Молодой Бояркин

Суть своей работы Бояркин начал понимать очень скоро. Большого ума, как ему

показалось, тут не требовалось. Неисправность электродвигателя, степень загрузки насоса

определялись по звуку и по вибрации, нагрев подшипников проверялся пальцами на ощупь,

течь нефтепродукта по запаху. Все насосные были распределены между машинистами

четырех бригад. Чистота и порядок зависели в них не столько от профессиональной

квалификации, сколько от добросовестности хозяев. Насосная Ларионова, а значит теперь и

Бояркина, была образцовой.

Если оборудование работало без срывов и технологический режим "шел", то вся

бригада сходилась к длинному столу перед щитами с приборами. Операторная всегда была

ярко освещена – днем сквозь одну сплошь стеклянную стену, со стороны установки, а ночью

батареями неоновых ламп с высокого потолка. Рабочие сидели обычно спинами к установке

и наблюдали за приборами. Когда стрелки отклонялись, операторы шли в насосные и

задвижками так выправляли режим, что стрелки возвращались на свои места. В инструкциях

характер работы на установке определялся как пассивный, и понятно, что это обеспечивало

активный характер общения. Желание болтать или посмеиваться друг над другом накатывало

иногда одновременно на всех, и тогда тем, кто потише, приходилось туго. Однако когда все

молчали, то это молчание не тяготило – взаимоотношения были старыми, устоявшимися,

простыми.

Ларионов в общих разговорах иронично рассказывал о том, какие беседы ведет со

своим маленьким сыном и даже о том, как ссорится с женой, но ни разу не проговорился о

том, что за детали рисует на тетрадных листках, а потом, уже в металле, тщательно, в стороне

от посторонних глаз, обрабатывает напильником или наждачной шкуркой.

Серьезный Ларионов строил дельтаплан! Этому дельтаплану предстояло ни много ни

мало, а изменить всю его жизнь. Когда-нибудь в воскресение Ларионов взмоет на нем в

воздух и, ориентируясь по дороге, полетит в деревню к родителям. Расстояние до них

превышало все спортивные рекорды, но Борису очень нужно было слетать туда на

дельтаплане, и технические детали просто не принимались в расчет. Приземлится он на

огороде, все земляки сбегутся и узнают его. Главное же, необходимо будет слетать в село, где

живут тесть и теща. А оно еще дальше от города.

Пожалуй, больше всего атмосфера бригады подходила оператору по печам ("печнику")

Федоськину. Говорил он всегда много и о чем попало; по определению Ларионова, просто

открывал свою задвижку, и через нее валилось все, что было в голове. Федоськину тоже было

двадцать восемь. Он имел троих детей, трехкомнатную квартиру и вишневые "Жигули".

Детей ему подарила красивая жена, "Жигули" – добрая теща, а квартиру он, разворотливый и

даже внешне похожий на киношного мафиози, добыл сам.

Был случай, что расторопность Федоськина спасла жизнь его чудаковатому напарнику,

который вздумал закурить во время разборки аппаратов охлаждения бензина. Пропитанный

бензином напарник воспламенился, едва успев чиркнуть спичкой, и, потеряв от страха весь

остаток и без того небогатого соображения, чуть было не прыгнул на бетонный пол с высоты

трехэтажного дома. Федоськин свалил его и сбил пламя, подвесив заодно и пару "фонарей".

Еще в состав бригады входили операторы: Шапкин, Черешков, Петров и Алексеев.

Старейшим работником считался Петр Михайлович Шапкин, такой же молчун, как и

бригадир, но о Сухорукове почему-то знали почти все, а о Шапкине не знали ничего.

К сосредоточенному Бояркину начали было привыкать как к человеку себе на уме, но

однажды, когда Федоськин все переврал о вычитанном в газете педагогическом

эксперименте, представив дело так, что теперь якобы всех детей начнут переделывать чуть ли

не в академики, Николая прорвало.

– И этот, и еще многие эксперименты ни к чему существенному не приведут, – горячо

возразил он. – Современная педагогическая система, как дерево с трухлявым стволом.

Бесполезно прививать ему зеленые листочки или даже целые ветки. В этом стволе уже нет

соков для питания. Все, что прививается, отпадет и будет полезно лишь как перегной для

нового дерева.

