Жак Лакан. Фигура философа

Другим чрезвычайно важным для нас моментом этих семинаров является лакановская трактовка Отца: в случае «Человека с волками» Лакан обнаруживает подмену отношения соперничества с отцом влечением к нему. У фрейдовского пациента был мягкий любящий отец, не проявлявший какого-либо деспотизма, и тем не менее Фрейд настаивает на определяющем для этого случая страхе кастрации. На символическом уровне, по Лакану, происходит следующее: пациент ищет деспотического отца, который мог бы выражать угрозу наказания. Это отец символический, а не реальный, и пациент жаждет именно символического наказания за инцест с сестрой. По Фрейду, поясняет Лакан, человеческое желание есть требование признания, так что признание оказывается предметом желания. «Человек с волками» благодаря религиозному образованию усвоил представление об отношениях Отца и Сына, но ему недоставало признания. Это породило его критические высказывания в адрес религии: мятеж, тесно связанный с мазохизмом, говорит Лакан. Дело в том, что у этого пациента не сформировался нормативный Эдипов комплекс: его желание направлено не на мать, а на отца. При этом Лакан подчеркивает, что нужно усматривать в анализе не одно-единственное отношение к Отцу, но множество отношений.

В 1950 г. Лакан вновь увлекся философией Хайдеггера. В мае 1945 г. Хайдеггер попал в «черный список» оккупационных властей, считавших его пособником нацизма. Началась долгая и тягостная процедура, которая закончилась отстранением Хайдеггера от преподавательской работы. Хайдеггер, чьи нервы не выдержали «инквизиторских допросов», отправился в санаторий, не получив даже пенсии. Он считал себя жертвой и, по-видимому, не испытывал больших угрызений совести из-за своего прошлого. Он признавал, что заблуждался, веря в историческую миссию Гитлера и в возможность становления национал-социализма ферментом духовной революции. Наконец, он допускал, что сделал «большую глупость», но заниматься самокритикой и публичными покаяниями не собирался. Он по-прежнему презирал западную демократию и коммунизм и еще в 1953 г. говорил о немцах как о «метафизической нации», зажатой в тиски между Америкой и Россией. Это укрепляло его противников в подозрении о том, что Хайдеггер – нераскаявшийся нацист.

Во Франции, впрочем, далеко не все считали его нацистом. Сартр еще в декабре 1944 г. заявил о том, что не верит этому, что Хайдеггер стал философом раньше, чем «нацистом», и что его сотрудничество с гитлеровским режимом может объясняться страхом или карьеризмом, но никак не убеждениями. В 1946–1947 гг. во Франции шла бурная полемика по этому животрепещущему вопросу: была ли политическая позиция Хайдеггера при гитлеровском режиме результатом ошибки или самообмана, или же нацистский нигилизм органично вытекает из его предшествующей философии. Сартр интерпретировал хайдеггеровскую философию как экзистенциальную антропологию.

Одним из главных защитников Хайдеггера во Франции стал философ Жан Бофре. В 1930 г. он стажировался в Берлине, хорошо знал немецкую философскую традицию, а перед самым началом войны с подачи Сартра увлекся феноменологией. В 1939 г. он был мобилизован и попал в плен, однако сбежал с поезда, везущего его в Германию, и пробрался в свободную зону, где стал активистом Сопротивления. Здесь он познакомился с германистом Жозефом Рованом; оба были увлечены философией Хайдеггера и проводили долгие вечера, штудируя «Бытие и время». После Освобождения Бофре написал Хайдеггеру письмо и получил очень теплый ответ, приглашающий к диалогу. В сентябре 1946 г. Бофре посетил Хайдеггера в его лесном домике в Тодтнауберге. После знаменитой речи Сартра «Экзистенциализм – это гуманизм» Бофре предложил Хайдеггеру принять участие во французской полемике. В своем «Письме о гуманизме» немецкий мыслитель опроверг сартровскую интерпретацию, а самого Сартра обвинил в попытке создания новой метафизики, основанной на «забвении бытия». К началу 1950-х гг. процесс денацификации в Германии несколько смягчился, и Хайдеггер вновь получил возможность выступать перед широкой аудиторией. В апреле 1951 г. он был восстановлен в университете.

