процессе подготовки.

– Не хотелось бы, – скупо роняет Роман.

Майор с новым удивлением смотрит ему в лицо. Этот человек так долго добивался своего, но

теперь, кажется, не испытывает никакого удовлетворения от достигнутого. Как будто ему и это всё

равно. Жутко бывает от таких холодных людей.

529

ГЛАВА СЕМЬДЕСЯТ ПЯТАЯ

Большая неподвижность

Колонна бронетранспортеров то сжимаясь, то растягиваясь, ползёт по пыльной дороге. Пыль

похожа на цемент или мельничный бус: машины, поседевшие поверх своей пятнисто-зелёной

раскраски, наверное, совершенно незаметны издали. Так думает прапорщик Роман Мерцалов. В

последние месяцы его жизнь имеет такую отчётливо прорезанную реальность, что прошлое с

сонной жизнью на удалённой подстанции, с нелепыми семейными и сердечными делами кажется

теперь не более, чем сном. Сожалений об этом прошлом нет – память о нём загашена

тренировками, кроссами, стрельбами. Новая реальность Романа Мерцалова как ступенька вверх.

Прежний, нижний уровень жизни закончилась отсылкой бывшей жене контейнера с вещами и

уговариванием ленивого, как кот, военкома, а вторая, начавшись изнурительными месяцами учёбы

в отряде, продолжается теперь этими горячими надёжными машинами и серой пылью дороги.

Конечно же, нынешняя жизнь куда точней и понятней. В ней уже есть друзья и товарищи, хотя

война представляется Роману лишь кратким жёстким тренингом, необходимым для его главной

ещё большой жизни впереди. Понятно, что этот жизненный перешеек опасен – пережить его

следует серьёзно, с полной отдачей. И тогда всё преодолеется. Если, конечно, не вспоминать о

том, что война, – это, по сути, рулетка похожая на ту, в которую однажды Роман уже поиграл, сунув

голову в скользкую капроновую петлю, стоя на шатком стуле. Только с петлёй-то всё примитивно,

без размаха и как-то уж совсем по-домашнему. То ли дело здесь! Тут такая машина! Тут такая

грандиозная рулетка, такая лотерея! Сколько рискованных шариков, мечтающих оказаться

счастливыми, вращается в адском барабане! Всякий, желающий, чтобы его жизнь шла ровно и

логично, считает справедливым именно ровный и логичный путь. Но если ты сам выбрал путь

рулетки, значит, для тебя логичны и справедливы оба варианта: короткий – плохой и длинный –

хороший. Но почему-то при всей этой добровольно принятой обоюдоострой справедливости

каждый всё равно надеется, что уж его-то вариант выигрышный. Наверное, это от иллюзии, будто

на войне твоя жизнь очень сильно зависит от тебя… Мол, упорней занимайся, быстрее бегай,

лучше стреляй и вообще испытывай более сильное желание жить и уж тогда-то повезёт

обязательно… Вряд ли кто-нибудь ещё в учебке работал на эту иллюзию так же упорно и

сосредоточенно, как Роман Мерцалов.

– Не иначе, как в генералы метишь, – видя старания Романа, посмеивался его новый друг

Василий Маслов из Красноярска.

– Да мне и прапорщика хватит позаглаза, – отвечал Роман. – Можно быть таким прапорщиком,

который и генерала стоит.

– Где ты видел такого?

– Видел. Это прапорщик Махонин – мой тренер и учитель. К нему уже ничего не прибавится,

даже если б он и генералом стал.

А что? Неплохо было бы встретить здесь Махонина. Хотя он, наверное, уже не прапорщик –

здесь-то его бы точно восстановили в звании. Но встреча могла бы выйти, конечно, удивительной!

И, наверное, даже трогательной чуть-чуть.

Рассказывая в учебке о себе и о своей срочной службе, Роман вроде как невзначай обронил,

что на заставе у него было прозвище Справедливый. И потом, когда его так же стали звать в

отряде, порадовался – если это прозвище принимается, значит, не всё ещё так плохо.