Несколько мгновений на него смотрели с недоумением.

– Ну, шеф, ты нас удивил, – сказал Ларионов и, засмеявшись, повернулся к остальным.

– Я всегда говорил и еще раз повторю, что машинисты – это самый грамотный на установке

народ…

Только теперь Николаю учинили допрос с пристрастием: откуда родом? где учился?

где служил?

Особенно приятным в новой жизни Бояркина стало возвращение с работы, когда

чистая рубашка после мазутной робы радует особенно, а влажные волосы сушит весенним

тополиным ветерком. Многие рабочие с установок, едущие в автобусе до проходной, знали

друг друга и говорили о ремонтах, о простоях, о перевыполнениях, о зарплате, о делах.

Бояркин любил слушать эти разговоры. Теперь он снова ощущал себя таким же

значительным, как это было на корабле. Наконец-то у него налаживался тот размеренный,

достаточно осмысленный ритм жизни, к которому он стремился. Конечно, не все ему

нравилось в нефтекомбинатовских картинах, и больше всего поражало обилие чадящих труб.

Куда девалась вся эта дрянь, выбрасываемая в воздух? Земля-то без форточек, ее не

проветришь. И в море Бояркин не раз видел мазутные следы, оставляемые неизвестными

танкерами. Помнится, когда говорили о таких фактах с Мучагиным, то он предрекал близкий

конец света.

– Эта наука нас угробит, – всякий раз заключал он.

Тогда Николай не мог ответить ему достойно и лишь теперь начинал догадываться,

что выход-то как раз и состоит в науке, но в науке более совершенной. Природа ведь живет

без издержек, значит, и человек может жить так же. Бояркин видел будущее не в образе

спекшейся земли, как предсказывал Мучагин, а в образе разнотравного цветущего поля с

чистейшим небом над ним. Так будет, обязательно будет, и недостатки сегодняшней жизни

уже вызывали не раздражение и горечь, а даже какое-то удовлетворение. Николаю нравилось,

что он живет именно в этом грешном, прокопченном, перерытом мире, в котором столько

дела, столько возможностей БЫТЬ.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

На первой же неделе новой жизни Бояркин засел в дядиной спальне за сложенную

столиком швейную машинку и раскрыл чистую тетрадку. Первым пунктом самообразования

он наметил осмыслить изученное в институте (зачем что-то терять?). А после этого

приняться за логику и психологию и "факультативно" попытаться вникнуть в искусство –

разобраться хотя бы в его структуре.

Был день, и тишину большого дома нарушал лишь топот ребенка на втором этаже.

Писал Николай не спеша и, пожалуй, с таким же пониманием важности своего дела, с каким

Гриня Коренев тесал рубанком половицу в своем доме. Записав все пункты, он захотел

порассуждать вообще и продолжил писать дальше. Ему понравилось заниматься этим,

потому что все, занесенное на бумагу, становилось еще обязательней и умней. "Все

человечество поставлено природой в жесткое русло совершенствования, – писал Бояркин. –

Иного для нас не дано, и поэтому мы должны осознанно подчинить себя этому. Все свои

силы надо отдавать совершенствованию. Каждый день к вечеру надо выкладываться

полностью и просто уставать жить. Если за день по-настоящему устал, то сегодня уже не

живи – ложись спать. И перед сном, когда голова все равно работает неполноценно, имея

склонность воображать несбыточное, не думай вообще. Лучше продуктивно спать, чем

вхолостую думать. Да и спать надо поменьше. Потребность сна возрастает к вечеру и

убывает к утру. Значит, вставать с постели надо точно в "момент нуля", который можно

определить по первым проблескам сознания в голове. Больше необходимого спят те, в чьих

головах этих проблесков недостает".

Мгновенно засыпать Бояркин научился еще на корабле, в краткие перерывы между

вахтами. Как и полагается, вначале он внушал себе: в моем организме нет жесткости, кости

размякли, и на них ничего не держится. Я расползаюсь, растекаюсь, теряю форму.

