Жизнь волшебника

– Ну это же понятно, что больше сил на него потратила ты, – соглашается Роман, – в конце

концов, и родил его не я. Но с отцом-то ему будет лучше. Ты не воспитаешь его так, как я.

Попробуй сейчас думать не только о нас с тобой, но и о нём.

– Нет, я не могу тебе его оставить! – заявляет она.

– Почему?

– Потому, что я мать.

– А я отец. Ты, думаешь, мать, так это уже всё? Почему ты не можешь его оставить?

– Ну, это не важно почему. Не могу, да и всё тут!

Постоянно во время этих ссор Федька крутится под ногами (куда ж его денешь?!) и неизвестно

что и откуда прорезается в нём. Иногда в минуты затишья он как-то не по-детски долго смотрит на

Нину и говорит: «Мама, моя мама». Потом, видимо, для того, чтобы не обидеть Романа, смотрит на

него и добавляет: «Папа, мой папа». Похоже, что он что-то уясняет или осознаёт для себя, потому

что эти фразы он повторяет бесконечно, разрывая души обоих. А однажды, сидя за столом между

ними, делает и вовсе потрясающее: взявшись ручонками за пальцы того и другого и как-то

внимательно, пристально глядя на них, перечисляет: «Мама, папа, Федяська». Если бы его кто-то

учил этому, то ещё понятно, но кому его тут сейчас учить? Для Романа эти дни тяжелы тем, что без

Нины он, сам не замечая того, прирос к Федьке всеми фибрами души. Он знает, что сыну нравится

засыпать, когда его поглаживаешь по головке, когда водишь рукой по спинке, знает, в каком

положении он больше всего любит спать, знает, сколько ложечек каши может съесть. И как его

отдать? Но… Но бесконечно это тянуться не может. А ведь жене-то деваться некуда – она будет

стоять до последнего. Некуда отступать и ему – старое ему не нужно.

– А кстати, почему Машка называет меня дрянью? – спрашивает как-то Нина.

– А я откуда знаю?

– Это ты её научил?

Хочется сказать «нет», но Роман с минуту молчит и признаётся:

– Я.

– Ты что, ненормальный?! Зачем ты это сделал?

– Для того, чтобы она тебе время от времени напоминала об этом…

– Дурак! – кричит она.

510

Что ж, пожалуй, дурак и есть. Тогда с этой «дрянью» вышло случайно. Специально он Машку не

учил. Конечно, может быть, жена и в самом деле дрянь, так ведь он сам испортил её. Нина, по

сути, выполняет его программу. Вот о чём не надо забывать.

…На остановку им одним не уйти. На улице ещё темно, рассвет лишь намечается. Одной рукой

Роман катит «сидячую» коляску с Федькой, в другой руке несёт чемодан с его вещичками. Федька,

поднятый сегодня раным-рано, вопреки ожиданиям, не капризничает, а относится к этому с

пониманием и даже любопытством. Конечно, одевать его пришлось полуспящего, но потом,

напившись тёплого чая, он быстро пришёл в бодрое состояние. А ехать в коляске по темноте ему,

кажется, даже интересно, в такое раннее время он ещё не ездил.

Подходя к автобусу, светящемуся квадратами окон, Роман из-за горького тумана на глазах видит

лишь яркий прямоугольник двери. Нина входит первой. Он подаёт ей чемодан. Оборачивается к

коляске, чтобы взять оттуда Федьку, а его там нет. Оказывается, выкарабкавшись из неё и

прошмыгнув под мышку, он стоит уже перед входом, протягивая руки к матери. У Романа

перехватывает дыхание, он поднимает сына к себе, смотрит, как взрослому в глаза, целует в

круглую упругую щёчку и ставит на первую ступеньку, пряча глаза от знакомых в автобусе.

Запомнит ли Федька его слёзы, как сам он помнит отцовскую слезу, когда они ехали в автобусе из

райцентра? Да, конечно, ничего он не запомнит – слишком мал ещё.

Тут же, не дожидаясь отхода автобуса, Роман хватает коляску и оттаскивает её за собой.

Словно спрятавшись в темноте, стоит и давится слезами. Автобус всё не уходит, а душа толкает на

то, чтобы вбежать в автобус, ещё раз взглянуть на сына, попытаться выпросить его у жены. Но

лучше выдержать, перетерпеть. Не надо истерик. На самом деле это будет лишь очередной, уже

публичный скандал с продолжением их неразрешимого противостояния.