Жан Бофре в эти годы проходил психоанализ у Лакана. Большинство психоаналитиков той поры отказывалось от лечения гомосексуалистов, но Лакан и здесь проявил свою оригинальность. Первым на кушетке Лакана оказался любовник Бофре, который расстался с последним, заметив, какой интерес проявляет к Бофре Лакан. Сложилась довольно комичная ситуация: Бофре обратился к Лакану, потому что тот анализировал его любовника, а Лакан интересовался Бофре как другом Хайдеггера. Разумеется, Бофре сразу заметил интерес Лакана к Хайдеггеру и старался польстить своему аналитику. Однажды он рассказал Лакану, что побывал во Фрайбурге у Хайдеггера и что Хайдеггер говорил о Лакане. Едва ли это действительно было так. О Лакане мог говорить Бофре, для Хайдеггера же он был лишь одним из французских психиатров. Тем не менее Лакан весьма воодушевился. Он снова погрузился в чтение Хайдеггера, первые следы которого заметны в «Римской речи». Э. Рудинеско пишет:

От безграничного восхищения английской демократией и теории малых групп он ринулся в радикально антагонистическую систему мысли. Между тем, обнаружив у антидемократического, антипрогрессистского и антигуманистического Хайдеггера пятидесятых годов то самое ультраницшеанское видение мира, с которым познакомил его перед войной Батай, Лакан тем не менее не отрывался от константного идеала научности и рационализма. Отсюда та поистине удивительная смесь тени и света, присутствующая в «Римской речи» так же, как и в тексте о семье 1938 г.[127 - Roudinesco Е. Jacques Lacan. P. 298.]

В начале 1950-х гг. Лакан увлекался не только хайдеггеровской философией. В это время он познакомился с математиком Жоржем Гильбо; дружба между этими людьми сохранится на протяжении тридцати лет и будет способствовать выработке лакановского термина матема. Начиная с 1951 г. Лакан, Гильбо, Бенвенист и Леви-Строс стали совместно работать над наведением структуралистских мостов между гуманитарными науками и математикой. Гильбо никогда не посещал семинары Лакана, однако они часто встречались и забавлялись, завязывая бечевку в сложнейшие узлы. Двадцать лет спустя из этой забавы родятся знаменитые борромеевы узлы, представляющие новую топологию субъекта.

ГЛАВА 6

ПЕРВЫЙ РАСКОЛ

Нашт, склонявшийся к идее ассимиляции психоанализа в клиническую психотерапию, предложил создать Институт психоанализа, подчиненный жесткой дисциплине. Он мечтал ввести преподавание психоанализа в Эколь Нормаль, но таким образом, чтобы психоаналитики сохранили свою юридическую и теоретическую независимость. Он всячески поощрял врачей, обращавшихся к психоанализу, поддерживал исследования в области психосоматики, но категорически отказывался делиться властью с авторитетными психиатрами. Нашт тяготел к ортодоксальному фрейдизму, не одобряя американского адаптационизма, и тяготел к авторитарной политике в деле управления движением. Его alter ego выступал Лагаш, склонявшийся к идее интеграции психоанализа и психологии. Лагашу была неприятна политика автократии, проводимая Наштом, он призывал к терпимости и равноправию между аналитиками и их учениками. Впрочем, этот либерализм не доходил до призывов преобразовать правила, навязываемые Международной психоаналитической ассоциацией; речь шла лишь о том, чтобы приспособить эти правила к ситуации во Франции.

Позиция Лакана принципиально отличалась и от наштовской, и от лагашевской: он принимал и идею внедрения психоанализа в университетскую систему образования, и идею обращения к психосоматике[128 - Сам Лакан продолжал заниматься исследованиями в области психосоматики. См., например, его совместный с Р. Леви и А. Данон-Буало доклад о психосоматических механизмах гипертензии: Lacan J., Levy R., Danon-Boileau H. Considеrations psychosomatiques sur l’hypertension artеrielle // еvolution Psychiatrique. 1953. Fascicule III. P. 397-409.], однако и то, и другое, по его мысли, должно зависеть от общей политики психоанализа. Психоанализ не является универсальной психотерапией, применимой для всех случаев, однако он предоставляет психотерапии общую теорию и может дать терапевту необходимое образование. И в повседневной жизни, и в теории Лакан оставался типичным представителем крупной буржуазии: он одевался у лучших портных, говорил на «вы» с некоторыми близкими родственниками, приглашал на дом парикмахера и, путешествуя, останавливался в самых дорогих отелях. Эта подчеркнутая буржуазность распространялась и на его теоретические позиции: психоаналитик, утверждал он, должен быть прежде всего «приличным человеком» в старом смысле этого понятия, то есть быть элегантным, привлекательным, не страдающим психозом и состоятельным буржуа. Обучение психоаналитика должно быть испытанием его личностных качеств и продолжаться по меньшей мере четыре года. Получение дипломов и признание со стороны коллег необходимы, но не достаточны.

В декабре 1949 г. Нашт предложил внести в устав Парижского психоаналитического общества изменения, касающиеся политики образования психоаналитиков. Действительно, такие изменения были необходимы. До войны сохранялась парадоксальная ситуация: психоаналитиком мог стать только тот, кто прошел анализ, а анализу подвергался только тот, кто страдал неврозом. Таким образом, «Парижское психоаналитическое общество походило на приют для умалишенных, поскольку нужно было быть умалишенным, чтобы стать психоаналитиком»[129 - Roudinesco Е. Histoire de la psychanalyse en France. T. 2. P. 240.]. Новый устав, который предложил Нашт, гласил, что психоаналитиком не может стать человек, страдающий тяжелым неврозом, психотик или извращенец. Здесь, конечно, также оставался парадокс: психоаналитики должны были работать с «больными», которых комиссия Психоаналитического общества признала здоровыми. Но, так или иначе, в 1952 г. была сформирована комиссия по образованию, ставшая чем-то вроде исполнительной власти по отношению к Психоаналитическому обществу, являвшемуся властью законодательной.

