Три мушкетера

    Аглая Мишон».

– А о каком сне она говорит? – спросил драгун, подошедший во время чтения.

– Да, о каком сне? – спросил швейцарец.

– Очень просто, – сказал Арамис, – о том, который мне приснился, и я рассказал ей.

– О, да! Это очень просто, рассказать сон, но я никогда ничего не вижу во сне.

– Вы очень счастливы, – сказал Атос, – и я вам завидую.

– Никогда! – сказал швейцарец, бывший в восторге, что ему в чем-нибудь позавидовал человек, подобный Атосу. – Никогда! Никогда!

Д’Артаньян, видя, что Атос встал, последовал его примеру, взял его под руку и вышел.

Портос и Арамис остались с драгуном и швейцарцем.

Базен пошел спать на кучу соломы, и как воображение его было живее, нежели у швейцарца, то он видел во сне, что Арамис, сделавшись папой, надевал на него кардинальскую шапку.

Но как мы сказали, Базен своим счастливым возвращением уничтожил только воловину беспокойства, тяготившего четырех друзей. Дни ожидания всегда кажутся длинными, и д’Артаньяну казалось тогда, что в каждом из них было по сорока восьми часов. Он забывал о медленности водяного сообщения и преувеличивал могущество миледи. Он представлял себе, что у этой женщины, казавшейся ему демоном, есть такие же адские помощники как она сама; при малейшем шуме ему казалось, что идут арестовать его и ведут Планше, чтобы сделать ему очную ставку с ним и друзьями его. Даже уверенность в достойном пикардийце уменьшалась с каждым днем.

Беспокойство его было так велико, что перешло даже на Портоса и Арамиса. Один Атос оставался хладнокровным, как будто не было никакой опасности и все шло обыкновенным порядком.

Особенно в шестнадцатый день признаки волнения д’Артаньяна и двух друзей его были так заметны, что они блуждали как тени, по дороге, по которой должен был возвратиться Планше.

– Признаться сказать, – говорил Атос, – вы не мужчины, а дети, когда женщина до такой степени вас пугает. И чего же вы боитесь? Что посадят в тюрьму? но нас освободят оттуда; ведь освободили же г-жу Бонасьё. Отрубят голову! Но каждый день на траншее мы подвергаемся гораздо большей опасности, потому что ядро может раздробить ногу, а я уверен, что хирург, который отрезает ногу, заставляет страдать больше, нежели палач, отрубая голову. Ждите же спокойно; через два, четыре, через шесть часов Планше будет здесь; он обещал это, а я твердо верю обещанию Планше: он, кажется, честный малый.

– Но если он не приедет? – сказал д’Артаньян.

– Если он не приедет, значит, он опоздает; вот и все тут. Может быть, он упал с лошади, провалился под мост или захворал от скорой езды. Жизнь есть ряд маленьких несчастий, которые философ встречает со смехом. Будьте философами как я; садитесь к столу и выпьем; чтобы видеть будущее в розовом свете, лучше всего смотреть па него через стакан шамбертенского вина.

– Хорошо, – отвечал д’Артаньян, – но мне надоело при каждой бутылке вина остерегаться, не прислано ли оно из погреба миледи.

– На вас трудно угодить, – сказал Атос. – Какая прекрасная женщина!

– Заклейменная женщина! – сказал Портос, захохотав.

Атос вздрогнул, отер рукой выступивший на лбу пот и встал с нервическим движением, которого не мог преодолеть.

Между тем день прошел, наступил вечер; трактиры наполнились гостями. Атос, получив свою долю от продажи бриллианта, не выходил из «Парпальо». Он нашел в Бюзиньи, который угостил их великолепным обедом, достойного партнёра.

Они играли, по обыкновению, вдвоем, когда пробило семь часов; слышно было, как прошел патруль, чтоб усилить посты; в половине восьмого пробили зорю.

– Мы погибли! – сказал д’Артаньян на ухо Атосу.

– Вы хотите сказать, что мы проиграли, – сказал спокойно Атос, вынимая из кармана четыре пистоля и бросая их на стол. – Пойдемте, господа, сказал он, – бьют зорю; пора спать.

И Атос с д’Артаньяном вышли из «Парпальо»; Арамис шел позади под руку с Портосом.

Арамис напевал какие-то стихи, а Портос в отчаянии по временам дергал себя за усы.

Но вдруг в темноте является тень, знакомая д’Артаньяну, и знакомый голос говорит ему:

– Я принес вам плащ, сударь, потому что теперь свежо.

– Планше! – вскричал д’Артаньян вне себя от радости.

– Планше! – повторили Портос и Арамис.

– Ну да, Планше, – сказал Атос. – Что же тут удивительного? Он обещал быть к восьми часам, и вот бьет восемь часов. Право, Планше; ты честный человек, и если ты когда-нибудь оставишь своего господина, я возьму тебя к себе.

– Нет, я никогда не оставлю господина д’Артаньяна, – сказал Планше.

В то же время д’Артаньян почувствовал, что Планше клал ему в руку записку.

Д’Артаньяну очень хотелось обнять Планше по возвращении, как он обнял его перед отъездом; но он боялся, чтобы такой знак расположения к слуге не показался странным кому-нибудь из прохожих и удержался.

– Записка у меня, – сказал он друзьям своим.

– Хорошо, – сказал Атос. – Пойдем домой и прочитаем.

Записка жгла руку д’Артаньяну; ему хотелось прибавить шагу, но Атос взял его под руку и он должен был идти не торопясь.

Наконец вошли в палатку, зажгли лампу и между тем как Планше караулил у двери, чтобы кто-нибудь не помешал им, д’Артаньян дрожащей рукой сломал печать и развернул нетерпеливо ожидаемое письмо.

Оно состояло из подстроки британского почерка и самого лаконического содержания.

«Thank you, be easy».

Что значит:

«Благодарю, будьте спокойны».

Атос взял письмо из рук д’Артаньяна, поднес его к лампе, зажег его и опустил из руки только тогда, когда оно уже превратилось в пепел.

Потом, позвав Планше, он сказал:

– Теперь, любезный, ты можешь требовать обещанные семьсот ливров, но ты немногим рисковал с такой запиской.

– Потому что я хорошо умел спрятать ее, – сказал Планше.

– Расскажи же нам все, – сказал д’Артаньян.

– Но это длинная история, сударь.

– Ты прав, Планше, – сказал Атос; – притом уже били зорю, и если мы будем далее сидеть с огнем, то это могут заметить.

– Пусть будет так, – сказал д’Артаньян, – пойдем спать. Спи спокойно, Планше.