Автобус, наконец, трогается и уходит, жёлто светясь задним окном, как какой-то отдельный

маленький мир, а Роман остаётся с пустой детской коляской. Зачем она теперь нужна? Может

быть, оставить её здесь или выбросить где-нибудь по дороге? «А может быть, это даже хорошо,

что моих родителей уже нет в живых, – приходит вдруг ему в голову совершенно нелепая мысль, –

мне одному пережить это куда легче. Но как мучились бы сейчас они…»

Дома он никак не может найти себе места. Плача, ходит по комнате или сидит на диване,

сдавив ладонями голову. И это продолжается час за часом. Наконец идёт к умывальнику,

ополаскивает лицо, сморкается. Вода успокаивает. Ему хочется подольше удержать эту спокойную

паузу, но, заглянув в спальню, видит там маленькую подушку, маленький матрасик и одеялко,

лежащие поверх общей постели… Укладываясь спать вчера вечером Федька уже по привычке

прислонился к нему и прошептал: «Папа, мой папа…». Роман и в тот момент едва не расплакался,

потому что Нина в большой комнате уже собирала в чемодан Федькины рубашонки. В последние

дни, когда проигрыш в противостоянии с женой стал очевиден, он особенно пристально, будто

фотографируя, наблюдал за тем, как ходит, как говорит Федька, как кричит, какие у него жесты, и

все это казалось ему очень милым и родным. И чем родней становился сын, тем больше

нарастало непонимание – как возможно с ним расстаться!? Но, оказывается, возможно. Теперь уже

всё… Вспомнив ручки Федьки, протянутые внутрь автобуса, Роман скошенно падает на кровать. Он

не может вспомнить, сколько дней длилось это перетягивание каната с Ниной, но очевидно одно –

за это время он, наверное, состарился на год. Да и она, конечно, тоже. Нет, не умеют почему-то

люди жить вместе. А тем более – расставаться.

Несколько успокоившись часам к одиннадцати, он включает тусклый телевизор и смотрит

подряд всё немногое, что там есть. Хватит уже – пора взять себя в руки. Просто надо видеть что-

нибудь другое – то, что отвлекает. В обед вдруг вспоминается, что сегодня банный день – значит,

надо сходить и напариться так, чтобы уж никаких сил на мучения не осталось.

Так он и делает, а по дороге из бани, подчинившись новой внезапной мысли, заворачивает в

магазин и покупает бутылку водки. Стоит у магазина, раздумывая, куда бы с ней двинуть. Лучше

всего, конечно, к Боре Калганову. Ну и ладно, что когда-то поругались – помирятся. Зато уж выпить-

то с ним всегда можно запросто.

Как и обычно, разговор с Борей сначала не клеится, тем более что говорить о том, что полыхает

в душе, запрещено, но после второй стопки начинаются воспоминания о классе, о службе. Бутылка

заканчивается махом, но у Бори как раз дозревает бидон браги. Её можно пить, уже не

оглядываясь на то, сколько осталось – всё равно хватит.

Когда Роман с сумкой и берёзовым веником под мышкой выходит за ворота Калгановых, то

свободной рукой держится за столбы, забор и даже за какую-то колючую проволоку уж непонятно

на чьём заборе. Зато в душе всё наконец-то на местах: ничто уже не волнует и не тревожит. Идти

домой, однако, скучно. Что ждёт его там? Кровать да пьяный, беспамятный сон? Хорошо бы

увидеть сейчас Тоню, потому что лишь она знает всю его жизнь. Выйдя замуж, Кармен живёт в

другом доме, на крайней улице, но где конкретно – можно лишь гадать. Отыскав улицу, он идёт

вдоль по ней, приглядываясь к окнам. И вдруг в одном окне – она. Это даже удивительно. Он так

давно её не видел, даже не знал, как увидеть, а оказывается, надо просто пойти вечером по этой

улице, и всё. Не скрываясь, он стоит у штакетника палисадника и смотрит в окно, в глубине

511

которого – Тоня. Там и муж её Тимоша – спец по срезанию розеток и выключателей. А их ребёнок,

конечно, уже спит. Они сидят за маленьким столиком и что-то рассматривают на нём. Очень

интересно: счастлива сейчас Кармен или нет? Вот если бы как-то мельком увидеть её лицо. О, её