В это время среди членов Парижского психоаналитического общества начали распространяться слухи о том, что Лакан не подчиняется общепринятым правилам проведения психоаналитического сеанса. Лакан стал изменять время сеанса, применяя своеобразную технику переменного времени общения с пациентами. С одними он беседовал по два часа кряду, а других выставлял за дверь через десять минут. Уже в течение двадцати лет во всем мире действовал утвержденный Международной психоаналитической ассоциацией регламент: анализ должен продолжаться не менее четырех лет, в неделю проводится четыре или пять сеансов по пятьдесят минут. Лакан ясно видел все неудобства строгого следования этой традиции, ведь один пациент болтлив, а другой молчалив, один истерик, а другой маньяк, извращенец или психотик. Однако добросовестный аналитик вскакивает со своего кресла, прервав пациента на полуслове, и выгоняет его, получив плату. Вместе с тем отношения между аналитиком и анализантом носят характер оплаченной коммерческой услуги: если пациент заплатил за пятидесятиминутный сеанс, он имеет право молчать все это время, а аналитик должен терпеливо высидеть оговоренное время. Сам Фрейд не подчинялся подобным правилам и варьировал течение сеанса, однако то, что положено Фрейду, не положено Лакану, который пока не был ни главой школы, ни новой сакральной фигурой; в Париже он считался блестящим теоретиком, но не более того, а значит, был обязан подчиняться обязательным для всех правилам. Однако наш герой упорствовал: пациент, говорил он, во время анализа выстраивает систему защиты, и изменение продолжительности и ритма сеансов позволяет сломить его сопротивление. Прерывая сеанс в том или ином значимом моменте, можно акцентировать необходимый участок дискурса и активизировать бессознательное.

Впрочем, у Лакана, по-видимому, были и другие причины, не столь благородного характера. Сокращение времени сеансов позволяло ему принять большее количество пациентов и учеников, а следовательно, заработать больше денег и упрочить свое положение в научном сообществе. В этом отношении он не отличался от Нашта, который соблюдал правило пятидесятиминутного сеанса, но запрашивал с пациентов большие суммы. В итоге их заработок был одинаков, только один брал количеством, а другой – качеством. Лагаш не делал ни того, ни другого, однако и его репутация клинициста была не столь блестящей. Очевидно, следует принять во внимание оба побуждения: конечно, Лакан любил деньги, но при этом был уверен в том, что изменение времени сеансов необходимо и чрезвычайно важно для достижения терапевтического эффекта[130 - В «Римской речи» Лакан оправдывал свою тактику коротких сеансов следующим образом: «Перерыв сеанса не может не переживаться субъектом как своего рода знак пунктуации достигнутого успеха. Мы прекрасно знаем, как он рассчитывает сроки этого перерыва, чтобы артикулировать их своими проволочками и уловками; знаем, как он предвосхищает этот перерыв, взвешивая его подобно оружию, и готовый укрыться в него как в убежище». (Лакан Ж. Функция и поле речи и языка в психоанализе. Доклад на Римском конгрессе, читанный в Институте психологии Римского университета 26 и 27 сентября 1953 года / Пер. А. К. Черноглазова. – М.: Гнозис, 1995. С. 83.)]. Эту свою технику он сравнивал с техниками, принятыми в дзен-буддизме, и говорил, что она позволяет осуществить раскрытие субъекта и не грозит ему отчуждением: «Она прерывает дискурс лишь для того, чтобы дать родиться речи»[131 - Там же. С. 85.].

Фрейд изменял время и продолжительность сеанса, разговаривал с пациентами на посторонние темы, дарил книги, получал подарки, советовал посетить театральное представление или концерт и выходил во время сеанса в уборную. Лакан вел себя столь же свободно. Он принимал пациентов в любое свободное время, часто даже без предварительной договоренности, среди ночи выслушивал их жалобы по телефону, закусывал во время сеанса, подгонял медлительных, расхаживал по кабинету, беседуя сам с собой, или подсаживался к столу, чтобы дописать статью. Если пациент пытался протестовать, он невозмутимо отвечал: «Но, дорогой мой, это нисколько не мешает мне слушать» или «Вы совершенно правы». Он вмешивался в заключение браков и их расторжение, принимал целые семьи, в опасных случаях рекомендовал психиатрическое интернирование, посещал пациентов на дому, выспрашивал нужные ему адреса и измерял артериальное давление у анализанта, не объясняя, зачем ему это понадобилось. Кроме того, он заставлял своих пациентов участвовать в своих теоретических семинарах, считая их продолжением анализа. Наконец, он смешивал регистры речи, говоря во время приема и на семинарах самым обыденным языком.