Уже третий день колонна движется к пределам чужой страны. Всем хочется отметить

пересечение границы как некое особо значимое событие. И когда полосатые столбики с гербами

остаются позади, у каждого человека в колонне возникает чувство бесшабашности и даже

развязности, похожей на опьянение свободой и щемящей тенью опасности. Каждому хочется как-

то показать, что он ничего не боится, тем более, что так оно пока и есть.

Факт пересечения границы зафиксирован, но ничего особенного за ней нет. Тут даже

специально не отыщешь чего-либо необычного, «не нашего». Степи почти такие же, как в

Забайкалье, разве что более пыльные. Забывшись, глянешь куда-нибудь в сторону, и кажется,

будто едешь ты не в бронетранспортёре, а в кабине «Белоруса». А впереди – станция Золотая,

куда ты вместе с невозмутимым бурятом Баиром везёшь свои жалкие вещички. Даже трава на

обочине такая же, как дома. А вот тех неприметных серых цветочков с красивым названием

«эдельвейс», которых полно в Забайкалье, здесь что-то не видать или просто их трудно

рассмотреть из люка тряской машины.

За всё время пути колонна проходит лишь сквозь несколько бедных селений, но и тут видится

сходство – бурятские сёла в своих степях лишь чуть получше этих. Даже странно как-то – едешь,

вроде как у себя дома, а, тем не менее, воевать. Зачем нам, русским, всё это нужно, если своих

земель хоть отбавляй? Зачем чужие проблемы, если своих невпроворот – хоть в Выберино, хоть в

Пылёвке, хоть в любом другом маленьком селе или большом городе? Впрочем, стоп, стоп! Ещё в

530

отряде Роман принял для себя жёсткое, пресекающее табу: о политической подоплёке войны не

думать! Пусть о ней думают те, кому это положено по штату. Вся идеологическая обработка в

учебке пропущена сквозь фильтр усмешки и улыбки: да не станет он вникать в бредни угодливого

замполита, чем-то очень похожего на военкома в райцентре. Он и без обработки будет воевать,

делая всё положенное: мужественно переносить все тяготы и лишения военной службы согласно

уставу, печься на жаре, мёрзнуть на морозе, голодать и «стрелять в человечков», как выразился

тот же военком, то есть, попросту убивать врагов, если уж сверху сказали, что они враги. А как

иначе, если это война и пряником тебя тут не встретят? «Что, товарищ майор, – мысленно

обращался Роман к замполиту во время разных политбесед, – вы хотите, чтобы я считал своим

долгом защиту интересов моей страны независимо от того, какая она и что я о ней думаю? Вы

хотите, чтобы я понимал только одно: это моя страна, и я обязан отстаивать её интересы? Хорошо

– именно так я и считаю. Так мне даже удобней. Но вообще-то мне на интересы моей страны уже

наплевать, потому что я их не понимаю. Я не пойму толком, зачем эта война нужна моей стране,

зато я знаю, зачем она нужна лично мне. Эта война нужна мне для того, чтобы подняться над

самим собой, получить тут такой опыт, какой в другом месте не получишь». «Но ведь здесь

придётся убивать, – говорит Роман уже себе самому. – Или здесь – это не убийство? Ведь не

всякое лишение жизни – убийство. За убийство садят в тюрьму. Здесь за это награждают орденами

и медалями. Конечно, с большой гуманистической вышки любое убийство – убийство. Но реально-

то мир устроен так, что иногда это позволяется. Во всяком случае, лишение жизни другого – это

некое крайнее проявление человеческих возможностей: жестокое и дикое. Но оно есть. И надо

через это пройти, потому что горячее этой печки для обжига уже просто нет. Способный убивать

живое вне себя, убьёт всё что угодно и в себе. И если я через это пройду, то буду иметь полное

право на всё: и на мою Принцессу, и на Москву, и на свою новую жизнь, которая будет совсем не

такой, что прежде».