лицо скажет ему сразу всё. Этот вопрос кажется Роману таким важным, что он входит в ограду,

потом открывает воротца в палисадник и смотрит в квартиру, едва не уткнувшись носом в стекло. С

улицы на фоне светящегося окна его видно, как на блюдечке, только ему на это наплевать. То, чем

Тоня занимается с мужем в то время, как у него такие тяжёлые события, просто потрясет. Они

играют в домино! Почему-то не в карты, не в шахматы, а именно в домино. Забивают козла как

пожарные, коротающие время дежурства. Только чего коротают они? Жизнь что ли? Значит, их

объединяет домино?! И это её устраивает!? Как же взглянуть в её лицо! Но Тоня сидит,

полуотвернувшись. Партия продолжается так долго, что можно и заскучать. За это время Роман

успевает, насколько позволяет обзор, осмотреть их семейное гнездо. Там столько предметов,

знакомых по прежней квартире Тони. Тот же шкаф с зеркальной стенкой для отражения хрусталя и

увеличения его количества, тот же палас на полу, на котором когда-то, после утомительных дней на

стрижке, можно было лежать, перебирая струны гитары. Но где же сама гитара? Отыскать её он не

успевает: Кармен поднимается и выходит из комнаты – кажется, на кухню. Роман выходит из

палисадника, обходит дом кругом (хорошо, что у них нет собаки) и действительно видит её на

кухне. Но она уже уходит оттуда. Да что ж ты скрываешь от меня своё лицо!? Приходится

вернуться на исходную позицию. Но всё, что он успевает там заметить, это мужа, раскидывающего

подушки на диване. Свет гаснет – видимо, его выключает Тоня. Роман открыто, как в собственном

дворе, выходит за ворота палисадника, потом – в ограду. Узнаоют они его или не узнаоют, увидев из

неосвещенных окон, ему всё равно.

Выпитая бражка действует с отсрочкой – настоящий хмель наваливается на половине подъёма

к подстанции. Теперь Романа развозит так, что он несколько раз заваливается прямо на дороге, в

первом же падении потеряв веник, но сохранив до дома сумку с грязным бельём, которая

болтается на локте.

На веранде, открыв дверь, он падает на сетку с пустыми бутылками, раскатившимися по всему

полу. Почему-то разозлившись от этого, он рвёт дверь в дом, а, заходя, с такой силой хлопает ей,

что вздрагивают обе квартиры: в темноте слышно, как с колоды отлетает кусок замазки, а со стены

срывается какой-то мешок и рассыпается по полу со звоном и пластмассовым шелестом. Сейчас

хочется всё дёргать и всё колотить. Ударив по стене в привычном месте, он, как и хотел, попадает

по выключателю. Весь пол завален детскими игрушками. Нина собрала их вчера вечером в мешок

как что-то не нужное и повесила его на гвоздь. Теперь на полу просто некуда ступить. Роман как

можно осторожней проходит сквозь них в комнату. Тишины в доме ещё больше, чем на улице.

Тишина давит. Но телевизор уже не работает. В приёмнике лишь один какой-то шип. Остаётся

проигрыватель. Его любимая пластинка с музыкой Чайковского. Он не помнит, как называется

произведение, которое нравится больше всего, помнит лишь, что на пластинке – оно на последней

дорожке. Точно поставить иглу на пластинку удаётся не сразу. Зато сбор игрушек под мощную

музыку Чайковского придаёт этому делу какой-то особенный смысл. Роман пьяно плачет и ходит

сморкаться под умывальник. В игрушках вдруг находится шнурок Риты, который она когда-то так

скандально искала. Так вот куда закинул его Штефан. Что же, вот на этой фигне она и хотела

удавиться? Хотя, шнурок как будто прочный, капроновый. Выдержит кого хочешь. И как это,

интересно, обычно происходит? Кстати, его затея повесить в квартире петлю в знак некой усмешки

над жизнью и смертью не так уж и плоха. Теперь он один – можно и повесить. Хотел быть один –

один и остался. Как подумал, так и вышло. Как по заказу. Что ж, если так, значит и дальше

выполняй то, что хотелось. Он подтягивает стул, который однажды просто на запчасти рассыпался

под Штефаном, и тот потом наспех его сколотил. У всего отремонтированного Штефаном уже

давно обнаружено такое свойство, что вскоре оно ломается снова. Ни хрена не умеет делать этот