Зимой 1952 г. Лакан, катаясь на лыжах, сломал ногу, и ему волей-неволей пришлось внести новую модификацию в проведение сеанса: С. Леклер проходил анализ прямо в палате американского военного госпиталя. Анализант сидел в кресле у изголовья аналитика, лежащего на больничной койке. По-видимому, Лакана этот эксперимент забавлял.

Сын знаменитой Эме Дидье Анзье, о котором у нас уже шла речь, вспоминал:

Я начал анализ с ним 1 января 1949 г. …После двух лет работы аналитический формат подвергся преобразованиям. Продолжительность сеансов уменьшилась до двадцати минут. Приемная заполнялась людьми, которые спрашивали, примут ли их. Лакан открывал дверь, указывал избранного, который выходил из кабинета через десять или пятнадцать минут. Когда я приходил в назначенное время, он порой брал меня за руку и просил прийти позже. С тяжелым вздохом он сообщал мне по секрету как другу, что он перегружен, что ему пришлось назначить непредвиденную встречу и заняться тяжелым случаем, подразумевая, что мой случай таковым не является… Я закончил свой анализ летом 1953 г. в полном разочаровании. Он предложил мне утвердить свой учебный анализ в комиссии по образованию. Затем он предупредил меня, что, когда я предстану перед ней, мне стоит взвешивать свои слова. Я недоуменно взглянул на него, и он сказал, что в моих интересах ничего не говорить о сокращении сеансов[132 - Цит. по: Roudinesco Е. Histoire de la psychanalyse en France. T. 2. P. 245.].

Впрочем, не все анализанты Лакана остались недовольны общением с ним. Так, Р. Пюжоль рисует несколько иную картину:

…Эснар посоветовал мне пройти анализ в Париже, зная, что, если я сделаю это у него, я не получу утверждения. Он дал мне рекомендательные письма к Нашту, Лакану и Эйю. Во время поездки мне больше всего понравился Лакан. Он спросил у меня, что я читаю, и я сказал про книгу Мариани о границах понятия объекта. Он сказал, что я заинтересовал его. Мне говорили, что он берет по десять франков, но с меня он взял двадцать, заявив, что, учитывая мое положение, это недорого. Сеансы длились примерно четверть часа. В приемной было мало людей, и мне не приходилось ждать. У меня совершенно не было ощущения, что сеансы длинны или коротки. Они были как раз по мне. Анализ сделал меня другим человеком. Я изменился. Лакан был чрезвычайно внимателен… Вначале он сидел в кресле у меня за спиной, а затем слева у окна. В 1953 г., в конце моего анализа, когда начались институциональные проблемы, сеансы длились полчаса…[133 - Ibid. 246.]

У недовольства новшествами Лакана, выражаемого членами Психоаналитического общества, была и еще одна причина: он проводил слишком много учебных анализов, и его анализанты становились его учениками. Лакан превращался в главную фигуру французского психоанализа. Это страшило его конкурентов, которые даже не задавались вопросом о том, почему так много людей стремится попасть именно на его кушетку. В 1953 г. комиссия по образованию взяла с Лакана обещание исправиться. Он обещал, но продолжал действовать по-своему. От него снова потребовали поклясться, что он будет придерживаться принятой нормы: три сеанса в неделю по три четверти часа. Лакан не стал проявлять упрямства, клятву дал, но по-прежнему проводил короткие сеансы, а своих пациентов заставлял лгать перед комиссией. Лагаш колебался: он то признавал право Лакана на нововведения, то говорил о необходимости придерживаться старых норм. Нашт был гораздо жестче: он настаивал на необходимости подчинения правилам. Враждебность М. Бонапарт к Лакану переросла в ненависть.

17 июня 1952 г. Нашт перешел в решительное наступление: он выставил свою кандидатуру на пост директора вновь образованного Института психоанализа. Его избрание состоялось, и с этого момента в руках Нашта оказалась вся власть – он возглавлял и Парижское психоаналитическое общество, и Институт. В ноябре он предложил новые устав и программу образования, согласно которой всякий практикующий аналитик был обязан пройти обучение и получить диплом Института психоанализа. Диплом официально утверждал специальность «нейробиология», и его могли получить лишь врачи. Таким образом был нанесен двойной удар: комиссия по образованию утратила свою автономность, а аналитики без медицинского образования лишались права на практику. В образовательном плане программа предполагала три цикла обучения: «Общая теория психоанализа», «Психоаналитическая клиника» и «Психоаналитическая техника». Семинар Лакана был включен в программу для первого года обучения, наряду с лекциями Лагаша. Лакан пошел на поводу у Нашта, получив в свое распоряжение отделение Института. М. Бонапарт была вне себя от злости: она уже давно ненавидела «параноика» Лакана и «злобного кролика» Лебовичи, который стал секретарем Нашта. Она позвонила Анне Фрейд и спросила, признает ли Международная психоаналитическая ассоциация сторонников Нашта в случае раскола в Парижском Обществе. Дочь Фрейда отвечала утвердительно, и принцесса решила, что то же относится и к противникам Нашта.