А, собственно, найдётся ли в этой колонне хоть кто-то, кто идёт сюда по идеологическим

убеждениям? Да по таким убеждениям уже и БАМ не строят. Просто солдатики, призванные в

армию, исполняют свою воинскую обязанность – службу. А начальникам, направляющим их сюда,

хочется высечь в них собственный патриотический порыв. Ведь если этот порыв у них возникнет,

значит, с начальников снимется хоть какая-то доля ответственности – сами пошли, добровольно.

Понятно, что в этой большой военной машине ты лишь легко заменяемый винтик. И пусть! Зато

в дальнейшей жизни ты будешь болтом! Понятно, что война – это дикость, а сгорать от водки,

вешаться от безысходности, гибнуть в огне, пытаясь согреться ворованным электричеством, не

желать жить лучше, когда есть все возможности – как называется это? Так что, война в такой жизни

вполне органична. Не будь она органичной – никто не стал бы воевать.

Для дополнительного подкрепления патриотического духа в отряде устраивались встречи с

ветеранами Великой Отечественной. Но слушать ветеранов было, увы, скучновато. Все они давно

уже произносят одинаковые, для всех уравненные фразы. Видимо, из-за частых выступлений на

всяческих мероприятиях их истории со стёртыми, блёклыми эмоциями кажутся уже не лично

пережитыми, а вычитанными из чужих мемуаров. В ответ ветеранов всюду так же одинаково

благодарят и дарят букеты, смысла которых они не понимают, потому что обычный веник был бы

для них куда полезней и ценнее. Конечно, всё это почитание вполне заслужено, однако их

наивные, запылённые патриотические призывы вызывают зевоту. Из всех выступавших

фронтовиков помнится лишь один дедок, рядовой пехотинец, имеющий только какие-то

юбилейные, можно сказать компенсационные, медальки. Пехотинца спросили о фронтовых ста

граммах и о том, что ведь были же, наверное, на передовой случаи, когда солдату доставалось не

по сто граммов, а куда больше. Короче, приходилось ли им там напиваться? «Напивались, – очень

просто признался он, – но вообще-то в окопах хорошенько напиться трудновато, потому что

человек там вроде бы какой-то не такой делается, оттого, что постоянно под смертью ходит». Как

оказалось после, этот не очень складный ответ запомнился многим. Наверное, потому, что всем

стало интересно что это странное «не такое» состояние, ожидает их впереди.

Однако, тут пока что лишь пыль да дорога. А враги, которых со страхом мечтается увидеть,

кажется, где-то ещё очень, очень далеко…

День клонится к вечеру. Механики-водители уже клюют носами на своих местах, машины идут

неровно и дёрганно. Все ждут команды о привале, как вдруг колонна останавливается сама по

себе. Кажется, что-то неладное происходит с головной машиной, которая словно упирается во что-

то, и вся колонна, сжимаясь своими железными позвонками, тоже замирает. И когда она уже стоит,

окутанная пылью, так что уже от одной остановки веет покоем привала, в голове колонны хлёстко,

как прутом по железному листу, бьёт автомат, и вдруг какая-то невероятная, дикая сила с

лёгкостью переворачивает в воздухе машину, стоящую за десяток машин впереди. Потом взрывом

из колонны выбрасывается на обочину машина, находящаяся ещё ближе – это бронетранспортёр

Василия Маслова. «Господи! – проносится в голове Романа мгновенная мысль. – Да не может

такого быть! Что же, всё это вот так просто, так сразу и случается?!» И ужасное ощущение

безысходности: ты стиснут железной коробкой машины, из которой уже не выпрыгнуть, а к тебе

531

почти зримо идёт шагами взрывов нечто безжалостное, властное, жёсткое и такое мощное, перед

чем ты просто полное, абсолютное ничто. Это идёт смерть! «Вот ОНО! ВОТ! …А может быть,

пронесёт?» Роман, сидевший до этого рядом с механиком-водителем, отвлекая того от сна

разговорами о чём попало, видит, как от этих ужасных взрывов вжимается в плечи голова его

хрупкого солдатика-мальчишки, и тут всё гаснет и для самого Романа. Последние ощущения жизни

– это стремительный полёт куда-то вверх, с рассыпанием в песок, с растворением в воздухе или

эфире… И никакой усталости и боли… Всё кончено вдруг и удивительно рано, сразу, без всякой

отсрочки. А мы почему-то всегда думаем, что такое возможно лишь для кого-то другого, но не для

нас, что ты не тот шарик, который должен проиграть… Но ты – ТОТ…

* * *

Однажды Роман был потрясён строчкой Есенина «В этом мире я только прохожий». Эти слова

он понял так, что ведь, наверное, не все люди, которые могли бы родиться, приходят в этот мир на

самом деле. Они уже готовы сюда шагнуть, но что-то им не даёт. И тогда, оставаясь в неком

потустороннем параллельном шествии, они проходят мимо цветастой двери нашего материального

мира. Им бы ступить в эту дверь и стать здесь чьими-то детьми, сёстрами и братьями, родителями,

дедами и бабками, но только это почему-то не для них – они прохожие. Другим везёт больше –

войдя в материальность и расправившись здесь, то есть, начав дышать, чувствовать и видеть, они

шагают уже не по пустоте потусторонности, а по тверди реальной жизни. Но в материальном мире

существует время – время всему. Живая материя неспособна слишком долго держаться в такой

определившейся, но, видимо, не совсем удобной для неё форме, как человек или какое-то иное

живое существо. И потому она расходится, расползается, как истлевшая ткань, и освобождённая

душа, взмыв прозрачным голубем, возвращается домой с этого яркого праздника в своё

одноцветно-серебристое, но истинное измерение. Вот и выходит, что кто-то в этом мире прохожий,

а кто-то и вовсе обходится без того. Роману Мерцалову всё-таки повезло – он на этот праздник

заглянул.

Как же радостно, вернувшись с праздника, встретиться теперь здесь с родителями. Они

встречают его первыми, да это и понятно: кто ещё, если не они, быстрее всего утешат и успокоят?

– Ах, так вот вы где! – радостно говорит им Роман. – А я всё думал: ну не можете вы исчезнуть

насовсем. Несправедливо это. Всё равно должны где-то остаться. Могилку вашу я перед отъездом

из дома поправил, так что не переживайте. Хотя так ли это важно здесь? Ой, как же это здоорово,

что исчезнуть навсегда всё-таки нельзя.

А по волнению, тревожащему душу, эта встреча чем-то похожа на ту, когда его встречали из

армии. Те же объятия, те же счастливые слёзы матери. И снова разговоры, расспросы. Только

отец, выпив водочки, морщится:

– Раненько ты, однако, паря, заявился сюда, поторопился чо-то…

– Ну так что же, батя, поделаешь? Так уж вышло… Я и сам не собирался.

Что ж, с родителями повидался – надо и по друзьям пробежаться. А в первую очередь –

навестить солдат, с которыми шёл в колонне.

Только вышел из дома, а тут Серёга навстречу. Роман от неожиданности сторонится и

пропускает его мимо. Он это или не он?

– Серёга! – громко окликает его.

Тот оглядывается, не останавливаясь.

– Постой! – просит Роман.

– Тебе рано, рано ещё сюда! – кричит и отмахивается от него, как от прокажённого, Серёга. – Не

говори со мной! Не цепляйся здесь ни за что! Всё, прощай. Тебе здесь пока не место!

Он поворачивается и бежит. «Вот паразит так паразит! Я жил там за него, сны его видел, а он и

поговорить не хочет!» Роман пытается Серёгу догнать. Но тот, уже не оглядываясь, легко

отрывается от него. Странно это, ведь Серёга со своим плоскостопием никогда не бегал быстрее

его. Но тот заворачивает за угол какого-то дома, почти перед самым носом. Роман – тоже за угол, а

там уже пустота, совсем пустота. Или это какое-то поле? Сон, да и только, хотя на сон вовсе не

похоже.

Тут вообще пространство какое-то странное: все места вперемешку. Только что в родительском

был, за Серёгой после этого гнался уже в городе, а теперь и вовсе оказался в пыльном поле, какое

было за границей. А на поле – знакомые солдатики. Из команды своего бронетранспортера нет

лишь Андрея, того самого механика, затылок которого Роман видел в последний момент. Видимо,

он остался там – в жизни. Тут же и Василий Маслов, дружок.

– Ну, вот и всё, – горько жалуется он, – повоевали, называется.

Обстановка тут прямо как после учений, на которых они оказались условно убитыми – можно и

ошибки свои проанализировать. Да только когда ты не условно убит, а убит навсегда, то эти

ошибки уже не имеют смысла – учиться на них нечему. Василий откровенно расстроен – думал

532

послужить, получить квартиру и зажить по-людски – у него остались в жизни жена и двое детей.

Кто их там теперь квартирой обеспечит?

А вообще, народ на этой поляне собран со всей войны и потому оживлённо тут, как на площади

в первомайский праздник. Однако, несмотря на многолюдье, свои находятся здесь быстро – они

как будто сами проявляются перед тобой. А это кто? Ловкие, отточенные движения, лукавый

взгляд. Прапорщик Махонин, только в погонах майора! Вот так встреча! Только радоваться ли ей?

– Александр Сергеевич, – окликает его Роман, – Вы-то как же здесь?

– О! Справедливый, ты что ли?! – оборачивается Махонин. – Ну так и что странного, что я

здесь? Я ведь тоже был мясной да костяной. Ну, не повезло, бывает. На мине подорвался –

кусками во все стороны разнесло! – говорит он, чуть ли не хвастаясь этим. – Но я не горюю. Играя

жизнью, нельзя выигрывать всегда.

– Наверное, главная нелепость войны состоит в убеждении каждого идущего на неё, что уж его-

то точно не убьют, – рассуждает Роман, повторяя прежнюю мысль, но уже с каким-то невольным

новым пониманием жизни, оставшейся позади. – Военком был прав. А вот если бы новобранец

совершенно точно знал, что его убьют, то войн, наверное, не было бы… Кого заставишь тогда

воевать? А кстати, – вдруг вспоминает Роман, – когда-то вы сказали мне, что я буду постоянно

воевать с жизнью, но всё равно проиграю ей. Но вы-то, выходит, тоже не в выигрыше?

– Э, со мной всё иначе, – с той же, прежней, усмешечкой, отвечает Махонин. – Я-то как раз на

коне. Ведь даже если бы я совершенно точно знал, что меня тут укокошат, то всё равно пошёл бы

проверить. А если б не пошёл, то для меня из-за этого страха и другая жизнь была бы уже не

жизнь… Я бы тогда сам себя ненавидел.

Странно, что тут, за спиной Махонина, его команда, в которую собраны такие головорезы и

убийцы, на которых и креста негде ставить (тут они как-то сразу видны и понятны).

– Эй, братва, – кричит им Махонин, хлопая Романа по плечу, – это тот самый парниша, который

однажды на спарринге едва меня насмерть не захлестал! Вот каков этот моолодец! Я бы взял тебя в

команду, – снова поворачиваясь к Роману, повторяет Махонин то, что когда-то говорил ещё на

заставе и что, оказывается, помнилось всегда, – это команда из людей с интеллектом, но и с

конкретным душевным кариесом. Взял бы, да только ты, похоже, здесь не задержишься. Так что,

выкарабкивайся давай. А если не прорвёшься, то не беспокойся – место в моей команде для тебя

забито. Пройдёшь небольшую формальную проверочку, и всё. Ну, вроде того же спарринга. Только

с двумя-тремя противниками сразу. Непорядочно в нашу команду с нерасквашенной сопаткой