венгр. «А, впрочем, не ищешь ли ты причины, чтобы струсить? Струсить? Стоп, стоп, стоп! А при

чём здесь «струсить»? Речь-то идёт всего лишь о том, чтобы повесить петлю, как символ…»

Поднявшись и балансируя на поскрипывающем стуле, Роман вяжет петлю, а потом привязывает

её к поперечной рейке над дверями, на которой лежат полки со всяким тряпьем. Всё делает

спокойно и осмысленно. А, привязав петлю, тут же, не задумываясь, суёт в неё голову, словно

проверяя и идею, и изделие. И на мгновение останавливается, кажется, лишь для констатации

факта, что ему это совсем не страшно. Стоит, всё высчитывая: вот если сейчас сломается стул и

он по-настоящему окажется в петле, то в этом положении до перекладины ему не достать, и на

тонком, скольком шнурке не подтянуться. «Как всё просто. Странно, что сейчас меня уже может не

стать», – думает он, уже точно не различая, игра это или какое-то целенаправленное действие,

которого он ещё или уже не замечает сам. Но в этой мысли, как и во всём, что он делает, нет

ничего страшного. Пожалуй, лишь музыку, наполняющую квартиру, стоит дослушать! Какая

замечательная музыка, как она гармонична! Волнуя до слёз, она уносит вглубь собственной

обнажённой души. Уж что поистине замечательно в этом мире, который, оказывается, можно так

легко покинуть, так это музыка! Что ж, пусть здесь останется не одно только дерьмо, но и кое-что

512

прекрасное. Однако какой бы умиротворяющей ни была музыка, только он куда сильнее её, потому

что сможет спокойно с ней расстаться. Более того, эти чудесные звуки, кажется, даже

одухотворяют его дерзкий шаг, делают его лёгким, простым и торжественным. Стоп, стоп, стоп. Так

всерьёз он тут стоит или не всерьёз? Ну, если он во всё это играет, то почему по щекам текут

слёзы умиления и прощания? Слёзы-то ведь настоящие. Однако процедура кажется, слишком

затянута. Это уже перебор. Музыка обрывается, игла бежит по свободным пустым виткам

пластинки и звукосниматель, щёлкнув, отскакивает от пластинки. И снова полная звенящая тишина

по комнатам. Такой она останется до завтра, а может быть, и до послезавтра, короче, до того

момента, пока в дом кто-нибудь не войдёт и не увидит его… Роман стоит, держась обеими руками

за скользкую серую петлю, слыша, как на руке тикают часы: они идут всё с тем же ржавым

скрежетом, они всё так же грызут время своими маленькими зубками, катясь и катясь по шнурку

вечного времени. Однако, что страшного в этом поступке? Сейчас на часах пятнадцать минут

второго. Время как время – вполне нормально для того дела, которое он может запросто сделать.

Кстати, какое сегодня число? Ведь когда-то ему было интересно знать дату своего конца… Так

какое же сегодня число? Что записывал он сегодня утром в журнале, согласно правилам, сдавая

смену, правда, вроде как себе самому? Нет, не помнит. Ну и ладно. Так ли важно это знание,

необходимое лишь на несколько мгновений, после которых всё потеряет смысл? Серёге, наверное,

тоже не было страшно. Страшно тут бывает лишь какие-то секунды, даже доли их. Это так же, как

при засыпании: стоит чуть-чуть задержать сознание в намеренном отключении, и тебя тут же

выбрасывает в сон. Как много врут про смерть, как ей пугают, в то время как она проста и совсем

не страшна. Пережить же эти секунды – просто пустяк.

– Ну что, Серёга, – приободрившись, говорит Роман, мысленно видя его фотографию на полке,

– ты смог, а мне, думаешь, слабо? И в этом ты не сильнее меня. Мы же с тобой во многом схожи,

мы же и выросли вместе. Я побеждал тебя во многом, не сдамся и здесь. Ты говоришь: «А как же с

принципом, на котором я держался?» Да хрен с ним, с этим принципом!

Не к месту вдруг вспоминаются рассказы о том, что висельники обязательно мочатся, а то и

хуже. Зря, конечно, не догадался хотя бы побрызгать по дороге, тем более что организм после

бражки и сам просит этого. «А, да ладно, лучше не отвлекаться. Обоссусь, так обоссусь. Зато

чистенький, готовенький, из бани. Итак, спокойствие!» Впрочем, спокойствия и без того хоть

отбавляй.