16 декабря состоялась Генеральная ассамблея Парижского психоаналитического общества, на которой Нашт пытался провести новый устав до голосования за новое правление. Лагаш не дал ему этого сделать. Лакана избрали временным директором. В январе 1953 г. Лакан предложил дополнения к уставу, суть которых сводилась к тому, что образовательные структуры должны быть независимыми от правления Общества. Кроме того, с присущим ему чувством юмора он подчеркнул, что психоанализ не сводится ни к нейробиологии, ни к медицине, ни к педагогике, ни к психологии, ни к социологии, ни к этнографии, ни к мифологии, ни к науке о коммуникациях, ни к языкознанию. В своем дополнении Лакан «забыл» предоставить М. Бонапарт почетное звание в Институте. Нашт исправил это «упущение». Этот самопровозглашенный диктатор снова потребовал от Лакана подчиниться правилам проведения психоаналитического сеанса, видимо, предчувствуя, что вскоре ему придется начать открытую борьбу с этим слишком популярным господином.

20 января был утвержден новый устав, а Лакан, претендовавший на избрание президентом Парижского психоаналитического общества, получил большинство голосов в первом туре голосования. В тот же вечер Нашт беседовал с М. Бонапарт и подчеркнул, что ее главным врагом является Лакан, претендующий на лидерство во французском психоаналитическом движении. Принцесса предложила М. Сенаку выставить свою кандидатуру против Лакана, однако при окончательном голосовании 21 января Лакан снова получил большинство голосов. 3 февраля его снова обвинили в самовольном изменении техники психоанализа. Лакан пытался представить теоретические оправдания своих действий, но М. Бонапарт потребовала дополнительного расследования. Сторону неугодного Нашту и Бонапарт президента принял только Лагаш. Лакан оказался в роли козла отпущения: он не был сторонником ни наштовского медикализма, ни лагашевского психологизма. Однако в силу тактических соображений он должен был вступить в коалицию с Лагашем, замышлявшим новую образовательную структуру, близкую к Университету.

Институт психоанализа начал свою работу 5 марта 1953 г. Многие его студенты уже практиковали анализ с разрешения Психоаналитического общества, но теперь они утратили свою квалификацию и снова должны были проходить обучение. Обучение было очень дорогим: 15 000 франков за цикл, от 500 до 1000 франков за посещение семинаров и 1500 франков за супервизию. Неудивительно, что студенты выражали глухое недовольство, которое вскоре вылилось в открытый бунт. Хотя мятеж и был спонтанным, разочарованные ученики сориентировались в ситуации раздора и примкнули к либеральной части правления. Около трети всех студентов проходили анализ у Лакана и выступали за образовательную модель, предлагаемую Лагашем. Это дало Нашту повод обвинить Лакана в потакании мятежникам. 31 мая студенты устроили шумное общее собрание в Институте. Лебовичи, который пытался отговорить от его посещения радикально настроенных преподавателей (прежде всего Ф. Дольто и Ж. Рудинеско), вел себя вызывающе: он объявил, что его приглашали на собрание штатных сотрудников Института, а вместо этого он оказался в толпе бунтующих мальчишек. За это он получил несколько тумаков от молодого ученика Лакана Сержа Леклера.

Студенты выдвинули следующие требования: разделение административного совета и комиссии по образованию, ревизия состава комиссии и представительство в совете аналитиков без медицинского образования. Лакан, узнав о происходящем, немедленно отправился в Институт и поспел к концу митинга. Он дружески болтал со студентами и говорил о деспотизме правящей верхушки. Через несколько дней его снова обвинили в том, что он нарушает правила психоанализа и пользуется своей трансферентной властью, чтобы сеять мятежные настроения среди студентов.

4 марта в Коллеже философии, руководимом Жаном Валем, Лакан прочитал доклад, озаглавленный «Индивидуальный миф о неврозе, или Поэзия и истина в неврозе», в котором впервые сформулировал ставший для него впоследствии чрезвычайно важным концепт Имени Отца. В психоаналитическом опыте, заявил он, неизбежно присутствует миф. Миф – это то, что в дискурсивной форме выражает то, что невозможно уловить в качестве истины. Миф об Эдипе недаром является центром всего психоанализа, ведь основанием аналитической теории выступает фундаментальный конфликт субъекта с отцом, связывающий субъекта с символическим миром.

