– Я не сказал, ваше величество, что этот номер предназначен для узника.
– А для кого же?
– Вашему величеству лучше не настаивать на моем ответе, так как я буду вынужден промолчать и тем самым не оказать вам должного повиновения.
– Ну, это другое дело, – сказал Генрих и еще больше задумался, чем прежде: видимо, номер первый очень занимал его.
Впрочем, комендант не изменил своей первоначальной вежливости. Со всевозможными ораторскими оговорками он поместил Генриха в его комнату, всячески извинялся за могущие оказаться неудобства, поставил двух солдат у его двери и ушел.
– Теперь пойдем к другим, – сказал комендант слуге-тюремщику.
Впереди пошел слуга-тюремщик, и они двинулись в обратный путь, прошли допросную палату, коридор и очутились опять у лестницы; следуя за своим проводником, Болье поднялся на три этажа.
Оказавшись таким образом на пятом этаже, тюремщик открыл одну за другой три двери, из которых каждая запиралась двумя замками и тремя огромными засовами. Когда он начал отпирать третью дверь, из-за нее послышался веселый голос:
– Эй! Дьявольщина! Отпирайте поскорее, хотя бы для того, чтобы проветрить. Ваша печка до того нагрелась, что задохнешься.
И Коконнас, которого читатель уже признал по его любимому ругательству, одним прыжком очутился у двери.
– Одну минутку, дорогой дворянин, – сказал тюремщик, – я пришел не для того, чтобы вас вывести, а чтобы войти самому, а за мной идет комендант.
– Комендант? Зачем? – спросил Коконнас.
– Навестить вас.
– Он делает мне много чести. Милости просим! – ответил Коконнас.
Болье вошел и сразу уничтожил сердечную улыбку Коконнаса ледяной учтивостью, присущей комендантам, тюремщикам и палачам.
– Есть у вас деньги, месье?
– У меня? Ни одного экю, – ответил Коконнас.
– Драгоценности?
– Одно кольцо.
– Разрешите вас обыскать?
– Дьявольщина! – воскликнул Коконнас, краснея от гнева. – Ваше счастье, что я и вы в тюрьме.
– Все допустимо, раз служишь королю.
– Так, значит, – ответил пьемонтец, – те почтенные люди, которые грабят на Новом мосту, служат королю так же, как вы? Дьявольщина! Оказывается, месье, я до сих пор был очень несправедлив, считая их ворами.
– Привет мой вам, месье, – сказал Болье. – Тюремщик, заприте месье Коконнаса.
Комендант ушел, взяв у пьемонтца перстень с прекрасным изумрудом, который подарила ему герцогиня Невэрская на память о своих глазах.
– К другому, – сказал комендант.
Они миновали одну пустую камеру и опять привели в действие три двери, шесть замков и девять засовов. Когда последняя дверь отворилась, посетителей встретил только вздох.
Камера была еще унылее той, откуда сейчас вышел комендант. Четыре длинные узкие бойницы с решеткой прорезывали стену, все уменьшаясь изнутри наружу, и слабо освещали это печальное жилище. В довершение всего железные прутья перекрещивались в них так часто, что глаз повсюду натыкался на тусклые линии решетки и узник даже сквозь бойницы не видел неба. Готические нервюры, выходя из каждого угла, постепенно сближались к середине потолка и переходили там в розетку.
Ла Моль сидел в углу и, несмотря на приход посетителей, даже не шевельнулся, как будто ничего не слышал.
– Добрый вечер, месье де Ла Моль, – сказал Болье.
Молодой человек медленно приподнял голову.
– Добрый вечер, месье, – ответил он.
– Месье, я пришел вас обыскать, – продолжал комендант.
– Не нужно, – ответил Ла Моль, – я вам отдам все, что у меня есть.
– А что у вас есть?
– Около трехсот экю, вот эти драгоценности и кольца.
– Давайте, месье, – сказал комендант.
– Возьмите.
Ла Моль вывернул карманы, снял кольца и вырвал из шляпы пряжку.
– Больше нет ничего?
– Ничего, насколько мне известно.
– А что это на шелковой ленточке висит у вас на шее? – спросил Болье.
– Это не драгоценность, это образок.
– Дайте.
– Вы требуете даже это?
– Мне приказано не оставлять вам ничего, кроме одежды, а образок – не одежда.
Ла Моль чуть не набросился на тюремщиков, и гневный порыв человека, отличавшегося своею благородной, тихой скорбью, показался страшным даже этим людям, привыкшим к бурным проявлениям чувств.
Но Ла Моль тотчас взял себя в руки.
– Хорошо, – сказал он, – я сейчас покажу вам эту вещь.
Сделав вид, что поворачивается к свету, он отвернулся, вытащил мнимый образок, представлявший собой не что иное, как медальон, где вставлен был чей-то портрет, вынул портрет из медальона, несколько раз поцеловал, затем как бы нечаянно уронил его на пол и, ударив по нему изо всех сил каблуком, разбил на мельчайшие кусочки.