Одновременно усилием воли он замедлял, как бы "растягивал" дыхание и пульс. Для того

чтобы перестать думать, он научился заменять мысли различными цветными кругами и

разводами, которые особенно ярко и даже в форме законченных галлюцинаций появлялись

перед закрытыми глазами особенно во время качки или после утомительного дня. Он просто

попытался сознательно запомнить состояние сна и, принимая его, когда было необходимо,

мог мгновенно отключаться почти в любой ситуации.

Засыпать он умел. Теперь предстояло научиться так же хорошо просыпаться. Начались

эксперименты. Один раз "проблеск" в голове поднял его в четыре часа. Николай оделся,

умылся, сел читать и уснул за столом. В другой раз, встав опять же в четыре часа, он

специально взбодрился душем, но, потеряв бдительность, заснул после обеда и с лихвой

добрал недостающее. В третий раз, когда "проблеск" начал пробиваться не то в четыре, не то

в пять часов, Бояркин повернулся на другой бок и засопел дальше, еще слаще прежнего.

В остальном же он спуску себе не давал. Если утром он хоть с минуту нежился в

постели, то потом весь день не мог себе этого простить. Каждая минута уходила у него на

чтение, на писание, на размышления. Особенно дома он был замкнутым и хмурым.

– Я смотрю, ты совсем сдурел, – говорил ему дядя. – Не спишь, с книг не слазишь…

Похудел – сам-то стал плоский, как книга. Зачем столько читать? Ну, если бы еще учился, а

так? В праздники и то сидишь.

– А что такое праздники? – отвечал ему Николай. – Дни ничегонеделанья? Что это за

радость вышвыривать из своей жизни целые дни?

На понимание он не надеялся, но и подстраиваться теперь уж не хотел.

– Ну-ну, – посмеиваясь, говорил Никита Артемьевич, что значило "что ж, посмотрим,

посмотрим, что из тебя выйдет".

* * *

Однажды под вечер пришла Анна. Бояркин был дома один и открыл ей дверь с

книжкой в руке. Анна, внимательно приглядываясь ко всему, прошла на кухню и села у окна.

– Ты теперь живешь не в общежитии? – глядя в сторону, спросила она.

– Я теперь работаю. Ушел из института.

– Так, так. Ну и хорошо. Что ты читаешь? – спросила она, нервно покусывая губы.

– Да вот, – сказал Николай, показывая обложку.

– Так, так, – произнесла она, кивнув головой, но, не взглянув на книгу.

Николай понимал, что она ждала дядю, который должен был вот-вот подойти.

– Ой, мне же в магазин надо, – сказал он.

– Нет, нет, посиди, – попросила она, встрепенувшись и быстро взглянув на часики.

Они долго сидели, не зная, о чем говорить. Наконец услышали, как открывается дверь.

Анна смахнула платочком набежавшие слезы и стала смотреть в окно, боясь первого взгляда

мужа. Бояркин слышал, как Никита Артемьевич сбросил в коридоре плетенки, как потом

замедлился, видимо, заметив туфли Анны. Анна сидела не двигаясь. Никита Артемьевич

торопливо заглянул на кухню и со вздохом опустился на крайнюю табуретку. В его руках

была сетка с булкой хлеба и двумя коробками пельменей. Анна, отняв руку от глаз, взглянула

на него и, не сдержавшись, заплакала.

– Все-таки явилась, значит, – сказал дядя со злорадством, – прав я оказался…

Анна глубоко вздохнула, как-то вдруг успокоено и грустно посмотрела на мужа,

встала, вышла в коридор… Мягко щелкнул дверной замок, и она исчезла. У Никиты

Артемьевича качалась в опущенных руках сетка с продуктами, которую Анна случайно

задела. Ни дядя, ни племянник, не понимали, что произошло, но зато почему-то сразу

поняли, что Анна больше не вернется.

Когда стемнело, Никита Артемьевич ушел и вернулся поздно. Уже с порога он

зашумел, посылая детей спать, и заглянул к Николаю.

– А-а, все сидишь, ученый, – с пьяным хохотом сказал он. – Пойдем-ка… что покажу.

В кухне и опять же у окна восседала кукольная красавица с утяжеленными формами

секс бомбы, с губами цвета переспевшего помидора. Эти губы были настолько кроваво-

сочными, что в них было что-то бесстыдное. Никита Артемьевич наблюдал за племянником.