…Отец оказывается репрезентантом, воплощением символической функции, концентрирующей в ней наиболее существенное из других культурных структур… Отправление функции отца предполагает простое символическое отношение, в котором Символическое полностью покрывает Реальное. Необходимо, чтобы отец был не только Именем Отца (nom-dup?re), но представлял во всей полноте символическое значение, кристаллизованное в своей функции[134 - Lacan J. Le Mythe individuel du nеvrosе ou poеsie et vеritе dans la nеvrose // Ornicar? 1978. № 17-18. P. 305.].

17 марта Лакан женился на Сильвии. Брак был заключен в Экс-ан-Провансе, присутствовали только А. Массон и Роза. На следующий день Лакан сел писать свою «Римскую речь».

2 июня состоялось административное собрание. Сенак упрекал Лакана в злоупотреблении своим положением президента Парижского психоаналитического общества и в пособничестве бунтовщикам. Нашт подчеркнул, что третью часть студентов Института составляют анализанты Лакана и что из-за допущенных мэтром несанкционированных изменений техники анализа комиссия отказывается утвердить их анализ. Лакан отвечал, что в настоящее время он строго придерживается сроков проведения сеанса, а относительно ритма их проведения никаких строгих правил не существует. Лагаш поднялся со своего места и заметил, что продолжительность сеансов Лакана не имеет отношения к повестке собрания. Разозленный Нашт ответил ему, что между «махинациями» Лакана и бунтарской деятельностью Ж. Рудинеско существует прямая связь, ведь на собрании 31 мая Рудинеско позволила себе оспаривать полномочия комиссии по образованию принимать решения по поводу регламентации учебного анализа. Это значит, заявил Нашт, что она в сговоре с Лаканом. В действительности никакого сговора между Лаканом и Рудинеско не было, и либеральная часть преподавателей не подбивала студентов на мятеж; наоборот, студенты обратились к ним за поддержкой. Совершенно естественно, что люди со схожими взглядами и практическими целями объединились. Однако стратегия Нашта, несмотря на всю ее нечистоплотность, была очень эффективной: он призывал комиссию не признавать проведенного Лаканом учебного анализа, чтобы нанести удар одновременно и по нему, и по его ученикам. Кроме того, это позволяло подменить вопрос о собственной власти вопросом о правомерности действий Лакана. Однако, несмотря на все усилия Нашта заставить учеников Лакана отвернуться от своего наставника, студенты хранили верность, и, как говорил сам Лакан, все его аналитические циклы продолжались как ни в чем не бывало.

Лакан не хотел раскола. Он вел себя нерешительно, хотя, как он сам написал Левенштейну, жена Нашта, потрясенная происходящим, постоянно информировала обо всех замыслах своего супруга жену Лакана, так что опальный аналитик имел время подготовиться к контратаке. Однако контратаки не было. Он оправдывался и извинялся, говорил, что отдавал психоанализу все свои силы и что единственное его желание заключается в том, чтобы Институт продолжал работать. Он добавил, что студенты совершенно не нуждались ни в чьих призывах и выступили спонтанно. Однако он никого не убедил: сторонники Нашта были уверены в том, что он раскольник. Ф. Паш заявил даже, что, если Лакан и не повинен в возникшем конфликте, он несет ответственность за него в силу самого своего существования. 16 июня правление объявило Лакану вотум недоверия, а О. Коде, поддержанная принцессой Бонапарт, потребовала от Лакана сложить свои полномочия президента Парижского психоаналитического общества. Этому постановлению пытались противиться лишь трое – Лагаш, Фаве-Бутонье и Дольто, – но их не слушали. Лакан принял отставку и отказался от своего поста в Институте психоанализа. Фактически он был уволен. Президентом был избран Паршемини, который умер два месяца спустя.

Либеральная группа потерпела сокрушительное поражение, и Лагаш решился на основание новой организации – свободного института университетского типа. Лакан колебался: подвергаясь атакам со стороны группы Нашта, он не был готов порвать с тем сообществом, которое в глазах большинства было эмблемой институционального психоанализа. По-видимому, в это время он все еще предпочитал надежный медикализм лагашевскому психологизму. Лагаш знал об этом и не хотел приглашать Лакана к участию в новом институте: популярность Лакана, несмотря ни на что, была такой, что новую организацию неизбежно сочли бы его детищем. Однако выбора у Лакана не было, и он тоже подумывал о новом сообществе. Однажды утром он зашел к Ж. Рудинеско, завтракавшей со своим женихом П. Обри. Он отказался сесть за стол и расхаживал по столовой взад и вперед. Раздраженный Обри спросил, почему он не хочет основать собственное общество – Французское общество психоанализа, охватывающее не только Париж, но всю страну. Лакан остановился и произнес: «Какая хорошая мысль!». Лагаш избрал для своего института то же самое название.

