Последний фронтовик

– Деревня недалеко, километра четыре, дойдём – согреемся.

– Откуда знаешь – темень ведь?

– Собаки брешут, – коротко объяснил сержант.

Кубышкин тоже отжал одежду, переобулся и протянул им свою фляжку:

– Нате, сделайте по глоточку.

– Что это?

– Спирт, – ответил он и предупредил: – Только по глотку, а то развезёт.

Глотнув спирта, Ефим почувствовал, как по всему телу пробежало тепло, голова прояснилась, а ногам стало как будто легче. Видно, то же самое почувствовал и Тимофей, потому что улыбнулся и, крякнув, сказал:

– Ё-моё, добро, жить можно.

Пока добирались до деревни, два раза приникали к земле, потому что фашисты иногда постреливали. Звуки выстрелов доносились уже издалека, но одна из пуль всё же фьютькнула совсем рядом, и, чтобы не нарваться на очередную шальную гостью, окруженцы прижались к родимой земле-спасительнице. Ветер усиливался, пошла снежная крупа, хлеща их по щекам. Вот и крайние избы деревушки, окружённые изгородями из жердей. Прошли огородом, постучались. Долго никто не отзывался, бойцы подумали, что дом брошенный, но в хлевах вздыхала скотина, гагачили потревоженные гуси. Наконец, кто-то через окно спросил:

– Ну, кого черти несут?

– Откройте, пожалуйста, хозяюшка, пустите переночевать.

– И что за беда такая, хоть беги, – ответствовали изнутри. – Как что, так обязательно к нам, в крайнюю избу идуть. Кто хоть вы?

– Красноармейцы, к своим пробираемся.

– Надо было спросить, есть в деревне немцы или нет, – шепнул Тимофей.

– Да нет тут никого, – уверенно ответил сержант.

– Почему ты так думаешь?

– Хозяйка говорит уверенно, громко – непуганая ещё, значит, и немцев нет.

Щёлкнула щеколда, лязгнул металлический крючок.

– Входите.

В сенях их встретила женщина с керосиновой лампой в руке, косматая, неопределённого возраста.

– Да крючок за собой накиньте, – добавила она, зевая и входя из сеней в избу, откуда на непрошенных гостей пахнуло теплом.

Они вошли, огляделись – обыкновенная изба-пятистенка, каких на Руси миллионы: божница в красном углу, две скамейки, полати, большой, сколоченный из досок, стол – видать, семья большая, два окошка с ситцевыми белыми занавесками, печь, с края которой свисали несколько пар ног. Хозяйка поставила лампу на стол, без лишних слов выбросила из закута несколько потрёпанных полушубков, тулуп и сказала:

– Устраивайтесь тут, у печки, не замёрзнете. Места больше нет.

Поставила на стол три кружки, налила в них из глечика молока, отпахнула от ковриги ломоть:

– Вот, поешьте. Да не забудьте лампу задуть.

И ушла на вторую половину. Когда улеглись, Тимофей зашептал Ефиму:

– Видал, на крючке шинелка висит?

– Ну.

– Кто-то из наших тут есть.

– И что?

– Да так.

Тимофей бормотал что-то ещё, но Ефим его уже не слышал, он с полётом и кружением проваливался в сонную пропасть.

6

Разбудили его грубым тормошением:

– Ефим, поднимайся!

– Ну, чего ещё?

– Немцы в деревню заехали, тикать надо. Вставай, вставай, – тормошил его Кубышкин. – А то возьмут нас тёпленькими.

Быстро оделись, вышли во двор. Мать честная – снегу навалило! Он лежал пуховым покровом, накрыв землю, дома, деревья белыми накидками. Зима! Радоваться бы, а радости не было. Не вовремя снег упал, потому что приходилось уходить огородами, полем, через овраг, к лесочку. Из деревни доносилось лязганье танковых траков, звуки моторов, мужской гогот и крики на незнакомом языке – немцы.

У Ефима было так погано на душе, что он и не заметил сначала, что в их группе появился четвёртый. Погано было оттого, что ему на своей же земле пришлось бежать и скрываться от чужих, пришлых, наглых и хорошо вооружённых. А что он мог сделать, какой отпор дать, если в его винтовке остался один патрон. Так погано он чувствовал себя лишь раз в жизни, когда в их дом пришли люди, свои же односельчане, описывали и отбирали нажитое за долгие годы имущество, а его дед, растерянный и бессильный, сидел за столом и в весёлом раже приговаривал:

– Берите, берите, всё берите! Не забудьте наволочку взять, она новая. В сарае старая уздечка висит, тоже берите. Она ссохлась, так вы её в рапе вымочите – как новая будет. Ай, молодцы!

А он, девятилетний Ефимка, стоял в дальнем углу и, наблюдая за страданиями бабушки, дедушки и матери, лишь в бессилье сжимал кулачки и губы, не зная, чем помочь.

И сейчас, вспомнив это, он тоже сжимал бесполезную винтовку и поджимал губы. Четвёртой оказалась сопливая девчонка, которая брела за сержантом, аккуратно подбирая ноги в новых сапогах. Выбрав момент, спросил у Тимофея:

– А это кто такая?

– Не знаю. Тебе-то какая разница. Наверно, тоже от части отстала.

Чем выше поднималось солнце, тем труднее становилось идти. Снежный пух постепенно превратился в скользкую кашу, а затем в грязь. Прошли лесок, а затем уткнулись в ленту дороги. Остановились. От всех четырёх клубами валил пар – и бани не надо.

– Теперь куда? – спросил Четвериков.

Все молчали, ответила только девушка:

– Я знаю. Если по этой дороге идти, как раз к железной дороге попадём, а по ней и до города доберёмся. Там наши должны быть.

– Откуда знаете? – спросил Кубышкин.