– Видишь, какую я подцепил, – сказал он. – Удивительно даже. Представляешь, еду, а

она лапку подняла.

– Никита, ну зачем вы так, – отведя в сторону глаза, пропела красавица.

– А угадай, сколько ей лет. Ну, сколько – смотри, смотри…

Красавица повернулась, подставляя свое лицо: загадка, видимо, и ей показалась

интересной.

– Ну, года двадцать три, наверное, – сконфуженно промямлил Николай.

Дядя польщено расхохотался.

– В том-то и фокус, что всего восемнадцать. А глянь-ка, глянь-ка на нее. Видишь?

Как? Ничего скороспелка? Особый сорт. Нет, ты все видишь, ничего не пропустил? Да ее же

надо заспиртовать и всем показывать… Ладно, садись, выпьем немного.

Бояркин присел, украдкой рассматривая гостью, которая, как собачонка, припала к

дядиному плечу.

– Понимаешь, Коля, – уныло пояснил Никита Артемьевич, облокотясь на стол, – иначе

мне не справиться… Хочу все святое в грязь втоптать. Только так!

Через полчаса они уехали на дачу, а Николай лег слать. Но в этот раз он не заставлял

себя уснуть. Хотелось все переварить. Помнилась эта девчонка, ее волнующее легкомыслие.

Он взялся размышлять о своем влечении к женщинам. Впервые он почувствовал его, когда

увидел приехавшую к кому-то в Елкино девчонку – смуглую, в красных резиновых сапожках,

в коротком платье. Ноги повыше колен были у нее полноватые и тугие. Николай не спал

потом всю ночь и, не разобравшись в нахлынувшем, ругал себя за то, что разлюбил Наташу

Красильникову. Да, вот это, пожалуй, существенно – к моменту первого влечения он уже все-

таки умел любить. Хорошо, что не наоборот. Если бы наоборот, то он бы, наверное, был

сейчас другим человеком.

Бояркин поймал себя на том, что в последнее время его частенько тянет на подобные

рассуждения. Надо было вовремя подтянуть гайки и, главное, работать, работать, работать,

работать. Ну, потом когда-нибудь он, возможно, и женится, но вряд ли это будет скоро.

С неделю Бояркин занимался усердно, как только мог. В это время он своим

оптимизмом походил на землекопа, который взялся копать глубокий колодец и, встретив

сверху податливый грунт, поверил, что таким он будет до самой воды. Тетрадь быстро

наполнялась новыми мыслями. Но постепенно грунт тяжелел, накапливались утомленность,

неуверенность, сомнения. И Николай разрешил себе в день особенно интенсивных занятий

автобусную прогулку до железнодорожного вокзала. Привыкший объяснять себе свои

поступки, Бояркин решил, что изучение жизни по книжкам и по работе, на нефтекомбинате

недостаточно: неожиданные уличные сценки, интересные лица тоже значат немало. А

суматоха, если ее не замечать, может быть и отличным фоном для размышлений. Этим

объяснением Бояркин прикрывал то, что в действительности толкало его на прогулки. А

толкало его то, что стоял июнь – знойный днем и ласковый вечером. Женщины с загорелыми

ногами ходили в легких платьях, и в автобусах их тела отдавали солнечное тепло. Каждый

приемник, в руке прохожего каждый магнитофон, каждая колонка, выставленная в окно

общежития, – все пело о любви. А вечерами население города разбивалось на парочки,

которые гуляли по теплым улицам и по черной, сверкающей набережной. Таким был весь

мир вокруг одинокого Бояркина, а Бояркину, так не хотелось быть одиноким.

Однажды вечером, возвращаясь с вокзала, он проехал свою остановку, где должен был

пересесть на другой автобус, и поехал в незнакомый район города. Он сидел рядом с

красивой женщиной, чувствовал локтем ее упругость, но, самое главное, видел, что она

притворяется дремлющей и не отстраняется от него. На конечной остановке, когда ехать

было уже некуда, они познакомились. А когда дошли до ее подъезда, и возникла заминка, она

вдруг вспомнила, что, уходя, не выключила газ. Обеспокоенные, они вбежали на третий этаж,

но газ, слава богу, был выключен. Тогда его включили и сварили крепкий кофе.