Накануне исторического собрания 16 июня Лагаш предупредил Лакана о своих намерениях. Лакан все еще рассчитывал, что ему удастся оправдаться. После его низложения Лагаш выступил с официальным заявлением о невозможности сотрудничать с авторитарной группой, деятельность которой несовместима с уважением к другим людям и с какой бы то ни было научной работой. В заключение было сказано, что Лагаш, Фаве-Бутонье и Дольто выходят из Парижского психоаналитического общества. Лакан присоединился к этой троице и также заявил о своем выходе из Общества. Все четверо отправились к Дольто, чтобы отпраздновать свой разрыв с парижскими аналитиками, подчинившимися диктатуре Нашта.

По-видимому, эти схизматики тогда еще не понимали, что, порвав с Парижским психоаналитическим обществом, они вышли и из Международной психоаналитической ассоциации. Когда М. Бонапарт, тогда еще примыкавшая к либеральной группе, звонила Анне Фрейд, имело место недопонимание: наследница Фрейда полагала, что речь идет о разделении школ, обычном для США. Когда какая-либо американская группа заявляет о своем разрыве со старой школой, она не выходит из Американской психоаналитической ассоциации и, обретая самостоятельность, не лишается членства в Международной ассоциации. Однако во Франции ситуация была иной: единой Французской ассоциации не существовало, и Французское психоаналитическое общество представляло всю страну. Поэтому, отделившись от него, Лагаш и Лакан автоматически лишались членства в Международной ассоциации. 6 июля Лакан получил от секретаря центрального исполнительного комитета МПА уведомление об исключении его из ассоциации.

М. Бонапарт поняла, что допустила ошибку, из-за которой пострадали не только ненавидимый ею Лакан, но и Лагаш и другие люди. Забыв о том, что Лакан лишь последовал за Лагашем, она обвинила его в инициации раскола. Левенштейну она написала, что Лагаш последовал за «этим сумасшедшим». Принцесса написала и Х. Гартману, только что избранному президентом Международной психоаналитической ассоциации, потребовав от него разделаться с Лаканом.

18 июня 1953 г. Лагаш обнародовал первый манифест Французского психоаналитического общества, назвав в нем авторитарную группу Нашта людьми без чести и принципов. Лагаш отметил, что новая организация борется за свободу науки и гуманизм.

14 июля Лакан писал Левенштейну:

Дорогой Лев!

Если я не писал вам раньше о событиях – экстравагантных (в буквальном смысле), – которые только что раскололи нашу группу, то лишь по причинам солидарности, которую я испытывал в силу принадлежности к ней. Эта связь, как вы знаете, теперь разорвана. Я дал пройти нескольким дням, с тем чтобы позволить проявиться результатам того напряжения, которое принес нам этот разрыв, каковые состоят в том, что я был включен в рабочее сообщество, которому сопутствуют наилучшие предзнаменования: не обнаруживаем ли мы, я бы сказал, неожиданно, все плоды наших усилий последних лет, смысл нашей работы, принципы нашего образования – короче, все то, что мы предвосхищали в течение долгих месяцев и что было наиболее опасно для тех, кого мы сами привели к психоаналитическому учению?

Достаточно сообщить вам, что в минувшую среду в амфитеатре клиники, который вам, дорогойй Лев, знаком, я торжественно инаугурировал научную жизнь нового Французского психоаналитического общества докладом о «Символическом, Воображаемом и Реальном» в присутствии 63 лиц, 45 из которых высказались за наше образование и наши труды.

Лагаш, стойко державшийся с самого начала нашего кризиса, председательствовал на этом заседании. Если вам будут говорить, что мы представляем собой клан психологов, не верьте: мы представим вам списки, из которых явствует, что среди наших учеников врачей, и весьма квалифицированных, больше, чем в прежнем Обществе. Мы не можем приписывать все заслуги исключительно себе. Чтобы быть справедливым, нужно признать тот вклад, который внесло бессмысленное поведение той команды, которая в основании Института увидела случай воспользоваться всеми выгодами той поистине огромной власти, которую прежнее Общество приобрело над студентами. Эта власть, основанная на доверчивости людей, которые полагали, что навязываемые им обязательства и правила оправдываются опытом их собственного анализа и его одобрением, вдруг предстала перед ними как крайне автократичная и совершенно отвратительная фигура: вместо сообщества почтенных наставников, среди которых каждый выбирал мэтра и покровителя, они увидели возвышение единственной фигуры нашего бывшего товарища Нашта, который, как вы знаете, никогда не отличался хорошими манерами и который перед лицом непредвиденных затруднений показал отсутствие всякого такта и чувства меры, крайнюю грубость, презрение к людям, о чем я не стал бы здесь упоминать, если бы не знал, что это станет притчей во языцех для студентов на долгие годы. Его приспешники – два новичка без дидактического опыта: Лебовичи, нервозность и повседневная грубость которого производили во время его работы в госпитале (я полагаю, вы достаточно знаете о тех отношениях, которые могут порой сложиться между учителем и учеником, так что мне нет надобности об этом распространяться) крайне неблагоприятное впечатление на студентов, которые прозвали его «злобным кроликом». Второй – Бенасси – юноша не без культуры, неожиданно и ко всеобщему смущению оказался человеком с полицейским складом ума, крайне надоедливым, он занимался «приглашениями» на курс, куда приходили седовласые люди, слышавшие крайне нелепые признания: «Должен признать, что, создавая этот Институт, мы про вас забыли», а потом еще: «Теперь уже слишком поздно, придется о вас забыть». И наконец, венец всего – главным посредником выступает молодой человек, выбранный Наштом за его общеизвестную посредственность, его имя ничего не скажет вам, поскольку он даже не являлся членом Общества в тот момент, когда возвысился до таких функций: ему вдруг поручили указывать студентам их наставников, даже тем, у которых уже были утверждены аналитики. Абсурд этих инициатив, ставящих студентов в зависимость от бессмысленных административных указаний, увы, соответствовал тайным намерениям Нашта – именно он несет ответственность за эти нелепости и должен быть признан виновным в провале Института (никак иначе ситуацию, в которой из 83 приглашенных к поступлению учеников осталось около 25, не назовешь).