«А вот, кстати, – думает он, – по дороге я падал, а теперь с петелькой на шее стою, не

шелохнувшись. Ах, какой я трус, и как труслива моя человеческая природа! Всё-таки что-то

неосознанное, биологическое или ещё чёрт знает какое изо всех сил старается спасти меня, даже

равновесие даёт, потому что я могу качнуться и случайно… И всё. Но случайно – это плохо.

Недостойно как-то. Тут должна быть закономерность. А здесь она в чём?»

Размышляя, Роман невольно ищет рукой стену, чтобы стоять уверенней. Как бы ни был он пьян,

однако, гладкость последних событий ему не по душе. Уж как-то слишком складно всё получается.

Даже этот шнурок, который однажды специально искали, да не нашли, теперь просто в руку

вложен. Нет уж, дудки – на поводу рока он не пойдёт. Это что же выходит: вроде бы не думал, не

гадал, нисколько не готовился, а взял и вздёрнулся. И даже обдумать ничего не успел. И ни с чем

разумно не простился. Нелепо! Нельзя сдуру идти на такой важный шаг. «Так я не согласен. Надо

сначала сесть и хотя бы чуть-чуть жизнь прошедшую вспомнить».

А ведь всё это как-то даже занимает, втягивает, если не сказать – веселит. Видимо, оттого, что в

жилы снова вливается тёмное вино разрушения. На этот раз даже не разрушения, а уничтожения

себя самого. И поэтому сегодня это вино почти чёрное, пьянящее, крепкое. А уж в смеси с бражкой

даёт такую смесь, что страха и в самом деле – никакого. «Ну, так что? Прощайся, давай!»

Стена противоположная окну вдруг освещается светом фар машины, которая поднимается сюда

по склону. Странно: ведь в комнате горит лампочка, обычно заглушающая свет машин, но в этот

раз фары будто прожигают комнатный свет. Какие-то уж слишком яркие пучки. Причём издалека.

Что за машина такая? Совхозные обычно так поздно не ездят, все уже давно в гараже. Да и

главная шоссейная дорога намного в стороне. По этой просёлочной обычно ездят на подстанцию.

Неужели кто-то из Сетей? Они могут. Выехали поздно, да ещё где-нибудь у речки, как обычно,

тормознули порыбачить, выпить по рюмашке, а то и не по одной. Вот и припозднились. Нет, это

хорошо, что он не успел повеситься. А иначе как бы встретил их?

Бережно сняв петлю с шеи, Роман слезает со стула, на него же садится, чтобы не отходить

далеко, если тревога напрасна. Надо подождать.

Вот свет уже у самого дома, потом резко по стене убегает в угол, и машина, урча, проезжает

дальше. Через окно в комнате видно, что ничего необычного в ней нет – грузовик как грузовик, и

свет такой же, как у обычных машин. А ведь даже, если бы здесь что-нибудь случилось, то этот

ЗИЛ (по звуку это, конечно, ЗИЛ) всё равно прошёл бы мимо. Какая ему разница, что здесь

произошло?

Ну, так и на чём мы остановились? О чём думают люди, прощаясь с жизнью «по-человечески»?

После минут напряжения и ясной мысли в пьяной голове такая галиматья, которая никак не

513

выстраивается в какой-либо порядок. На ясные мысли он уже не способен. А, случайно увидев

себя в зеркале около двери, смеётся над своей позой: пьяный роденовский мыслитель с тонкой

капроновой петлей над головой. Посмеявшись, зевает, чувствуя, как хочется спать: последняя ночь,

которую он спал с Федькой, была беспокойной и тяжелой, потом это провожание, потом баня до

одури и до одури пьянка. Теперь выпитое выжигает внутренности, очень хочется пить. Он

поднимается, черпает ковшом из бочки, глотает воду. А напившись, забывает обо всех своих

намерениях – входит в спальню и, не раздеваясь, падает на кровать.

Утром долго не удаётся вернуться в мир. Распухшая голова не хочет отрываться с подушки.

Похмелье мучит страшно. Пожалуй, так сильно он не напивался с похорон родителей. Но никаких

угрызений совести нет. Это даже хорошо, что сегодня он больной и разбитый, потому что всё

острое в этом состоянии тупо. Всё – Федька уехал. Всё. Ну что ж…

Перед обедом он, наконец, выволакивает себя из спальни, придерживая рукой гудящую голову,

хочет напиться и видит так и не собранные игрушки на полу, петлю и стул под ней. А это что? Ах,

так он, оказывается, вспомнил ещё не всё. Подойдя к стулу, качает его – мог ли он упасть с него

чисто случайно? Экспериментально лезет на стул, и от первой же попытки качнуться стул с

треском рассыпается на детали. Роман падает на игрушки, сильно ударившись локтём о порог.

Сидя потом на полу и пережидая, когда боль утихнет, он с каким-то тусклым удивлением

вспоминает своё дурное вчерашнее бесстрашие. Но и теперь, уже на более ясную голову

убеждается – вчера его и впрямь ничто не пугало. Всегда думалось, что вот живёт какой-то

человек, говорит о своей смерти, боится её, а потом умирает, но для тебя всё остаётся, как было.

Это и понятно – не ты же умер. Чужая смерть не страшна. А вот, оказывается, не только чужая. Ну,

повесился бы этой ночью, да и повесился – делов-то… Странно, что вначале он действовал вроде

как «например», вроде как из любопытства, чтобы проверить, как это вообще бывает, но в какой-то

момент это «например» незаметно перешло в реальные действия. А что остановило, отвлекло?

Свет какой-то случайной машины. Откуда она тут взялась?

Смешно, что люди иной раз устремляются за острыми ощущениями куда-то за тридевять

земель, им кажется, что эти ощущения где-то далеко. Но они есть и рядом. Ставишь шаткий стул,

надеваешь на шею петлю и стоишь в ней, не зная, развалится ли стул. Та же русская рулетка,

если, конечно, стул подходящий. Только вот вчера она почему-то не сработала. Видимо, ещё не

время…

Вот тебе и ответ на вопрос: как случаются такие самоубийства? Да вот так – по глупости и почти

всегда по пьянке. Любой, решивший покончить с собой, преодолевает себя лишь на мгновение. В

том же «Тихом Доне», который они с Тоней смотрели в клубе, Дарья, решив утопиться, заплывает

подальше в реку, ложится спиной на воду, опускается в воду, тут же со страхом выныривает, кричит

Дуняшке, которая купается у берега: «Дуняшка, прощай» и тонет. Трудно поверить, что так бывает.

Ведь чувство самосохранения не позволит погрузиться глубоко, а если позволит, то сделает всё,

чтобы вытолкнуть тебя из глубины. Значит, это мгновение преодоления состоит в том, чтобы

погрузиться невозвратимо глубоко. Правда, бывают случаи и жёстче, когда преодоление требуется

неимоверное. Ещё живя в городе, Роман слышал о самоубийстве, которое кажется просто

неправдоподобным. Трезвый человек, находясь в здравом рассудке, утопил себя в ванне. Не найдя

перед этим пробку, чтобы заткнуть отверстие внизу, он закрыл её собственной пяткой! И потом, уже

погрузив голову в наполненную ванну, запретил себе высовываться из воды или убрать пятку с

отверстия. И никакие инстинкты не помогли – он смог их сдержать! Сила воли и никакого

мошенничества. А если упростить и это? Просто зажать рукой рот и нос, приказать себе не дышать

и задохнуться. Наверное, человек способен и на такое. Только как же должна досадить жизнь,

чтобы оказаться способным на такую волю?! В коллекции самоубийств (если б такая

существовала) это самоубийство было бы, наверное, первым. Именно оно-то и считалось бы

истинным из-за отсутствия краткого момента преодоления, после которого последствия уже

необратимы. Так что, его-то вчерашнее представление ещё не от серьёзных проблем. Всё это

игрушки, слабость, сопли, пижонство и даже своеобразное самолюбование.

«А вот если бы меня сегодня и вправду не стало… – всплыло в чумной голове, стиснутой

руками. – Ведь мне всего-то… Погоди, погоди, сколько же мне сейчас?» Почему-то он всегда

забывает, сколько ему лет – просто не следит за этим постоянно. Надо просто посчитать. Подобрав

с пола красный, затупленный и обгрызенный ребятишками, карандаш Роман чертит прямо на полу.

«Так, значит, нынче тысяча девятьсот …ый год, а я родился в …ом. Вычтем столбиком. И это

получается – 39. Как 39?!» По коже идёт холод – уже 39?! Так быстро?! Но где же это время?! Когда