Рано утром по дороге на работу (хорошо, что пропуск оказался в кармане) Бояркин

пытался понять самого себя. Смысл автобусных прогулок объяснился. После Нины,

проводницы поезда, в котором он возвращался со службы, у Бояркина была еще одна

женщина во время учебы в институте, и теперь, думая об этих случаях, он удивлялся тому,

что, зная наперед, как это подло, он, тем не менее, действовал. Действовал с удовольствием и,

более того, даже не пытаясь справиться с собой. Ему было даже интересно как парализуется

его воля – до какого-то момента она еще есть, а потом вдруг пропадает. Этот момент даже

незаметен. И тогда в ход идет все: способности, таланты, силы, все доброе, накопленное в

душе. Так как же оставаться чистым? Как справляться с собой? Видимо, только одним

способом – только научившись чувствовать тот незаметный момент, за которым воли уже не

существует. Не подходить к нему. Но как? Только увлекаясь, только работая. А зачем,

спрашивается, оставаться чистым? А затем, что чистота – залог душевного здоровья. Будешь

здоров сам, будет потом когда-нибудь здоровая семья, будет счастье.

Вернувшись с работы в квартиру дяди, Бояркин пошел в ванную. Он стянул через

голову рубашку и, увидев в зеркале собственное лицо с взъерошенными волосами, плюнул в

него. Потом, сидя голым задом на краю холодной ванны, он немного подумал, стер плевок,

искупался, надел чистое. Потом немного почитал, и когда стало темнеть, отправился на

автобусную прогулку, хотя никакой усталости в голове на этот раз не чувствовал.

* * *

Еще раньше дядя познакомил его с соседкой Лидией, когда они случайно столкнулись

во дворе. Никита Артемьевич поспешно представил их друг другу и ушел.

– Что вы преподаете? – спросил Николай соседку, невольно выдавая некоторую

осведомленность о ней.

– Литературу, – сказала Лидия.

– И вам нравится это?

– Предмет как предмет, – ответила она. – Но, вообще-то, сейчас трудно работать в

школе.

– Да, да, – с удовольствием подхватил Бояркин. – По-моему, литературу преподают не

так. Ее почему-то преподают как начало науки, а надо бы – как искусство.

– Верно, – согласилась Лидия. – Сейчас об этом много говорят.

– Жаль, что в литературе я соображаю не много, – признался Бояркин. – Иной раз мне

даже кажется, что чтение вообще бессмысленно: ведь потом почти все забывается.

– Не думаю, что все, – возразила Лидия. – Память остается не в уме, а в душе. При

чтении настоящей книги душа вместе со всеми ее эмоциями учится дышать. Она то

сожмется, то расправится, то упадет, то взлетит. То есть память о прочитанном становится

умением души. Собственно, то, что ты представляешь собой в каждый момент, – это уже и

есть память о прочитанном.

"Какая она умница", – с радостью подумал Николай, удивляясь теперь тому, что Лидия

носит короткие юбки и стрижется, чуть ли не под полубокс. Свою мудрую мысль она

высказала как бы мимоходом, словно самую простую из своих мыслей. И говорила она с

каким-то спокойно-печальным выражением, которое было естественным и, видимо,

привычным для ее симпатичного, мягкого лица.

Отношения с Лидией сразу стали по-дружески прямыми и ясными. Ей было двадцать

семь, и свою жизнь она пыталась устроить (правда, не особенно старательно) уже не

эмоциями, а рассудком. Она умела спокойно улыбаться, терпеливо выслушивать, изредка

кивая головой. Все было хорошо, но Лидия курила, а рядом с этим все ее достоинства не

значили ничего. Для Бояркина она сразу стала представительницей типа антиженщин, к

которым можно прекрасно относиться, болтать с ними, о чем угодно, понимать и даже быть

понимаемыми ими, но которых почему-то невозможно полюбить.

Как-то, уже перед концом учебного года, Бояркин, забежав к Лидии, чтобы пригласить

в кино, застал ее за составлением планов. У Лидии был очень усталый, вялый вид.

– А все-таки эти планы такая дикая бюрократическая формальность, – сочувственно

сказал Бояркин и остановился на полуслове, потому что Лидия привычно кивнула, но уголок

рта ее дернулся. Как показалось Николаю, она еле заметно снисходительно усмехнулась.

Он сел, посмотрел на нее со стороны и настороженно спросил:

– Послушай, а как тебе вообще все мои философствования?

– А может быть, не надо? – попросила Лидия.

– Что?! Нет уж, говори!

– Ну что ж…– грустно произнесла она, положив ручку. – Вообще-то ты занимаешься

чепухой. Твои рассуждения кажутся иногда интересными, но (пожалуйста, не обижайся) для

меня это только развлекательные головоломки. Все у тебя через увеличительное стекло, все

какие-то несуществующие проблемы, которые ты хочешь решить переворотом всего с ног на

голову. Тебе хочется сразу добиться чего-то громадного, но педагогика – наука конкретная, ее

надо постигать на практике, к которой ты идешь почему-то только на словах, а не на деле.

Мне даже кажется, что такие педагогические философы, каким ты воображаешь себя, в

педагогике невозможны. Не надо было тебе бросать институт, он бы тебя, в конце концов,

отрезвил. Для того чтобы что-то изменить, надо сначала выучиться.

– Вот оно как… Ладно, допустим, ты права, но почему же ты раньше-то молчала?

– Я видела, что тебя не переубедить. А ссориться мне не хотелось. Ты мне нравишься,

и я соглашалась с тобой ну. . по-женски, что ли… Вообще мне кажется, что со временем ты

найдешь себе другое поле деятельности.

Бояркин хмыкнул, встал и молча вышел. Обдумывая дома всю сцену, он больше всего

был доволен своим гордым удалением. В словах Лидии было много правды, но он думал, что

предательница не может быть права. Закрепляя твердость духа, он включил радиолу и,

порывшись в пластинках, поставил какую-то квакающую, ехидную музыку времен

молодости Никиты Артемьевича.

После этого объяснения они с Лидией стали лишь очень вежливо здороваться, но

недолгая дружба с ней напомнила Бояркину, что в женщине надо видеть еще и друга. И он

понял, что для спасения себя надо просто побыстрее жениться.

Среди его знакомых были и красивые и умные, но все они вызывали лишь мимолетное

чувство, значение которого Бояркин не переоценивал. Но главной вспышки, рождения

солнца, которое должно было греть потом очень долго, а может быть, и всю жизнь, не

происходило. Зато рос "позорный" счет, и иногда это даже нравилось, ведь если после первой

женщины он стал мужчиной, то теперь как бы становится мужчиной многократно. Хотя,

скорее всего, за какой-то чертой число женщин становится уже не множителем, а делителем:

до этой черты ты еще мужчина с полным набором духовных потребностей, а дальше просто

самец.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

В один жаркий, напекающий голову день Бояркин лежал на горячем пляже и, сузив

глаза, смотрел на остров посреди реки. На острове зеленели кусты, желтел чистый песок. К

острову причалила лодка, из которой выпрыгнули два парня в плавках и стали носиться по

песку, делая крутые виражи и с хохотом падая набок. Они отлично понимали, с какой

завистью смотрели на них с городского пляжа, где песок был пополам с пылью, и к тому же

замусорен окурками, смятыми папиросными пачками. Набегавшись, парни достали из лодки

удочки, забросили их и, уже не зная, чем еще подразнить пляж, разожгли костер из коряг,

принесенных водой. Бояркин, увидев нежно голубую нитку дыма, протянувшегося в

солнечное небо, вздохнул. Это было, пожалуй, единственным его душевным движением с

самого утра. Мысли в голове едва шевелились, как сонные рыбы в прогретой воде. Когда

глаза уставали смотреть на остров, Бояркин начинал наблюдать за голенькими малышами,

которых матери водили по темному заиленному песку у самой воды с выражением умиления,

не понимаемого Николаем. Смотрел он, конечно, и на коричневые тела девушек, которые

здесь вместе с платьями теряли почему-то и таинственность. "Но сколько же их, самых

разных", – снова невольно подумал Бояркин.

И тут, сев на песке, Николай уставился на остров посредине реки, не видя его. Да ведь