Вот откуда мы ушли.

Анализируя движущие силы происходящего, я должен отдать должное Нашту не отступавшему в преследовании своих целей. И тому, что он все еще объединяет вокруг себя большую часть наших бывших коллег, он обязан постоянству своей политики, которая была бы достойна уважения, если бы не была столь неразборчива в средствах.

Если он рассчитывал завлечь меня в свою игру, на протяжении ряда лет приглашая меня ко двору, я полагаю, что он должен быть сильно разочарован. Впрочем, он делал это лишь из соображений выгоды: информация, идеи, лекции, в чем он ориентируется плохо из-за недостатка образования. Его приняла моя жена, и мой шурин художник Массон оказывал ему гостеприимство, которое позволило ему вновь обрести в безличности большого города сердечную атмосферу провансальской деревушки. Это было минувшим июлем, и мы с женой были тому свидетелями[135 - Lettre de Jacques Lacan ? Rudolph Loewenstein du 14 juillet 1953 // La scission de 1953. Ornicar. 1976. № 7. P. 120-122.].

Дальше Лакан в подробностях рассказывает обо всех перипетиях раскола, отмечая, что действия Нашта носили «фашистский» характер. Цель Института, говорит он, заключалась не в образовании, но в установлении господства над молодыми психоаналитиками. Особое раздражение вызывает у него Мари Бонапарт:

Можно признать, что действия этого лица всегда было пагубным для нашей группы. Общественный престиж, который она извлекает из своей роли ученицы Фрейда, способный лишь искажать отношения, заставляет всех слушать ее с терпением, принимающим фигуру одобрения, уважение, которое вызывает женщина в возрасте, побуждает к толерантности, что деморализует молодежь, в глазах которой мы выглядим смехотворно покорными[136 - Ibid. P. 123.].

Но, что важнее всего, Лакан не был раздавлен затеянной против него кампанией. Напротив, все трудности и переживания этого времени заставили его переосмыслить свои жизненные и теоретические позиции и выйти на качественно новый уровень. Он писал Левенштейну: «…Этот год был особенно плодотворным, и я уверен, что сделал подлинные достижения в теории и технике исследования навязчивого невроза»[137 - Ibid. P. 131.]. Он был рад тому, что порвал с «менеджерами человеческих душ»[138 - Лакан Ж. Инстанция буквы в бессознательном или Судьба разума после Фрейда. С. 51.].

Между тем Лакан все еще надеялся восстановить свое членство в МПА и написал Гартману и М. Балинту 26 июля в Лондоне состоялся конгресс МПА, где рассматривались просьба Французского психоаналитического общества о вступлении в Ассоциацию и вопрос об «отклонениях» в ходе учебного анализа. Левенштейн призвал к терпимости и выразил сожаление по поводу раскола в рядах французских аналитиков. М. Бонапарт, не называя прямо имени Лакана, настаивала на необходимости взять под контроль технику анализа, применяемую во вновь созданной группе. Нашт заявил о том, что готов примириться с Лагашем ради блага образования. Анна Фрейд упрекнула французов в склочности. Французское психоаналитическое общество в МПА не приняли.

С тех пор официальный психоанализ оказался во власти Нашта и его клики. Зимним утром 1956 г. Нашт прогуливался верхом. Его лошадь оступилась на обледеневшей дороге, Нашт упал и сильно ударился головой. Из-за развившейся вследствие полученной травмы диплопии он больше не мог руководить Институтом, и на посту президента его сменил С. Лебовичи.

Лакан после первого раскола продолжал проводить свои семинары в амфитеатре госпиталя св. Анны, любезно предоставленном ему Ж. Делаем. Э. Рудинеско очень живо описывает атмосферу этих собраний: